Всего-то и надо было ахнуть, как саблей, чтоб до седла: ваши величества, верните Польше Польшу. Зачем сия земля необъятной России? Какой прок русскому мужику, что он – владетель Варшавы и Кракова? Зачем Польша просвещенному обществу, вашей империи, когда у русских тяга к французам, к немцам, а у польской элиты тяги к русскому не было от века и не будет до Страшного суда.
Государь – ты же немец! Государыня Луиза Мария Августа, тебе дороже всей России уютным Баден Дурлахский. А я поляк. Давайте договоримся.
Русские и не заметят, что лишились Польши, как не замечают, что она у них есть.
Ужаснулся. Поймал себя: умоляет собеседников взорами.
Его волнение увидели, но приняли за сочувствие престранному, удивительному композитору. Елизавете Алексеевне хотелось пригласить графа помузицировать, однако Александр выказывал явное нетерпение залучить гостя в свой кабинет. Пришлось уступить.
В кабинете государь подвел Огиньского к окну.
– Когда приходится думать о судьбе империи, меня тянет сюда. Смотрю на могучий ток Невы, и в эти мгновения голова моя свободна от каких-либо расчетов, раскладов. Разве что само собою скажется: Петр Великий.
– Река – образ времени, – согласился Огиньский.
– Граф, вы проехали через несколько государств. – Александр смотрел на воду, и на висках его проступала под кожею грибница тонких жилок. – Чем живет Европа? Не показно – изнутри.
– Страхом, Ваше Величество, – сказал Огиньский не задумываясь. – Страх как раз нутряной, но его и не пытаются скрывать.
Александр быстро глянул на графа.
– Наполеон непобедим… Но неужели…
Не договорил.
– Наполеон – ничтожество, – тихо, но не терпя прекословия, сказал граф.
– Ничтожество?! – Александр удивился искренне, не понимая, как такое возможно.
– Слава Наполеона – помешательство. В Средние века целые города изнемогали и даже гибли от пляски святого Витта, от чумы психоза…
Александр закрыл, сжал веками глаза, сжал губы, но Огиньский летел, оседлав само пламя.
– Наполеон – клещ, раздувшийся от крови! Будучи полным ничтожеством, он сотворен обстоятельствами. Удачей, наконец! Неоправданным, никак не заслуженным везением. Наполеон приготовился к величайшему безумству: он нападет на Россию, как только просохнут дороги. Война для него – все равно что живая кровь для встающих из гробов омерзительных вампиров. Ему мало Европы, он нападет на Россию не потому и не поэтому, но ради одной только славы. Полки собраны, мощь требует выхода. Что ему Испания? Что ему Англия? Надобен великан… Наполеон придет в Россию и погибнет, ибо верит, что для победы необходимо всего одно сражение. Он погибнет в России.
Александр побледнел.
– Я согласен с вами, – дотронулся рукою до руки Огиньского. – Согласен со всем, что вы говорите, но я не разделяю вашего мнения насчет того, будто Наполеон думает разгромить Россию. Полагаю, у него достаточно рассудка, чтобы предвидеть невозможность этого.
Александр прошел к столу, сел, приглашая жестом Огиньского занять место в кресле. Граф сел.
– Я получил из Парижа известия о военных приготовлениях, хотя и без положительного указания, против кого именно. Верю вам, Наполеон действительно желает объявить войну России, но я, быть может, единственный здесь человек, думающий именно так. В Петербурге едва ли кто допускает это. Граф, прошу вас ни с кем более не быть откровенным. Говорите о Париже уклончиво.
Огиньского изумила наивность Александра. Впрочем, он чувствовал, что здесь иное. Наивность – мистический заслон неотвратимому. Граф быстро, резко называл сражения, в которых Наполеона выручало чудо, а чаще всего нелепости, совершенные генералами противной стороны. Александр сидел погасший.
– Военные ошибки Наполеона у всех на виду, но, совершая страшные промахи, он побеждал. – Огиньский приметил, как император совершенно невольно положил руку на белый крестик своего Георгия – память об Аустерлице. – В Наполеоне, что бы мы ни говорили, нельзя не признать великого полководца. Было бы неблагоразумно вызвать его на войну. Война с Францией причинила бы России только бедствия. И где нашли бы мы полководца, способного противостоять ему? Господи! Нелепо отвергать преобладающих дарований французских генералов и офицеров над нашими. Преобладания в совершенстве французской артиллерии над нашей. Преобладания храбрости французских солдат, привыкших к постоянным победам, ведомых столь же искусным, как и счастливым полководцем.
