– Я в прозе Карамзин! – Николай Михайлович даже порозовел от смущения. – В стихах есть Державин, есть Дмитриев. Но речь – не о том. Иной художник поверх законченного портрета пишет новый. Тут воля высшая! А то, что ваш друг так круто обошелся со своими опытами… Время такое. Вы посмотрите, как государь нежданно для своего окружения поменял в единочасье курс государственного корабля. Отставлен Аракчеев – призван Сперанский. Что такое Аракчеев – держись за старое, зажмуривши глаза на зеленую новь жизни, а Сперанский – это Европа. И вы посмотрите! Тотчас понадобились люди самостоятельного мнения, замечательной образованности. Петербургу – москвичи! Иван Иванович Дмитриев призван вернуть суду – совесть. Граф Алексей Кириллович Разумовский поехал устраивать лицей. Я льщу себя надеждой, Александр желает быть государем просвещенного народа. У нас ведь на всю Россию три университета. Дерптскому семь лет всего, а школ – скорее их нет, чем они есть.
– У нас в Вологде старообрядцы своих детей сами учат, – сказал Батюшков.
– Я о государственном образовании. Василию Андреевичу посчастливилось учиться в университетском пансионате, но таких учебных заведений – единицы.
– Я – выпускник даже двух пансионатов, правда, не государственных. Француза Жакино да итальянца Триполи. – Батюшков покрутил головой. – Все мое образование – знание французского, итальянского и незнание русского. Мой университет – Михаил Николаевич Муравьев. С отроческих лет видел в его доме Державина, Капниста, Львова, Пнина, Радищева.
– Живое слово писателя много полезнее иных ученых лекций, – согласился Карамзин.
Батюшков повернулся к Василию Андреевичу.
– Читал ваши статьи об актрисе Жорж. Статьи умные, справедливые. Чары Жорж и впрямь сильны, но я поклонник Семеновой. В последний раз видел ее в Ярославле: Антигону, Моину, Ксению. Даже стихи написал.
– Прочтите, – попросил Жуковский.
Я видел и хвалить не смел в восторге страстном;
Но ныне, истиной священной вдохновлен,
Скажу: красот собор в ней явно съединен —
Душа небесная во образе прекрасном.
И сердца доброго все редкие черты,
Без коих ничего и прелесть красоты.
– Это же только концовка!
– Но в концовке смысл всего стихотворения. – Батюшков вдруг побледнел. – Нам весело, а наша дивная Психея – в гробу, в холодной земле, под снегом.
– Психея? – не понял Жуковский.
– Данилова! Юная Данилова! – И посмотрел в глаза Жуковского синими своими, сияющими. – Мой век тоже будет недолгим. Я сойду с ума, как моя матушка. Я ведь не знал моей матушки. У меня даже эпитафия заготовлена для моей могилы: «Не нужны надписи для камня моего. Пишите просто здесь: он был, и нет его!»
– Рифма не очень-то: моего – его, – сердито сказал Жуковский. – Коль живы, надо жить.
– Так едемте к Вяземскому! – воскликнул Батюшков с прежней беззаботностью.
Карамзин развел руками:
– Вы поезжайте, а у меня нынче длительная беседа с Ярославом Мудрым.
Батюшков кинулся жать руку Николаю Михайловичу.
– Господи! Неужто у нас будет своя история!
Овечка не про волка
Вдовствующая императрица Мария Федоровна ради младших сыновей Николая и Михаила зиму жила в Гатчинском дворце. Спасала от вахтпарада, от солдафонства.
Каждый день их высочеств был расписан по часам и даже по минутам. Пичкали латынью. На личную жизнь отводили единственный час в сутки. И в этот свой час они играли – в солдатики.
– Наполеона побить можно и нужно! – вещал Николай Михаилу. Огромный низкий стол в Арсенальном флигеле был уставлен оловянными армиями. – При Эсслинге, при Асперне австрийцы одержали верх. Под Ваграмом Бонапарт потерял многие тысячи солдат. Такая победа опаснее поражения.
– Я жду приказания главнокомандующего. – Михаил стоял по-солдатски, во фрунт.
Николай показал на кирасиров.
– Ударить во фланг. И не только кирасирами. Всею конницей: полками драгунским, казачьим, уланским. Часть кирасир пустить на расчленение фланга, другую часть – нанося сокрушительное поражение, когда перелом будет вполне явственный… Что ты тянешься? Ты тоже полководец. Какие твои предложения?
Михаил повел руками над пехотой французов.
– Что будет, если во время нашего удара они пойдут в лобовую атаку? Что будет, если мы всею силой насядем на правый фланг, а они своим правым на наш левый? А если случится столкновение двух ударов?
Николай насупился.
– У вас армия больше, чем у меня! Полководцы обернулись – император. Александр расцеловал братьев. Осмотрел расстановку войск.
– С Наполеоном сошлись?
– Ищем уязвимое место, – признался Николай.
– Противопоставить Наполеону мы можем одну только стойкость. Разменивая армию на армию, можно посеять у Наполеона не только сомнение, но и растерянность, и страх.
– Положить сто тысяч русских! – вырвалось у Николая.
– У нас пятьсот тысяч, и у французов пятьсот! – возразил Михаил.
