– Граф уехал… не разочарованным. – Александр улыбкою скрасил свою осторожность.
– Алексей Кириллович – человек воспитания отменного. Он естественно искренен и очаровательно прост. – Мария Федоровна тоже улыбнулась. – Ты умеешь окружать себя полезными сотрудниками.
Она смотрела на Александра ласково, но мысли у нее были ужасные: «Неужели в этом совсем еще молодом мудреце, в высшей степени одаренном талантами царственности: красотой, безупречной статью, органичностью величия и гением доступности, щедростью сердца и холодной расчетливостью, непреклонностью, ласкою взоров, мягкостью жеста, проникновением слова, кажущейся податливостью – находит себе место мужлан, скотина солдатская, да еще и порочная! Как он мог перед «другом сердца» Чарторыйским, перед дежурными офицерами вдруг расстегнуть корсет и, раздвинувши сорочку, демонстрировать груди не просто супруги, но императрицы! А похотливость? Его батюшка свою Нелидову почитал за само изящество, зрил в ней Дульсинею Тобосскую. А сей искатель ласк? Жестоко отказал королеве Луизе, но с какою резвостью скакнул в объятия этой самой Жорж. А ведь был еще ужас постыднейшей связи с сестрою… Екатерина и теперь, будучи в замужестве, ищет предлогов залучать его в Тверь, не позволяя забывать себя».
– Что же мы ответим? – спросил Александр. – Несчастный Коленкур чуть не упал в обморок, передавая волю своего господина, что ответ следует получить через два дня… Две недели минуло.
– Я тебе все написала, могу и повторить. Принять предложение сего корсиканца – все равно что втолкнуть Анну в клетку зверя. Каюсь, в письме я сего зверя величала человеком, но человеком, для которого святого в жизни нет. Он же в Бога не верует! И о войне я тебе писала. Анной от войны не откупиться. Наше участие в блокаде Англии не Англию, но Россию превращает в нищенку. До твоих объятий с корсиканцем в Тильзите рубль ассигнациями стоил 67 копеек, а что нынче? Какова цена твоего рубля нынче? Тридцать копеек или уже двадцать пять?
Александр смотрел, как ангел.
– Войны с Наполеоном не избежать. Ему надобен весь мир. Но нам нужно время, дабы подготовиться к отражению нашествия.
– Обменять Анну на полгода призрачного благополучия?
– Я сообщил Коленкуру: решающим будет твое слово. Я указал ему: великой княжне нет шестнадцати… Екатерина мне советует разыгрывать именно эту карту. Обещать брак через три года.
– Играйте в ваши игры. Год, годы… Наша овечка не по зубам корсиканскому волку! – Лицо Марии Федоровны сделалось озабоченным. – Александр, есть ли на Корсике волки?
Александр плотно сжал губы, в глазах государственная тревога.
– Коленкура я о том спрашивать не стану, а вот Талейрану сей вопрос можно будет поставить.
– Да, да, – согласилась Мария Федоровна. – Впрочем, надежнее положиться на графа Чернышёва.
Они разыграли сцену, не улыбнувшись. С тем и разошлись. С тем Александр и отбыл из Гатчины.
Первое мая
Зима копила-копила алмазы: боярские шубы, скатерти в жемчугах, а Весне сестрины богатства не надобны. Ручьями, дождями, половодьем – смыла царственную красоту ради зеленых деревенских обнов, ради немудреных одуванчиков. Простоват цветок, да живой.
Первое мая Москва готовилась встречать с распахнутой душою и с широко открытым кошельком.
Первомай никак не отмечен ни в церковном календаре, ни в перечне царских торжеств, праздником его тоже не величают – это всего лишь полупраздник, но какой же русский человек откажется от застолья, от чаши заздравной, попеть-поплясать, хороводы поводить. Тепло само на порог просится. От запаха травяного, от зеленого кружева листвы в головах круженье. Первомай – Божий дар. У Бога после зимы весна: жизни воскрешение. У человека по весне – любовь! Гуляй, душа, не то согрешишь.
Братья Перовские собирались ехать в Сокольники спозаранок, но Лев долго брился, а Василий сменил три наряда. Сначала надел рубашку с жабо, как у Пушкина, – слугу насмешил. Облекся в свой новый выходной сюртук, в ослепительной белизны сорочку – брат укорил:
– Мы же не на бал: в Сокольниках – народное гулянье.
Тогда Василий переоделся в студенческий мундирчик, и Льву тоже пришлось последовать за братом.
С конца декабря они оказались хозяевами себе и московского дома. Алексей Кириллович с Марией Михайловной отбыли в Петербург. Дочерей матушка взяла с собой, а Льву с Василием университет заканчивать.
Экипаж братья оставили в полверсте от Сокольников. Привлекли петушатники. На открытом месте был устроен просторный круглый навес. Толпились праздные люди. Петушиные бои устраивают вечерами, а это были скорее смотрины геройских птиц.
Впрочем, арена, обитая и устланная войлоком, не пустовала. Хозяева пускали своих птиц на погляд. Могучих старых, коим за три года, третьяков, переярков, одевшихся вторым пером, и молодых – драчунов до года.
С Василием оказался рядом старичок с сияющими радостью глазками.
– Наплодила Москва бойцов! Прежде птицы-то были у графа Алексея Григорьевича Орлова – аглицкие, красного огневитого пера, да у генерала Всеволожского. Генерал серых петухов держал. У серой птицы – стать тоже отменная. Ну а теперь и черные, и белые. Прежние-то – королевских кровей, а это уж – гладиаторщина. Алексей Григорьевич родословную своих петухов вел строжайше. Каждое снесенное яйцо в книгу записывалось… Про заклады и говорить нечего. Сраженья шли за большие тыщи!
