Василий чуть было не ускакал прочь, но берейтор Шульц не дал ему разрушить кадриль. Все четверо – Лев, Мишель, Петр и он, Василий, подъехали к трибуне и стали перед судьями, ценившими красоту лошадей, костюмов, посадку и, разумеется, набранные очки в состязаниях.
Впрочем, под забралом можно было бы и не беспокоиться. И, однако ж, когда тебе наградой смех…
Ужасно, но Василия позвали к самой Апраксиной. Забрало пришлось поднять.
– Да вы же мальчик! – ахнула графиня радостно.
– Я – дворянин! – краснея, выкрикнул Василий.
– Имя-то ваше извольте назвать!
– Василий Перовский.
Апраксина сдвинула брови, не умея сразу сообразить, кто же это такие – Перовские, и у нее вырвалось простодушно:
– А-а! Сынок Алексея Кирилловича?! Примите от московских дам! – И, расцветая, подала розу из Горенских зимних садов, серебряные шпоры и золотой образок Георгия Победоносца. – Вы словно казак Илья Муромец, только юный.
Нечаянное «А-а!» укололо больно, но «Илья Муромец» утешил, да еще шпоры, да еще Святой Георгий.
Призов от дам удостоилось несколько человек, а главный приз от судей достался камер-юнкеру Александру Апраксину.
Вечером того же дня в танцевальном клубе Василий гремел обновою в мазурке столь беззаветно, что дамы из соседних пар на него поглядывали. Увы! Перетанцевать двух Петек – Чаадаева и Валуева – было немыслимо.
Чаадаев был в сером, кроме ослепительно белой сорочки и черного галстука. На совершенное смотреть страшновато, но Чаадаев двигался так непринужденно, так по-домашнему, только вот дом, из которого явился, не иначе как замок на неприступной скале суровой Шотландии.
Валуев – иное. В его лице, в его танце – продуманное, приготовленное заранее было бы оскорблением его азарту и вдохновению.
Роговая музыка
Вечером другого дня братья Перовские снова были в большом зале Клуба танцев.
В зал внесли кресла, и вчерашние танцоры превратились в слушателей. Хор и оркестр из двухсот рогов исполняли ораторию русского композитора Дегтярева «Минин и Пожарский, или Освобождение Москвы».
– Дегтярев превзошел самого Гайдна! – объявил в антракте Чаадаев. Разумеется, Петр Чаадаев. Его брат Михаил, как всегда, помалкивал, слегка опустив голову и улыбаясь чуть виновато, но взглядывал на старшего с обожанием. – Однако ж все это скорее кантата. Но каковы басовые рокоты рогов под птичьи голоса хора! Великолепие! А ведь Степан Аникеевич – бывший крепостной графа Шереметева. Крестьянином восхищаемся.
– Талантом! – сказал Лев.
И оба поджали губы.
Во втором и в третьем отделениях оркестр исполнил множество небольших пиес. Что ни номер – чудо и восторг!
Каждый рог – одна нота, рога от двух метров с четвертью до девяти сантиметров.
Какое там орган! Это был глас Вселенной! Глас бездны океана, но и тростинки. Только тростинки с душой.
Ликование звуков, безудержных, безумных, сменялось вибрирующим, мягким шепотом, в коем угадывалась материнская ласка, что-то колыбельное, забытое…
Музыканты вставляли рога в деревянный ящик, и начинался приглушенный сказ о неких древностях, о тайне, постигнуть которую невозможно, а вот сердцем объять и постижимо, и просто.
Дамы прикладывали к глазам платочки, мужчины смахивали нечто невидимое с усов.
Домой братья Перовские ехали молча. Все еще очарованные, кинулись на диваны в диванной, и Лев сказал:
– Истинно русская музыка.
– Почему же русская? – возразил Василий. – Играли того же Гайдна.
– Я имею в виду сам оркестр… Роговая музыка в России изобретена. Наш двоюродный дедушка Алексей Григорьевич к этому делу тоже руку приложил, вернее сказать – душу.
– Надо спросить Диафанта!
Диафант приехал из Почепа устраивать сад на другом берегу Яузы.
Братья приказали подать кофе с ликером для себя, а старику кофе и любимой его вишневки.
Диафант смотрел на Льва, на Василия с нежностью: давно ли были отроки? Лев так уж совсем молодец, Василий, хоть с пушком вместо усов, но ведь университет закончил! Через три дня оба отправляются в Петербург, в службу.
– Откуда взялась роговая музыка? – пустился в воспоминания почитатель старых времен. – Сие – порождение страсти, и отнюдь не к музам. Обер-егермейстер Семен Кириллович Нарышкин был великий охотник до псовой потехи. А где гончие, там и охотничьи рога. Императрица Елизавета Петровна на какой-то охоте от рева рогов ушко пальчиком прикрыла. Граф Алексей Григорьевич приметил конфуз и строго поглядел на Семена Кирилловича. А тот ведь преотлично знал: граф и отдубасить может под пьяную руку. Вот и приказал охотникам согласовать все роги ловчей братии в стройность.
Иные рога вовсе побросали, а у которых в звуке приятность, сложили в аккорды. Один рог хоть и хорош, но один. Соединили в терцу, в квинту, в октаву. В те поры как раз в оркестре государыни камер-музыкантом служил богемских земель человек Иван Антоныч Мареш. А смотрителем оркестра был Семен Кириллович, он-то и задал Марешу задачу: нельзя ли, де, рогами аккомпанировать?