– Вы хорошие командиры! – Лицо Александра было серьезным. – Не в том дело, сколько положить. Дело в том, сколько останется в резерве.
– Но резервы у Наполеона тоже будут! – Михаил сказал и смутился.
– Будут! Наполеон никогда не рискнет оставить на поле брани свою гвардию. Без армии он – пыль. – Улыбнулся. Ласково, устало. – Ступайте к матушке. Я привез познакомить с вами графа Разумовского, Алексея Кирилловича.
Императрица приняла графа в Малиновой гостиной. Она сама сотворила это чудо. Три малиновых, с синим, гобелена закрывали стены. Пурпур и золото кресел, дивана. Золотистая роспись потолка, фризов. Золотая люстра на длинной бархатной красной подвеске. Круглый золоченый легкий столик, два кресла.
Мария Федоровна повела глазами по стенам:
– Гобелены вытканы по картонам Куапеля: память о нашем удивительном путешествии во Францию с Павлом Петровичем. Видите – Дон Кихот. Павел Петрович был истинным рыцарем, но он был честен и прямодушен, как этот счастливейший из людей.
– Вы о Дон Кихоте, Ваше Величество?
– И о Павле Петровиче.
«У нее же нежность в голосе!» – изумился Алексей Кириллович. Он знал: Павел собирался упрятать красавицу жену в монастырь, а то и в тюрьму. Обезьянка Нелидова была ему милее.
Мария Федоровна показала на кресло за столом, села напротив.
– Я рада, что вы нашли возможным расстаться с вашим изумительным садом, государь в восторге от вашего чуда. А я счастлива за моего сына. Ах, эти добрые дела, коих столь нетерпеливо ждут от царя! Только где они, добрые делатели? Людей, алчущих работы во благо государства, днем с огнем не сыщешь…
– Ваше Величество! Соответствовать понятиям Вашего Величества о нравственной, о духовной высоте государственных чиновников – быть близким к идеалу слуги государя.
– Просто радуйтесь, что вы родились в России. Быть просветителем просвещенной Англии – острова величиной с Тверскую губернию – это чиновничество. В России – подвиг. – Непостижимая синева глаз Марии Федоровны потеплела. – В России – необходимо быть великим, и вы знаете это, Алексей Кириллович.
– Ваше Величество! Я хлопочу по делам лицея: перестраиваю дворец под школу, ищу педагогов, вырабатываю устав… В моей голове за все это время ни единой мысли не промелькнуло о великом.
– Ваш сад в Горенках – для диковинных растений мира, а лицей пусть будет садом, где процветает слава России.
– О государыня! Тут умереть, но сделать.
– Сделать и жить. России надобно много славы.
В гостиную вошли великие князья.
– Граф Алексей Кириллович Разумовский. А это – мои сыновья, – представила Мария Федоровна. – Николай!
Словно бы сияющий столп льда, оторвавшийся от айсберга.
– Михаил!
Мальчик, столь же красивый, как брат, пожалуй даже робеющий, но законченно официальный, потупил голову вместо поклона, а графа как током прошибло от затылка до пят: «Неужто это и есть первые насельники лицея?»
– Я привез подарок вашим высочествам. – Граф подал Николаю папку с литографиями царственных особ Европы, а Михаилу литографии знаменитых боевых кораблей.
– Меняемся! – тотчас воскликнул Николай: айсберг растаял.
– Здесь корабли адмирала Нельсона, корабли пиратов.
– Я вижу! – Николай быстро проглядывал листы.
Мария Федоровна отпустила сыновей. Она уже не села за стол, и граф, понимая, что аудиенция закончена, был в растерянности: о воспитании их высочеств в лицее не сказано ни слова.
И вдруг он увидел на прекрасном лице Марии Федоровны напряженную и, должно быть, злую мысль. Государыня отсутствовала лишь мгновение.
– Такое время нынче трудное! – Она словно бы искала сочувствия. Провела в Тронный зал императора Павла.
Красный бархат помоста в две ступени, золотой с красным трон, спинка резко откинута назад. На спинке герб. Герб на красном на стене. Красный навес. Но зал уютный, светлый. Напротив трона камин с красным круглым экраном. Синий гобелен в золоченой раме. «Азия»: птицы, звери…
– Наполеон просит руки Анны Павловны, – сказала нежданно для графа Мария Федоровна. – А решать мне. Я – мать…
Алексей Кириллович видел вопрошающие глаза и понимал: в его ответе – его будущее, будущее Разумовских, Перовских…
Сказал, чуть пожав плечами:
– Наполеон возвел себя в императоры, но он – порождение революции.
– Он – порождение революции, – Мария Федоровна поблагодарила графа взглядом, коротким, но вечным, как алмаз. И объявила: – Было бы неправильным учить и воспитывать их высочеств в лицее. Стезя иная.
Товарищество опасно не только монархам, но и тем, кто рядом с монархами. Государи обречены на одиночество пожизненное.
Величия будущего лицея убыло, но – гора с плеч.
Алексей Кириллович отбыл из Гатчины в веселом расположении духа.
А вот Марию Федоровну ожидал трудный разговор с Александром: предстояло дважды сказать царствующему сыну «нет».
Они беседовали в Овальном кабинете. Здесь все было синее: шторы, кресла, вазы, столы, картины.