– Наполеона нужно лишать выгод, кои суть половина в его победах. Государь, когда я говорил с Вашим Величеством первый раз, я не скрыл своего участия в войне против России. И теперь буду честен. Не осуждаю своих соотечественников, а они будут в армии Наполеона – в этом я убежден – внушительной силой. Я всем сердцем разделяю их стремление к восстановлению Польши. Но в средствах, в способах достижения этой цели мы не сходимся. Государь, со всею горечью предвижу, как мои соотечественники обманутся в своих чаяньях получить от Наполеона желаемое. Я знаю, сколь ничтожно мало пожнут они плодов от своих великодушных усилий, от своих кровавых жертв… И вот мой план, вот мое страстное желание: станьте королем Польши! Лишишь Наполеона польской конницы, польской пехоты, и не только лишить, но поставить на свою сторону – значило бы принудить Наполеона отказаться от своих безумных затей… Государь, если вы со своим войском вступите в Польшу, а потом в Пруссию: ни Польша, ни Пруссия не достанутся Наполеону. Не достанутся ему и солдаты польские и прусские. Осмелюсь предложить Вашему Величеству, ежели вы примите корону Польши, создать еще и великое герцогство Литовское. В герцогство могли бы войти литовские губернии: Гродненская, Виленская, Подольская, Волынская, Минская, Витебская, Могилевская, Киевская с включением Белостокского и Тернопольского округов. – Огиньский говорил, говорил, боясь, что его остановят. Перевел дух, но глаз не поднимал на государя. – Ваше Величество, на престол герцогства было бы разумным венчать великую княгиню Екатерину Павловну.
И услышал радостное:
– Мне приятно, что мысли наши сходятся. Уже шесть месяцев занимаюсь я делом в духе ваших предложений.
Прощальный обед
9 апреля Александр пригласил к себе Шишкова и объявил свою волю:
– Я бы желал, чтобы ты, Александр Семенович, поехал со мною в Вильно, к армии. Может быть, для тебя это и тяжело (адмирал месяц тому назад встретил пятьдесят девятый год), но для Отечества нужно.
Сие было назначением Государственным секретарем. Из полного забвения в ближайшие сотрудники. Государственный секретарь – уста высшей власти.
От царя – в церковь, помолился и скорее домой, обрадовать Дарью Алексеевну нежданным возвышением и опечалить разлукой.
История позвала – страшись и радуйся. Посожалел Александр Семенович о минувших молодых годах, но такова, знать, воля Божия.
– Вот оно, мое оружие! – Александр Семенович отбирал и складывал в ларец гусиные перья.
Замирал, глядя, как хлопочет над чемоданами любезная Дарья Алексеевна. Всё-то у нее неспешно, да любо-дорого! Отменное белье, отменно стираное, отменно выглаженное. Лишнего не положит, нужного не забудет. Солдатского корня и солдатского воспитания. Внука адмирала Шельтинга, вдова морского офицера, голландка.
Почуяла взгляд, улыбнулась лучезарно.
– Я так рада за нас. Может, без войны обойдется. Дружочек мой, сие не токмо милость, но забота, коли государь тебе свою карету предоставил.
– Мне монаршее внимание зело лестно. Не адмиралу Шишкову почёт, но слову Шишкова! Одно тревожит. Апрель, матушка! Карета хороша, но дороги! Уж такие, должно быть, грязи, ни словом сказать, ни пером описать.
Рассмеялись. В груди потеплело, подошел, поцеловал в височек.
– Воррркуют! Воррркуют! – заревновал попугай хозяина к хозяйке. – Го-луппп-ки!
Голубей попугай не любил, слетаются к окнам стаями, приваженное адмиралом племя.
– Как же нам не поворковать, милостивый сударь! – укорил любимца Александр Семенович. – Разлука у порога. Ты и сам еще наскучаешься…
– Раз-злука! Раз-злука! – завопил попугай, но уж очень весело. Дурашка.
– Одевайся, родная! – Александр Семенович тронул губами румяную щечку Дарьи Алексеевны. – Хвостовым званы на прощальный обед.
Хвостов был самым близким другом Шишкова, двойной тезка – оба Александры Семеновичи.
На проводы приехали Крылов, Державин, сенатор Захаров, князь Шихматов, Жихарев.
В разгар пиршества принесли пакет. В пакете стихи. Хвостов их зачитал:
– Шишков! Оставя днесь «Беседы» светлый дом,
Ты едешь в дальний путь в карете под орлом.
Наш добрый царь, тебе вручая важно дело,
Старается твое беречь, покоить тело.
Лишь это надобно, о теле только речь.
Неколебимый дух умеешь сам сберечь.
Крылов подскочил на месте, но Хвостов остановил его решительным жестом:
– Не диво то, что наш Крылов умно сказал,
Но диво, что он сам стихи переписал.
– Господа! Стихи отменные, но – в них я не повинен! – запротестовал Иван Андреевич.
Державин поднял бокал:
– За удачную шутку!
Вино выпили, но Шишков, перечитав про себя послание, оглядел присутствующих.
– Однако ж кто шутник? Уж не граф ли Дмитрий Иванович?
– Мой однофамилец?! – усомнился хозяин. – «Комар жил у татар иль казар; вдруг волк к ним в двери – толк. Давай кричать и комара кусать…» Уж больно ладно для Дмитрия Ивановича.
– Это стихи графа! – развеял туман тайны всезнающий юноша Степан Петрович Жихарев.
– «Комар жил у татар иль казар…» – покрутил в удивлении головою Гаврила Романович.
От стихов графа Хвостова спасения не было, приносил стопами для публикаций в «Чтениях».
– А у меня басня недавно сочинялась, – сказал Крылов.
– Иван Андреевич, порадуйте!
Баснописец чуть отодвинулся от стола и читал не вставая: