– Создавая республику, тем более островную, изолированную, надо помнить наставления Томаса Мора, – напомнил Лев Перовский. – Сей великий государственник почитал общественный труд обязательным и желал видеть в нем потребность и даже удовольствие. Но рабство? Как быть с рабством? В «Утопии» Мора в рабы попадали граждане, приговоренные к смертной казни. «Рабы, – писал создатель города Солнца, – закованы в цепи и постоянно пребывают в труде». Я добавлю от себя: в труде низком, отвратительном. Но вот вопрос: а что, если в обществе нашего острова не найдется достаточного числа людей, достойных казни и, стало быть, рабства? Кому чистить нужники?
Молчали.
– В республике рабство невозможно, – сказал Сенявин.
– Но кто будет чистить нужники? – повторил вопрос Муравьев-Апостол.
Заговорили все сразу, а Василия Перовского съедало отчаянье: ни единого вопроса не поставил, ничего не сказал.
«И ведь не знаю, что бы сказать такое!»
Осенило дома: сады! Он, как благодетель, как их дед Кирилла Григорьевич, будет создавать на Чоке сады! При наличии нескольких климатических поясов можно устроить сады, кои изумят человечество, весь мир! Голландцы богатели на тюльпанах. Почему бы не последовать столь замечательному примеру.
Василий ехал на следующее заседание отдельно от брата, обдумывая речь, но когда ему дали слово, только и сказал:
– Я полагаю, на Сахалине можно взрастить сады. Я берусь за устроение садов.
И сел. И ужаснулся: ничего не сказал о возможности садоводством превратить остров в Эльдорадо.
Но все уже занимались делом важнейшим и тайнейшим. Для опознания собрата вводились условные знаки. Их предложил помешанный на масонстве Александр Муравьев.
Нужно было взять правою рукой за шею и топнуть. Подавая товарищу руку для пожатия, выставить средний палец и произнести на ухо пароль. Пароль устанавливали один навсегда: «Чока».
Решено было обустроить комнату заседаний. Как – продумать, а сначала собрать наличность, сколько у кого есть. И тут произошла заминка: денег у юнкеров на серьезную затею пока не было. Посему обмундирование республиканцев избрали самое простое. Синие шаровары, куртка, пояс с кинжалом. На груди две параллельные линии из меди: знак равенства.
Впрочем, денег на экипировку тоже ни у кого не было. Собирались до поры в своих мундиришках.
Обсуждение устава заняло несколько заседаний. Пунктов набралось на добрых три страницы, но утверждать написанное не торопились. Ждали пополнения.
В собратство вскоре были приняты младший брат Николая Муравьева – Михаил и уже закончивший школу колонновожатых прапорщик Михаил Калошин.
Предложили вступить в Чоку товарищам по учебе Ивану Рамбургу и Николаю Дурново. Дурново отказался без объяснений, Рамбург был милостивее:
– Я уже состою в тайном обществе. В обществе «Рыцарство». Обещаю поговорить со своими собратьями. Правильнее всего было бы объединиться.
Чока далеко, но разговаривать о Чоке сладко. Николай Муравьев предложил завести печати-перстни. На перстнях вырезать звание и ремесло каждого республиканца. Увы! На перстни тоже денег не было. Одно утвердилось: на собраниях выступающий произносил свое имя с конца: Йалокин, Вел, Йилисав, Лиахим…
Утрата
А в Москве шла московская жизнь: из гостей в гости, из церкви в театр.
Василий Андреевич Жуковский чувствовал, что выбалтывает себя до донышка. Вкусно за барскими столами, умно в гостиных Льва Кирилловича Разумовского, Вяземского. Что ни день – праздник, а впереди, как громада ненастья по горизонту, отчетливо вырисовывалась полоса в жизни не лучшая.
Михаил Трофимович Каченовский, коему пришлось уступить редакторство «Вестника Европы» на весь 1811 год, с благословения властей и ректора Московского университета, теперь и вовсе выпирал «друга» из журнала.
После очередного выяснения обстоятельств на будущее Василий Андреевич воротился домой совсем поникший. Профессор в деловых ухватках превзошел самых бесстыдных купчиков. Журнал был потерян, переводной прозы – кормилицы – сказано это твердо, от Жуковского не надобно.
– Вы меня добрым словом не раз вспомните! – дружески улыбался Михаил Трофимович. – Сердечный друг мой, ваш дар – стихи писать. Для стихов Жуковского самое почетное место. Я понимаю, переводы – заработок, но ведь и пустая трата бесценного времени. Времени Жуковского! Сколько нам отпущено – один Господь знает. Не хмурьтесь! Россия ждет от своего пиита – эпоса. Творите!
Высокопарность, столь нежданная в Каченовском, задела более всего.
Примчался домой найти утешение у матушки – и обомлел. Елизавета Дементьевна сидела на ковре – ковер со стены сняла, ноги калачиком, по-турецки. В руках тонкогорлый восточный кувшин. К сему кувшину прижалась она щекою и бессловесно, беззвучно стонала. Стон сей Василий Андреевич лопатками услышал. Отпрянул было, но матушка его увидела.
– Пора мне, сынок.
– Да ты только что приехала, матушка. Завершу дела, вместе поедем. Слава богу, у тебя есть дом. Тебе в Холхе будет покойно. Наконец-то вместе заживем.
– Ах, Васенька! – только и сказала.
