– Почитать родную речь достоянием кучеров и кухарок, как принято в так называемом обществе, по крайней мере, не умно. Адмирал очень уж смахивает на Дон Кихота, но ведь у него правда! Я, может быть, уехал из Петербурга, заскучав по московскому говору. Ты, Вася, в точку сказал: в Москве стоит жить, ибо здесь Карамзин, «Слово о полку Игореве». И вы, любезные мои братья. В братстве хочу пожить.
Василий просиял:
– В Москве не заскучаешь. У нас теперь турниры заводят.
– У нас Джон Фильд! – воскликнул Лев.
– О Фильде слышал, но не слушал, – скаламбурил Алеша. – Скажу честно, я по роговой музыке соскучился.
– Будет тебе и роговая музыка.
Они вышли из-за стола, сели на уютный диван перед камином.
– Ты, Алеша, обязательно съезди в Козелец, – сказал Лев. – Вот где наш родовой щит.
– Я об этом тоже много думал, – признался Василий. – Счастливая звезда Разумовских воссияла молитвами прабабушки, но мы-то ведь Перовские.
Алексей резко встал. Положил руки на плечи братьев:
– Наша ветвь на древе Разумовских – дичок. Разумовские знамениты в Европе и всесильны в России. Но от нас зависит, сколь славно будет наше родовое имя! Наше! Мы ведь из Перовских – первые. Родоначальники. – Улыбнулся. – Давно ли вы были хлопчиками, а уже университет за плечами. Где, вы говорите, роговую музыку можно послушать?
– Да хоть у нас дома. Объявление было: полковник Майков продает шестьдесят человек, обученных роговой музыке. Покупай!
– Работорговля православными людьми… – Алексей поднял глаза на икону.
– Что заведено испокон веку – не переделаешь! – сказал Василий: ему не нравилось, когда лицо Алексея мрачнело, будто в тучу погружалось.
– Невелик твой «испокон век». Сия прискорбная мерзость идет с Петровских времен. Всего лишь сотня лет с небольшим.
– Горевать, что ли, больше не о чем?
– Вася, милый! Да ведь нас с тобой, весь выводок Перовских, могли бы продать скопом и поодиночке. Слава богу – благодетель наш человек независимый и очень богатый… Мало, что ли, в России помещиков, кои плодят детишек от крестьянок и дворовых девок, и все эти имеющие в жилах голубую кровь пребывают в рабстве… Я от ревизий еще долго буду отходить. Уж такие дела пришлось разбирать – мороз по коже. В Ярославле один отставной ротмистр всех своих крестьян превратил в нищих, причем побирались по ночам. Сек мужиков, баб, детишек. Ополовинил две деревеньки, а у него было сто пятьдесят душ мужского полу, причем каждый год он переселял в эти две деревеньки крестьян из других своих вотчин. Судить зверя судили, но отсидел неделю-другую на гауптвахте и отпущен – продолжать злое дело свое.
А помещицы?! Одна прапорщица засекла насмерть девчонку тринадцати лет. Другая, жена канцеляриста, привязала к столбу дворовую бабу и продержала голой шесть суток. До смерти довела. Тиранство суд признал, умышленное убийство – нет… Один мелкий чиновник, выбившийся в люди из солдатских детей, уморил в чуланах четырех девочек. На телах всех четверых нашли ожоги, пытал жертвы. И такое во всех губерниях. Не господа, но изверги какие-то… А многие из подобных извергов – люди весьма набожные. Такова Россия-матушка. Не знать бы всего этого.
Алексей сел, пил остывший кофе.
– Может, и хорошо, что мы не помещики, – сказал Лев.
Молчали.
– А о Николке что-нибудь слышно? Он хоть матушке пишет? – спросил Василий.
Николай Иванович был их сводным братом, родная кровь по матери. Благодетель и его записал Перовским, выучил, помог со службой. Начал Николай антариусом и переводчиком в Константинопольской миссии в 1799 году, через год был перемещен в Венскую миссию. Через два – в Дрезден с чином коллежского асессора. В 1805-м был при посольстве в Китае, а еще через год – определен в Сумский гусарский полк в звании корнета. Отличился в сражениях, но с воинской службы уволился и был причислен в ведомство Коллегии иностранных дел.
– У Николая все благополучно. На Новый год, думаю, получит надворного советника, – сказал Алексей.
– Шесть лет в коллежских асессорах протомили, – усмехнулся Лев.
– Ну, так ведь сначала в Китай занесло, потом в гусары. Чинов желал, но что-то не пошло.
– Анну 3-й степени отхватил-таки! – потер руки Василий.
Алеша глянул на него со вниманием.
– Наш благодетель военных подвигов не одобряет.
Под солнце Карамзина
– Перовский! Алеша! – Вяземский расцеловал нежданного гостя. – В славное время угодил. Москва уж до того развеселилась, что и будней нет. Какими судьбами? Обресков новую комиссию затевает?
Они оба служили в межевой канцелярии сенатора Петра Алексеевича Обрескова, оба были в ревизионной комиссии, правда, Вяземский ездил только в Нижегородскую губернию.
Перовский смотрел на милую рожицу товарища, улыбался.
– Без вас тошно. Я, Петруша, служить приехал.
– В Москве? Служить? Скажи уж, побарствовать.
– И побарствовать! – радостно согласился Алексей.
– Москва – барыня. Все сыты, все ленивы. Алешка, а я ведь женюсь!
