Дом достался его сыну Андрею Кирилловичу. Сей моряк, сойдя с корабля еще в 1777 году, служил Екатерине, Павлу, Александру при иноземных дворах. В Неаполитанском королевстве, в Копенгагене, в Стокгольме и долго в Вене, в Австрии. Суворов, совершавший свой бессмертный итальянский поход, уличил посла в действиях, наносящих ущерб России. Граф был отозван в Петербург, но Павла задушили, и Андрей Кириллович снова отправился в Вену.
Получивши отставку в год смерти отца, в 1803 году, граф Андрей из Вены не вернулся. До музыки был великий охотник. Знал Моцарта и Гайдна, с Бетховеном был в дружбе. Увлек маэстро украинскими и русскими песнями, герр Людвиг посвятил графу три квартета, где звучат напевы Малороссии.
В Батурине братья Перовские нашли уснувшее сказочное королевство. В малолетстве их привозили на показ Кирилле Григорьевичу. Лев хорошо помнил великого старца. Василий тоже стоял пред его очьми, да сам-то не посмел посмотреть.
Он и теперь, коснувшись ногами дедовой земли, оробел, хоть снова в коляску. Величав был дворец графа-фельдмаршала. Глянул на Льва – брату тоже не по себе. Они приехали сюда гостями, но хозяев-то нет.
Дом был похож на театр. В нижнем этаже семь арок, над арками высоченная колоннада, портик. За колоннадою два этажа. Первый с огромными окнами. Вторая половина дома круглая, увенчанная куполом. По сторонам шесть павильонов – каждый ровня кичливым московским хоромам.
Их встретил приказчик имения. Немец.
Сразу же предложил на выбор: жить во дворце – там, правду сказать, безлюдно (стало быть, зимой если и топили, то изредка) или в жилом флигеле.
– Во дворце! – решил Василий, и братец Лев сделал вид, что не удивился.
– Во флигелях мы с пеленок живали! – сказал Василий, когда их оставили наедине.
Старший брат снова промолчал.
Жить во дворцах, как по небу гулять. Одна зала краше другой, а радоваться красоте некому. На кровать поглядеть страшно, потеряешься, аки в пустыне. Обедали за столом на сорок персон. Василию прибор ставили на одном конце, Льву на другом.
Василий понял: насмешничает немец. Спросил, словно бы удивясь:
– А где же музыканты?
– Музыканты распущены еще в третьем годе! Можно кобзаря прислать.
На другой день кобзарь объявился. Старик, должно быть, застал царствие Петра Великого. Кобза струнами дребезжит, и в голове – дребезга:
Ой по горах снигы лэжать,
По долынах воды стоять,
А по шляхах макы цвитуть,
То не макы, а чумакы —
3 Крыму йдуть, рыбу вэзуть.
У песни краю нет, и у кобзаря пошло не пенье, а сипенье. Поднесли горилки – голос вернулся, но не надолго. Пришлось диду подкрепляться.
– Довольно твоих песен! – рассердился наконец Лев. – Расскажи сказку.
Кобзарь – кобзу за спину, подсел к столу, поближе к горилке, нос хохляцкий, за хитрость Бог на нос пальцем нажал, в глазах плутовство.
– Прыходэ мужык до пана. Ввийшов у горныцю тай став, а у пана був попугай, котрый тилькы и умив казати: дурак мужык! Мужык стоить у порога, а попугай усэ кажэ: дурак мужык! А мужык усэ йому кланяеться, а дали и кажэ: «Звините, вашэ благородие! Я думав, що вы птыця».
Сказка кончилась, кобзарь подлечил голос. И снова сказывать:
– Прыходэ баба до шинка: «Чи був отут мий п’яныця?» – «Був». – «Ах, розбийник! Ах, пидлый! На скилькы вин выпыв?» – «На п'ятак». – «Ну, так давай мени на грывну».
Когда братья отобедали, лакею вместе с тарелками да с прибором пришлось и кобзаря выносить.
Соснув с дороги часок, братья отправились поклониться могиле Кириллы Григорьевича. Церковь Воскресения стояла на берегу Сейма. Место высокое, церковь видна, должно быть, верст за десять. Портик, четыре белоснежные колонны. В церкви было прохладно. Помолились над могильной плитой, охраняемой белым ангелом Мартоса.
И к солнцу!
– Я в библиотеку! – сказал Лев. – Там такое богатство.
– А я на лодке покатаюсь! – нежданно для себя решил Василий.
Ему давали гребца, но он поплыл один. Сейм – река хрустальная. Вода пахла детством, Судостью.
Василий греб на течение, и это было непросто. Промахнулся раз мимо воды, другой. И почувствовал – руки горят. Поглядел – мозоли.
Засмеялся.
Кинулся взглядом по реке, по берегу. И обмер! На раките, свеся ноги в реку, сидела если не русалка, так мавка. Толстенная коса, черным-черна, по плечу чуть ли не до воды. Лицо снега белей, глаза черные, но сияют.
Утром братья съездили в Ягодин, где граф Кирилла Григорьевич поставил совершенно круглую церковь, обведенную ионическою колоннадою. Изумил каменный иконостас, облицованный мрамором.
В парке росли чудовищно огромные деревья – должно быть, привезенные из страны великанов. Олени – промельком, косули.
Лев пришел в восторг:
– Такие парки были у Потоцких, у Радзивиллов. И – пожалуйста!
Василию же одного хотелось: в Батурин, на реку.
Когда вернулись, до позднего вечера проторчал на Сейме. Лазил по валам времен гетмана Самойловича. Подходил раз десять к раките.
