Морозы на Рождество стояли веселые, зима уродилась солнечная. Царскими нарядами величалась.
В эту царскую зиму Николай Михайлович Карамзин пригодился ее высочеству Екатерине Павловне.
Несостоявшаяся повелительница Европы, низвергнутая судьбою в губернаторши забытой Богом Твери, со злорадным торжеством торила стези, по коим должен был катиться сей венценосный державный мир.
Минувшее благословляет будущее, а коли такого благословения нет – грядет ужас переворотов.
Карамзина избрала Екатерина Павловна орудием своего сокровенного хозяйничанья в государственных делах России. В Карамзине великую княгиню поразила двойственность. Создатель нового литературного стиля – ниспровергатель традиций и запретов, в государственных пристрастиях оказался противником реформаторства, монархистом не только по воспитанию, но по убеждению ума, и не какого-нибудь византийского – а ля Шишков, но европейски просвещенного.
Тверская губернаторша пригласила Карамзина почитать ей главы его «Истории». Где история, там и политика, а в беседах Николай Михайлович был искренен и бесстрашен. Совершенно не принимал реформаторских устремлений императора Александра, видел в них зародыши будущих потрясений. И это на просторах-то России!
– Мой брат должен слышать все это! – воскликнула Екатерина Павловна. – Все это вы должны записать.
И Карамзин, поддавшись патриотическому чувству, уже в феврале нового 1811 года привез в Тверь «Записку о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях».
«Записку» Екатерина Павловна оставила у себя.
Недели через две всего, в марте, Александр, пасуя перед ужасом грядущего, в очередной раз бежал из Петербурга к сестре, и тверская губернаторша тотчас отправила в Остафьево курьера: «Император желает выслушать главы вашей истории».
К царям зовут за славой – наказывают и низвергают цари за глаза.
Дорога до Твери неблизкая. Было время подумать… Думалось о «Записке».
«Настоящее бывает следствием прошедшего», – колом стояла в голове первая фраза. Зачин… Зачин серьезного разговора, но и в этой мысли, вполне заурядной, можно сыскать зерно крамолы.
Всплывало сказанное о Петре, об ужасах самовластья… Александр окружает себя людьми просвещенными, его указы – отражение благонамеренных устремлений общества. И, однако ж, правда о Петровских преобразованиях может… огорчить венценосного читателя. Преобразования в пыточных добыты и утверждены.
А разве не дерзость – толкование о мире Тильзитском, о содействии Наполеону господствовать в Европе? Или хотя бы это: «Государству для его безопасности нужно не только физическое, но и нравственное могущество; жертвуя честью, справедливостью, вредим последнему». Поученье… Какой-то Карамзин указывает на порок царствия – царю! Деяния, объявленные великими, великопетровскими, осуждаются. Вместо радости по поводу присоединения Финляндии – нотация. Внушительная победа объявлена сговором. Наполеону – Германия, Австрия, нам – беднющая Финляндия…
За санками – снежный вихрь. Куда ни погляди – бело. Белое царство, белая Россия. Глазам больно от света.
Николай Михайлович понимал: великую княгиню тревожит померкший образ государя-ангела. Карамзин для нее – лекарство. Александр ослеп от постоянных восхвалений, не видит: народная к нему любовь дала побеги ненависти.
Столько добрых надежд подавал юный государь всем сословиям Российской империи.
В двадцать три года всенародною молвою наречен «мудрым»! Но в тридцать четыре, при всей своей природной красоте и царственной величавости, – обрел иную славу: человека лживого в улыбках, в стремлениях – ничтожного.
Природа двоедушия Александра – Карамзин хоть и гнал такую мысль от себя – была самая несчастная: в России император ненавидел русское.
Про это молчали. Говорили о чрезмерном самообожании. Отсюда она – ложь улыбок. Маска ласкающего величия коробила даже придворных. Углядели: сердце Александра мертво для искреннего сочувствия.
Царям многое прощают. Велика ли беда – фальшивая улыбка! Но император в делах выказывал трусость. Его извращенный интригами мозг не позволял быть твердым.
Сестру от ужасного брака с Наполеоном избавил, но ведь опять-таки двоедушно. Сам бы не устоял под чарами злого гения, слава богу, матушка Мария Федоровна – человек-крепость.
Войне с турками нет конца. Слушает советников, стоящих за войну оборонительную, стало быть, за кровоточащую рану на теле государства.
Все обещания перемен внутреннего устройства, осознанное расположение к свободным учреждениям – обернулись конфузом. Совет, работавший над конституцией, распущен, указ о свободных хлебопашцах, о разрешении освобождать крестьян из рабства по обоюдному согласию закулисно обставлен столь гнетущими формальностями, что дело умерло, не родившись.
Земля, отходя за спину, покруживалась. И мысли у Николая Михайловича шли по кругу. Опять думалось о Екатерине Павловне. Вот у кого деловой, воистину государственный ум. Из Твери видит больше, чем живущие в Зимнем, но так по-женски страдает за брата.
Располагая к себе, говорила о материях наитайнейших: о зависти Александра к чудовищной славе Наполеона. Разумеется, государственный расчет, но прежде всего зависть обрекли Александра на лжедружбу с Аттилою нынешних времен. А сия дружба оборачивается бедой для России. За четыре года после державных объятий в Тильзите русский рубль ассигнациями упал в цене.
Екатерина Павлова умница, понимает главное: экономика хлещет государей по щекам. Дама беспощадная.
…Когда въезжал в Тверь, сердце колотилось, будто все эти версты бежал. Голова беспомощна перед сердцем, а в сердце мальчишеский восторг: «Господи! Удостоен беседы с государем!»
В губернаторском доме званого гостя встретили ласково, но ни хозяев, ни Александра не было. Вместе с архиепископом Мефодием Зерновым Александр, Георг и Екатерина совершали паломничество в Успенский Отрочь монастырь, здесь же, в Твери. Монастырь был древний, основанный во времена золотоордынской неволи. Место заточения Митрополита Филиппа, задушенного Малютой Скуратовым за правду Божию, но супротивную воле Иоанна Грозного.
Николай Михайлович хорошо отдохнул с дороги, когда его позвали к обеду.
Служить царю для дворянина – в обычай, а вот трапезничать с царями – тут хоть и сам знаменит, и европейскому этикету с пеленок обучен, однако ж руки-ноги, уму не подчиняясь, одеревенели.
Слава богу, роста одного с императором, ни снизу вверх смотреть, ни тем более сверху вниз.
Синий взор, улыбка… Голова Аполлона, разве что с бакенбардами. Бакенбарды золотые, голова золотая, лицо озарено – печать высших государственных интересов. А что до фальши – злые разговоры. На мундире лента ордена Андрея Первозванного, Георгиевский крестик. Всего украшения – эполеты да высокий, шитый золотом воротник, скрывающий природную сутулость.
Александр поклонился, а Карамзин с поклоном припоздал.
– Я, как и все в России, – сказал государь, – читал ваши «Письма русского путешественника», «Бедную Лизу», «Марфу-посадницу» и, как вся Россия, с нетерпением ожидаю «Истории».
– Государь, я закончил первую главу пятого тома: княжение Дмитрия Донского.
– Это мне очень нужно теперь. Очень! – Улыбнулся, не одаривая собою, а радуясь встрече. Хозяин дома, Георг, принц Гольштейн-Ольденбургский, генерал-губернатор Твери, Нижнего Новгорода и Ярославля, подал руку Николаю Михайловичу на правах старого знакомого, усадил напротив государя.
У Екатерины Павловны и на лице праздник, и, что много дороже, – в глазах.
Разговор пошел на немецком, и весьма неожиданный для историка.
– Встречаются ли вам, Николай Михайлович, в древних пергаментах сказания о волхвах, о волхвовании? – спросил принц.
– Летописи писаны людьми православными…
– А что вы скажете о фантомах, кои сотворял на глазах многих людей некий Симон Волхв? И, позвольте, разве чудо не достойно летописания? По мановению руки сего Волхва безжизненные пустыри покрывались травами, у юношей с пушком над верхней губой вдруг отрастала борода.
– Я ничего не читал о Симоне Волхве, – признался Карамзин. – По всей видимости, подобное чудотворение – гипнотическое.
– Отнюдь! Возьмите хотя бы опыты медика Агриколы. В 1715 году в Ратисбоне сей маг в считанные минуты вырастил из одного лимона двенадцать деревьев! С развитой корневой системой, с плодами. Вратислав, хозяин этого графства, наблюдавший сеанс, предложил Агриколе яблоко, персик и абрикос. Маг принял вызов и тотчас вырастил деревца до пяти футов высотою! – Принц торжествующе обвел глазами слушателей. – Карамзин, займитесь поисками чудесного, сколько я знаю, древние славяне – племя мистическое.
– В летописях много об ужасных неурожаях, о голодных трехлетиях и даже семилетиях. Я согласен, в магических чудесах – поэзия! – Николай Михайлович краем глаза видел, как напряженно слушает его ответ Екатерина Павловна. – Мгновенно выросшие деревья поражают, но чудеса магов несопоставимы с чудом России. К примеру, князь Рюрик пришел княжить в Ладогу, а последний Рюрикович – великий государь Иоанн Васильевич – простер свою руку до Ледовитого океана, до Сибири. Тишайший Алексей Михайлович Романов всего через сорок лет после Смуты, когда была утрачена Российская государственность, правил державой, раздавшейся до Чукотки, Камчатки, Амура. Россия вернула Киев, Белую Русь, земли, населенные карелами.
Принц всплеснул руками:
– Чудо! Чудо! И все-таки представьте себе: отрок, а у него – борода. Зернышко, а из него – дерево.
– История России, думаю, чтение горькое, – быстро сказал Александр. – Тем радостнее сердцу, когда из горестей вырастало и выросло древо величайшей мощи.
И снова синий взор, и скорбь в лице, и совершенно мальчишеское торжество.
– Вы правы, Ваше Величество, – согласился Карамзин. – История – кнут. Сей кнут не токмо хлопает над головами потомков, но и стегает до кровавых рубцов. Господи! Каких только бедствий ни выпадало на долю русского народа, а мы на Балтике, на Черном море, н