Среди валторнистов равных Марешу, по крайней мере в Петербурге, не было. Он-то и устроил оркестр в две полные октавы из дюжины валторн, двух труб и двух почтовых рожков.
– Так ведь не охотничьих рогов, из валторн? – приметил Василий.
– Лиха беда начало, дружочек. К рогам Иван Антоныч в те поры доверия пока что не имел, но все же пробовал, как их согласовать, чтоб приятность звука была. И вот однажды собрались к Семену Кирилловичу гости, и кто-то посмеялся над Марешем. Дескать, слух по Петербургу идет, будто камер-музыкант Ее Императорского Величества выдумывает музыку для зверей. Так ли сие или обычное пустобрешество?
Господин Мареш обиделся, но отвечал с приличною для высокого собрания вежливостью: «А что вы скажете, – уж не помню, к кому обращался, к сиятельству ли, к светлости, – что вы скажете, – говорит, – ежели музыка сия не имеет нимало такой грубости, какую вы себе воображаете?»
Семена-то Кирилловича насмешка тоже задела за живое, кивнул Марешу: «Пригласи своих!» «Звериная» музыка зело всех утешила, но сам Нарышкин остался недоволен: «У валторн твоих, Иван Антоныч, звук для сердца приятный, но для уха слабоват». Вот тогда Мареш и заменил валторны на рога. Сия история случилась в десятый год царствия Елизаветы Петровны, стало быть, в лето 1751-е. Потеха поначалу прижилась в доме самого Нарышкина, но государыне очень даже нравилась музыка Мареша. И года эдак через три-четыре императрица, будучи в Москве, устроила большую охоту в Измайлове. Тогда и услышала старая столица, каковы рога, сколько в них мощи и сколько сердца… Между прочим, ради этих самых рогов Семен Кириллович получил гофмаршала, а Мареша государыня повеличала капельмейстером. В екатерининскую уже пору на Масленице Дианина гора была устроена. Потеха потех. При матушке государыне всякое дело вершилось с тройным старанием. На той Дианиной горе рога-то и свершили чудо сие. Музыка живая. У рогов дисканты, альты, тенора, басы, а контрбасам на похвалу слов у самого Державина не хватит.
Опасный сосед
Накануне отъезда в Петербург вернулся из инспекции Московской губернии старший брат Алексей. Пропустил триумф Василия!
Отправились в оперу. Давали «Лесту, или Днепровскую русалку». Три части либретто были написаны Краснопольским, четвертая Шаховским, музыку сочинили Кауэр, Давыдов, Кавос, но популярнее сей оперы, пожалуй что, и не было в те поры.
– «Приди в чертог ко мне златой», – пели в Москве и в Петербурге, а на молодецких пирушках с дамами кто-нибудь обязательно горланил куплет:
«Мужчины на свете, / Как мухи, к нам льнут. / Имея в предмете, / Чтоб нас обмануть».
В антрактах театралы говорили о предстоящих дебютах двух юных драматических актрис, Пановой и Борисовой. Судили-рядили о Болиной. Перл петербургской сцены, красавица с дивным голосом, к негодованию управляющего императорскими театрами Нарышкина, к неодобрению царя, скоропалительно венчалась с Марковым.
Марков, имевший сорок тысяч годового дохода, предлагал дирекции откуп, но актрисы императорских театров подписывали договор на десять лет, обязуясь не оставлять службы. Маркова посадили на гауптвахту, тем дело и кончилось.
В буфете у чайного стола Алексей Алексеевич увидел Жуковского. Братья подошли поздороваться. Жуковский был печален и рассеян.
– После представления мы приглашены к Пушкину, вы будете? – спросил Алексей Алексеевич.
– Слышал, слышал! Василий Львович поэму сочинил, но у меня – траур: умерла моя… – Жуковский несколько смешался, – бабушка… Мария Григорьевна, царство ей небесное.
Когда братья заняли свои места в зале, Алексей шепнул братьям о Жуковском:
– Бесконечно талантливый человек, но, Господи, какой же невезучий! Мне Воейков говорил: влюблен в племянницу, причем сестра Василия Андреевича сводная – у них разные матери. Увы! Эта самая сестра не позволяет не токмо сделать предложение, но даже высказать чувство, ибо как ни крути – родная кровь.
Лев усмехнулся:
– Был бы Жуковский Разумовским, Потемкиным, Шереметевым – никакой бы трагедии. Кто он, наш знаменитый пиит? Нищий сукин сын.
Не досидев последнего акта, братья уехали на Басманную.
У Василия Львовича народа было уже обильно. Иных Алексей называл братьям:
– Князь Шаликов, Глинка, Нелединский-Мелецкий.
Оказывается, ждали Вяземского.
Петр Андреевич наконец приехал, и тотчас Василий Львович приказал садиться и объявил:
– «Опасный сосед». Поэма.
С кудрями, начесанными на лысину, утопая подбородком в пене жабо, Пушкин был строг, даже с некоторою сухостью во взорах.
– Должно быть, разнесешь сейчас в пух и прах! И, должно быть, «беседников»! – предсказал Шаликов. – Ну, не томи. Заждались твоей поэмы.
Василий Львович, взявши со стола хрустальный стакан, отпил глоток, оправил ладонью локон надо лбом и просиял:
Ох! дайте отдохнуть и с силами собраться!