Напуганный, повез Елизавету Дементьевну в Кремль, развлечь. Обошли соборы, заказавши в каждом панихиду по Марии Григорьевне да по Афанасию Ивановичу.
Матушка повеселела. Пожелала на следующий день помолиться в Новодевичьем монастыре. Василий Андреевич, радуясь ее бодрости, успокоился, поехал к Карамзину. Повидаться, поговорить о «Вестнике Европы», показать стихи Батюшкова – прислал из Череповца.
Николай Михайлович Жуковского принял как ближайшего человека. Признался:
– Устал от горестной нашей истории. Каждый век славный, но – боже мой! – сколько бед и несчастий выпадало в любое из столетий на долю народу русскому… Все теперь отложил, читаю древнегреческие схолии. Тоже ведь имеют отношение к нашему вчера. Скифы, абии, амазонки. Я читаю Евстафия, архиепископа Фессалоник, его объяснения к «Илиаде». Иные замечания весьма поучительны, а бывает, что и пикантны. Пишет: философа скифского Анахарсиса однажды спросили, почему у его народа нет флейтистов. Ответ был изумительный: потому что нет виноградной лозы. Евстафий пускается в рассуждения и поясняет – значит, нет и пьянства. Об амазонках комментарий тоже весьма занятный. Сии воительницы своих детей мужского пола калечили, ломая им правую ногу или правую руку. Но когда скифы предлагали им себя в любовники, хвастаясь совершенством своего тела, Антионира, одна из цариц мужененавистниц, ответила: «Прекрасно действует и хромой». Поныне фраза живет.
Прочитали вслух присланное Батюшковым, пересказ Лафонтеновой басни «Филомела и Прогна». В примечании Константин Николаевич снисходил к невеждам и пересказывал древнегреческий миф: «Филомела и Прогна – дочери Пандиона. Терей, супруг последней, влюбился в Филомелу, заключил ее в замок, во Фракии находящийся, обесчестил, отрезал язык. Боги, сжалившись над участью несчастных сестер, превратили Филомелу в соловья, а Прогну – в ласточку».
– Сам покинул Петербург, потом Москву, но уединением вологодским тоже недоволен, – улыбнулся Карамзин. – «Кому ж ты здесь поешь, – касатка возразила— в такой дали от жила…» Чего только не выдумаешь ради рифмы: «жила» вместо жилища, дома, селения… Словотворец.
Выслушав жалобы на Каченовского, Николай Михайлович вдруг заступился за профессора:
– Михаила Трофимовича можно упрекнуть за гибкость в спине, но это не он оттирает вас от журнала… Правительство приструнивает литературу, и особенно переводную, ибо опасается влияния – положительного! – все той же Франции. Екатерина и Павел страшились революции, но обаяние гения Наполеона, не знающего поражений, тоже велико. Бонапартизм – соблазн молодых. Манок… Бог с ней, с журналистикой. Пока душа молода, покуда мир нов – сочиняйте!
Сказанное Каченовским казалось насмешкой, сказанное Карамзиным – призывом к служению высшему.
Жуковский повеселел, а тут приехала Екатерина Андреевна. Возбужденная, но гостю обрадовалась.
– Свадьба назначена на октябрь, на день апостола и евангелиста Луки. – Екатерина Андреевна подошла к Жуковскому, смотрела в глаза, ища сочувствия. – Петя так молод. Ему только восемнадцать, но он, я это вижу, любит Веру Федоровну какою-то даже… – Екатерина Андреевна засмеялась удивительно хорошо, ласково, – да, да! – стариковскою любовью! Вера Федоровна старше Петра на два года, а то и на все три, но она – прелесть. Вот уж о ком сказать и не солгать – голубка. Голубка во всем совершенная, даже в самой кротости.
– Вполне княжеский брак, – сказал Карамзин. – Батюшка невесты князь Гагарин, матушка – урожденная княжна Трубецкая. Дети Петра Андреевича будут князья в кубе.
– Василий Андреевич, а вы слышали, какой ужас пережил князь Куракин? – спросила Екатерина Андреевна, переводя разговор. – Наполеон, выказывая свое могущество, устроил свадебные торжества еще и в Польше. Для сего в имении князя Щварценберга соорудили огромный деревянный павильон, и в самый разгар танцев, неведомо отчего, начался пожар. Есть сгоревшие, жестоко пострадавшие. Князь Александр Борисович тоже был на краю гибели. Шелка, кружева – все это вспыхивало, поражая тела, а князь был в парадном камзоле. Сплошь золото, золотая парча, золотое шитье, камни драгоценные, ордена. Огонь всего этого не одолел. Правда, и освободить князя от раскаленной одежды не сразу удалось. Впрочем, обгорели уши, ресницы, волосы, а кожа с левой руки снялась, как перчатка.
– По-человечески сочувствуем, – сказал Карамзин. – И, однако ж, каково! Даже огонь не взял Куракина! Вот это посол! Посольское племя живучее. Иным ужасно доставалось от турецких султанов, от крымских ханов. Терпели России ради, выживали.
– У Салтыковых нынче спектакль. Пушкин главную роль играет.
Василий Андреевич так и подскочил:
– Я обещал Василию Львовичу быть непременно.
Помчался в Марфино.
Пушкин на этот раз был Оросмоном в «Заире». Тела чрезмерно, а ноги жиденькие. Брюхо косо сваливается на одну сторону, нос кривой, на голове что-то еще пушится, рот беззубый, слюна брызжет. Но движения актера царственные, львиные, и порывы страсти тоже как у льва.