Вяземский был моложе Перовского на пять лет, но от его «Алешка» не коробило. Уж такой он, Петруша Вяземский – товарищ всех товарищей, друг друзей, коих вся Москва, разве что кроме Каченовского.
– Кто же избранница?
– Вера Федоровна Гагарина. Я счастлив, Алеша.
– Между прочим, стихи князя Ивана Михайловича Долгорукова в «Аглае» напечатали.
– Какие стихи?
– Какие ты из Владимира присылал. Посвященные Елизавете Семеновне Обресковой.
Быть чувствительной, любезной,
Всех пленять, во всех странах…
Меня Иван Михайлович тоже в стихах увековечил: «Что ты, Перовский, мил, тебе то каждый скажет…»
– Стишки пишем, веселимся напропалую, а по всему горизонту вздымается Наполеонова гроза, с турками четвертый год воюем. Родные помирают. – Уходящий год для Вяземского начинался потерями. Умерла двадцати лет от роду сестра его, княгиня Екатерина Андреевна Щербатова, умер дядя, князь Иван Сергеевич Гагарин, умер князь Иван Григорьевич Вяземский – он был и с Перовскими в родстве, родной брат супруги Льва Кирилловича Разумовского. – Ну, что о грустном!.. Как министерствуют твой батюшка, Дмитриев?
– Батюшка взялся школы устраивать, лицей. А Иван Иванович занял дом князя Лопухина, жалованья ему положили двадцать семь тысяч в год… Я был у него. Правит слог в старом переводе Дитовского статута. Весь год проект гражданского уложения обсуждали, теперь у Сперанского еще затея: учредить вместо одного сената – два, Правительствующий и Судебный. – Улыбнулся невесело. – Ты как в воду глядел. Помнишь напутствие, коим благословил меня, провожая в град Петров?
Вяземский прищурил один глаз, прищурил другой: забыл. Перовский прочитал:
Не замышляй идиллий,
Мой юный пастушок,
Ни Чеснер, ни Вергилий
Теперь тебе не впрок.
Я всею шкурой понял: чиновнику не до поэзии. Правду сказать, бывал я у Шишкова, бывал у Державина.
– Преуморительное старичье, должно быть.
– Зачем же так? Отцы они наши, болеющие за слово русское. Им литература – не забава. Они стремятся уберечь новые поколения от соблазна. Слово – Бог. Вот и страдают.
– Но они воинственны. Они затеяли свою «Беседу» и, сколь мне известно, на первое заседание ждали государя. Слава богу, Александр Павлович стихов на дух не переносит.
– Но парадокс: поэтов обожает. Державин, сколь бы молодые ни подтрунивали над его стиховеличием, воистину могуч. Да и Шишков!
Вяземский всплеснул руками:
– Ты заразился словесной оспою. Долой прыщи, братец! Долой! Москва – иордань с живою водицею. Окунись – и очистишься.
И тут приехал Жуковский.
Алексей Алексеевич был ему приятелем и все же робел.
Сели обедать. А у Вяземского от прежних безумств – один лишь гарднеровский орденский сервиз. Самый дорогой, «Владимирский». Во время оно плачено за сей сервиз пятнадцать тысяч екатерининских зело весомых рублей. А на сервизе не французское изощренное, а баранинка с московского базара. Вместо изысканных вин – московские настойки, наливки.
Подавал им пьянехонький старик – дядька Вяземского, из крепостных.
– А он у меня вельми отменный сочинитель! – Петр Андреевич налил старику рюмку. – Почитай нам, будь милостив!
Старичок выпил, взбодрился, читал стихи громко, со внушением:
Люблю, любезные бояре, крепко вас.
О, не одни вы вдарились в науки!
За вами вслед пролез я на Парнас,
И рифму ухватил, и мне не стало боле скуки.
Увы! Стихи сии, оказалось, не шутливая писулька, но лишь зачин поэтической эпопеи. Пришлось наградить старика полным бокалом крепчайшей рябиновки и кое-как спровадить.
– В Москве ли Василий Львович? – спросил Перовский.
Вяземский даже головой покачал.
– Дорога в Париж для русского человека ныне опасна, так где же еще быть Пушкину? Вестимо, в Москве. Василий Львович ныне сама таинственность. Стряпает на поэтической своей кухне, должно быть, отменно перченое. С месяц как фонтаны свои прикрутил – он же в азарте слюной брызжет на сажень, а тут молчит. Глянет этак – и молчит.
– Соскучился по Басманной.
– К Василию Львовичу и в полночь не поздно. Едемте к Петьке Валуеву. Он Фильда к себе залучил.
Пьяница Фильд затмил виртуоза Штейбельта и столь ангажированный в обеих столицах дуэт братьев Бауеров. Братья играли один на виолончели, другой на скрипке.
Примчались, а маэстро почивает. Валуев только руками развел:
– Вчера вечером сыграл нам свой кончерто гроссо. Фантастическое произведение! Все были в восторге. Сашка Кутайсов отвалил ему пятьсот рублей! Сварил грог. Отменнейший. Джон от сего грога воспламенился и сочинял музыку часов до пяти утра.
Посовещавшись, решили ехать все-таки к Василию Львовичу, но тут объявилась перед ними зыбкая тень. Правый чулок пяткой вперед и наизнанку, камзолишка – будто по нему эскадрон проскакал. Тень поклонилась, показала Валуеву на горло.