Лев тянул брата за собой, а Василию и старик нравился, и как раз молодых петушков пустили на пробу.
Петухи тотчас скакнули друг на друга, стараясь бить когтями в грудь. Захлопали крылья, полетели перья.
– Экое пустое любопытство! – Лев оттащил брата от арены. – Нашел на что глазеть.
– Да страсти-то какие!
– Нас Лев Кириллович приглашал…
Пахло тополем. На березах сияли крошечные, с грошик, листочки, но лес гудел огромным ульем.
Москва к полупразднику приготовлялась добрых две недели.
На полянах шатры, палатки. В лесу – шалаши. Иные слеплены, будто сорочьи гнезда, неопрятные, с торчащими во все стороны ветками, но и они были украшены лентами, цветными тряпицами и обязательно самоваром.
Весна – праздник птиц, но и соловью было бы невмочь перекрыть гам человеческого столпотворения. Перед одним шатром военный оркестр, барабаны, флейты, трубы, жар литавр. На другом конце лужайки под турецкими пологами – скрипки, виолончели, деревянная музыка. Цыганы толпами. Пляс! А в лесу, где шалашики да самовары, – рожки заливаются, дудки взгудывают. И все поют!
Одинокий молодец, прислонясь к березе, выстанывал мерзляковскую грусть: «Среди долины ровныя, на гладкой высоте, цветет, растет высокий дуб в могучей красоте… Один, один, бедняжечка, как рекрут на часах…»
В китайской шелковой палатке купеческих шестеро девиц вели со всею сердечностью опять же мерзляковское:
Что не девица во тереме своем
Заплетает русы кудри серебром, —
Месяц на небе, без ровни, сам-большой,
Убирается своею красотой…
Ах, всмотрись в мои заплаканны глаза,
Отгадай, что говорит моя слеза:
Травка на поле лишь дожжичком цветет,
А в разлуке сердце весточкой живет!
– Вот что такое быть душой народа! – Лев, смеясь, отирал платком лицо. – Каков Алексей Федорович! До слезы пробрало. Господь послал нам с тобою доброго учителя.
Глазели на приезды.
– Ростопчин! Ростопчин! – Из шатров, палаток, шалашей сбегались смотреть на любимца императора Павла.
Шустрые господа из чиновничьей мелюзги закричали, изображая восторг:
– Графу Федору Васильевичу – ура!
– Ура! – грянула Москва, немножко озоруя, но любя.
Граф был на черном, казавшемся огненным, жеребце, сбруя в серебре, позлащенная. Мундштук золотой, по синему чепраку серебряные лилии с искрами алмазов.
Возле Перовских стоял бородатый рыжий богатырь, должно быть, купец.
– Важно! Ахти как важно! – одобрил Ростопчина. – Однако ж далеко до графа Алексея Григорьевича Орлова. У того все было в золоте, драгоценных камней на сбруе, как звезд на небе. А на коня так глядеть было страшно. Свирепым кликали. Сунешься – разорвет. Лев! Сущий лев! Но под победителем Чесмы сей сатана шел смирнехонько.
Смотрели на приезд главнокомандующего Москвы фельдмаршала графа Ивана Васильевича Гудовича. Старику было семьдесят, но в седле держался молодцом. Взгляды орлии – екатерининский герой. Бил турок под Хотином, под Кагулом, брал Хаджибей – нынешнюю Одессу, Анапу, Килию. Покорил три ханства: Бакинское, Дербентское, Шепинское. В Москве с девятого года.
Пробираясь к шатру Льва Кирилловича, купили лубяной лукошек клюквы. В клюкву был положен лед. Торговец – владимирский мужик. Его клюква была истинно владимирская – крупная, как картечь на медведя. У Льва Кирилловича стол ломится от яств, а клюковка вряд ли есть.
Пришлось задержаться возле солидного вида, но странно одетых «господ». С утра приятели успели трижды наведаться в шалаш «закладчицы». Сменяли свои сапоги на которые похуже, а потом те, что похуже, на худшие. Сюртуки менять, однако же, не желали, дабы вида не потерять, а праздник требовал денег.
Господа просили господ студентов войти в их положение, обещали взятое вернуть, называли дом, где снимают комнаты.
Лев собирался рассердиться, но Василий в положение просящих вошел, дал полтину.
– Без отдачи.
– Ты вырастешь мотом! – в сердцах сказал Лев.
– Беднее не станем. У них глаза честные.
– У них глаза пьяные!
Размолвка была короткой.
Лев Кириллович обрадовался братьям. Незаконнорожденных отпрысков Алексея он принимал за родню. Столов в шатре было несколько, но Перовских дядюшка усадил за свой.
Гости люди все известные, знаменитые. Вина подавались французские, а кушанья московские. Выпито, видимо, было уже немало, – Бонапарту холку намыливали.
– Бонапарт – он и есть война! – философствовал Лев Кириллович. – У этого гения за душой ничего святого. Безбожник – хуже Вольтера и якобинцев. Помните, как обошелся с папами? Пия VI заключил в крепость Баланса, а Пия VII держал два года в Савоне в доме префекта, теперь же, говорят, в Фонтебло переместил. При Пие VI было сто восемнадцать духовных княжеств, и сколько осталось? Майнц да благодаря Павлу Петровичу Мальтийский орден. Где они, иезуиты?