На другой день истомился, едва с постели вставши. Пошел на конюшню. Черная, с атласною кожею, кобыла глянула на него бешеным глазом, всхрапнула. Ее и выбрал.
Скакал по зарастающей дороге среди пирамидальных тополей. Тополя были огромные. Живая колоннада во славу дедову. Пирамидальные тополя завел в Малороссии граф Кирилла Разумовский, а словно бы от веку здесь росли.
Кобылица вынесла в луга. Овцы. Тонкорунные. Шпанские. Сия порода тоже завод графа. Вывез овечек из Лихтенштейна.
Встретились дети. Губы черные, мордашки перемазанные.
– Что вы едите? – удивился Василий.
– Шелковицу!
Подали лукошко. Ягоды большие, черные. Попробовал: вроде пресно, но вкусно.
– Где растет?
– Везде! Возле домов, в имении. А мы из графского гая. Там вся земля черная от ягод.
Василий поскакал к дедовым насаждениям. Да узду на себя, кобылицу на дыбы.
Она! Ягоды рвет, нагнувши ветку.
На голове, как из паутины плетенная, красная намитка[1], на шее коралловые бусы.
– Нагнул бы мне ветку, где ягоды погуще, – сказала мавка.
Василий удивился простоте просьбы. Подъехал к дереву.
– Они же неспелые!
– Сам ты неспелый! – засмеялась. – Это белая шелковица. Сладко, и не мажет.
Василий наклонил ветку. Ветка была упругая, рвалась из рук.
– До чего ж ты недогадливый! – Красавица стрельнула медузьими глазами. – На лошадь подсадил бы.
Василий тотчас и наклонился, подхватил больно смелую, посадил перед собой и – в галоп.
Она же – ничего. Боже – канава! И не осадить, не повернуть. Дал шпоры, ухвативши девицу, чтоб не вылетела через голову лошади.
Канаву перелетели, лошадь, приходя в себя, пошла рысцою. И Василий наконец догадался, что рука его сжимает девичью грудь. Как кипятком обдало, отдернул.
– Такому казаку не грех девку тискать! – сказала девица и, повернувши к Василию лицо, поцеловала в губы. – Пусти лошадь погулять. Травка-то клеверок, мягонькая.
Пожар полыхнул, а вместо пепла – стыд. И деваться некуда.
– Да посмотри же ты на меня! – сказала молодица. – Кожа-то у меня белая. Погладь, я не крапива. Чуешь – шелк!
Она села, положила его голову на свои пахнущие матерью лядвы.
– Поспи, я вошек поищу.
Василий было дернулся, но руки ласкали, и он сдался. Вошки так вошки!
И, должно быть, уснул. На час ли, на мгновение. Очнулся от переполнявшей страсти.
– Чудо ты мое! – ободряла его благодарно мавка ли, колдунья. – Ах, глаза-то у тебя какие! Краше неба! – И спохватилась: – Милый ты мой! Ты погляди – месяц! Новорожденный. Нам на счастье.
Поднялась, оправила одежды.
– Я отвезу тебя!
Она засмеялась, повела руками:
– Вот мой дом.
Он похолодел.
– Я же имени твоего не знаю!
– Зови Параськой.
– Но ты говоришь по-русски, – соображал, что бы ей подарить. Взялся за крестик – золотой все-таки, на золотой цепочке.
– Успеешь, отдаришься, – сказала она, не позволяя ему снять креста.
– Когда мы увидимся?
– Завтра, как месяц взойдет.
– Но где?
– Где меня увидел.
– Возле ракиты?
– На коне покатал, покатай на лодке.
Ах, как он скакал под ее взорами. Совсем одурел.
Чаровница
Лев затащил-таки братца в библиотеку.
– Посмотри, какой удивительный документ я нашел. Роспись слугам. У Кириллы Григорьевича были: один дворецкий, один камердинер, один подлекарь, два карлика, четыре парикмахера, два их ученика, два кондитера, один их помощник, два их ученика, один кофишенк, один его помощник, один мундшенк…
– Ты что же, всех мне собираешься прочитать? – Василий картинно поднял брови. – Скажи тогда, сколько их.
– Двести шестьдесят один… Василий! Это же безумно интересно! Картина старого барства. Один келлер-мейстер, три квасника, один тафельдекарь, три женщины для чистки серебра…
– Лев! Лев! Лев!
– Нет, ты послушай. Два геодезиста, маркер, два скорохода! Понимаешь, даже скороходы были!.. Капельмейстер, четырнадцать музыкантов. Вот сколько графу игрывало! Восемнадцать певчих…
Они не заметили вошедшего управляющего.
– Граф Кирилла Григорьевич платил слугам ежемесячно более двух тысяч рублей ассигнациями! – Хранитель батуринского поместья взял из рук Льва хартию графа и… поцеловал. – Ежедневно для стола господина и для его прислуги забивали одного быка, десять баранов, сто кур… Графиня Софья Осиповна, ведшая хозяйство своего дядюшки, составила аж два реестра о лишних служителях. И знаете, что сказал ей граф: «Я совершенно согласен с тобой. Все эти люди мне не нужны. Но прежде чем их отставить от дел, от службы, спроси: не имеют ли они надобности во мне? Если они откажутся от меня, тогда и я смело откажусь от них». Остановите любого человека в нашем краю: крестьянина, казака, чиновника, помещика. За сто, за двести верст в округе, и задайте всем один вопрос: кем был граф Кирилла Григорьевич для всех и каждого? Ответят единым дыханием: ангелом-заступником.