– «Соседушка, мой свет!
Пожалуйста, покушай!..»
То была «Демьянова уха». Басне еще предстояло стать знаменитой, поэты же пришли в восторг от заключительных строк:
– Писатель, счастлив ты, коль дар прямой имеешь;
Но если помолчать во время не умеешь
И ближнего ушей ты не жалеешь, —
Так ведай, что твои и проза и стихи
Тошнее будут всем Демьяновой ухи».
Тут уж никому не надо было объяснять, чьи сочинения тошнее тошного.
В литературных забавах забыли о войне, а война – это прежде всего дорога.
Государственный секретарь Шишков выехал из Петербурга тремя днями позднее императора Александра.
Царская коляска была удобной на тракте, но тракт скоро кончился, и пришлось из коляски под орлом пересесть в крестьянскую телегу, ехать на перекладных.
В селении Видзы грязи были такие, что телегу не смогли вытащить. Ночевал к крестьянской избе. Утром узнал, что здесь, в Видзах, пережидает бездорожье цесаревич Константин.
От Свинциян до Вильны – лошади были не в силах везти даже одного человека – Александр Семенович большую часть дороги шел рядом с телегою, а это ни много ни мало двадцать пять верст.
В Страстную неделю и тяготы радуют – Пасха заслуженней. Авось трудов и молитв ради помилует Господь.
Проводы лейб-гвардии
Оттепель сжевала красоту снежного покрова, деревья потемнели, но среди ветвей, замерших в безветрии, таилась весна. Само счастье.
– Пушкин!
Дима Маслов – «наш Карамзин» – и Саша Бакунин – брат несравненной Бакуниной – махали ему, торопя.
– Уходят!
Пушкин успел увидеть снежинки, замеревшие в воздухе, и кинулся в Лицей, к заветным окнам. Здесь были сразу все: лицеисты, учителя, дядьки.
Под окнами побатальонно шли лейб-гренадёры. Чёрные кивера с высоченными чёрными султанами. Гренадёры они и есть гренадёры. Огромные ружья на плечах будто игрушечные.
Среди провожающих государь, его высочество Константин, Аракчеев, старец фельдмаршал Салтыков и многие, узнаваемые и неизвестные, всё генералы, всё камергеры.
Государь со свитою были далеко, а близко от Лицея стоял одинокий генерал. Молодой, но почему-то в очках. Стоял возле кареты, заложив руку за спину.
– Это Остерман! Остерман! – Серж Ломоносов проталкивался через товарищей, чтоб сообщить всем услышанное среди учителей.
– Крот! А кто он, твой Остерман? – спросил Гревениц, барон-ботаник.
– Ты, кроме своих гербариев, знать ничего не знаешь! – возмутился Крот. – Остерман – герой сражения у Чарнова! Герой Пултуска, Прейсиш-Эйлау!
Горчаков, стоявший рядом с Пушкиным, шепнул:
– Природная фамилия Остермана – Толстой. Он из бедных Толстых, но Фортуна посмотрела в его сторону. Бездетные братья Остерманы передали ему, дальнему родственнику, свой графский титул, фамилию и несметные богатства… Сей генерал из строптивых. Он подал в отставку в тот самый день, когда Барклая де Толли пожаловали чином генерала от инфантерии. Не стерпел умаления заслуг Голицына. Голицын произвёл разведку и решил провести войска по льду пролива Кваркен. Но командующим назначили Барклая. Уже три года, как в отставке.
Правдолюб Вольховский сказал громко:
– Станет горячо, и Остерман будет не среди зрителей, а впереди солдат в гуще врага!
– Я слышал, граф тоже едет в Западную армию! – сообщил Крот-всезнайка.
– Да кем же?! – удивился Вольховский.
– Волонтёром! Лишь бы в трудный час с армией быть!
Пушкин тронул Горчакова, Вольховского, Пущина:
– Смотрите! Смотрите!
Впереди тяжёлых орудий, среди обер-офицеров, ехал прапорщик. Лицом, как девочка.
– Он старше нас года на два! Не больше! – Пушкин даже подпрыгнул от несправедливости. – Ну, что бы нам не родиться позавчера! Ему быть участником – великой истории, а нам – зубрилами латыни.
– История и на нашу долю что-нибудь оставит, – сказал невозмутимый Горчаков.
Перед сном, уже в дортуаре, Пушкин разговаривал через перегородку с Пущиным.
– Я нынче читал историю Квинта Руфа, о битве Дария с Александром Македонским. Ты помнишь великолепие, коим окружал себя Дарий? В походе за ним шли маги, певшие гимны, триста шестьдесят пять юношей в пурпуре – по числу дней. Вели коня Солнца, в золоте. У самого Дария плащ был расшит золотыми соколами, а его акинак покоился в ножнах из огромного драгоценного камня. Пущин! Ты меня слушаешь?
– Как же тебя не слушать? Интересно…
– Смехотворно, Пущин! Великолепие идущих на войну – смехотворно. Десять тысяч копьеносцев Дария имели стрелы с золотыми наконечниками! Сами копья у них были в серебре. Шестьсот мулов и триста верблюдов везли царскую казну! Ты только представь себе всё это! Полное пренебрежение к противнику. Среди войска находились царица-мать, царица-жена… А что сказано о войске Александра? Люди и кони его отрядов не блистали золотом, но медью и железом!
– Наполеон носит шинель солдата.
– Наполеон – воин. Нам будет трудно, – согласился Пушкин. – Но мы – русские. Ты видел, какие у нас гренадёры?!
– В штыки победим! Но теперешняя война любит пушки. Наполеон – артиллерист.
– Ах ты господи! Хоть бы присниться самому себе в бою… Тебе что снится?
Пущин вдруг засмеялся тихонько.
– Наша горничья.
– Пущин! Она совершенство! Ты видел, какая у неё грудь! – И страшно рассердился. – Скоро война, а мы о прелестях. Пущин, давай помолимся. Сегодня не будем больше говорить. Слышишь, как бухают сапоги нашего стража… Помолимся! Я помолюсь о мальчике-прапорщике. Пусть будет жив! Пусть вернётся с Георгием на груди.
И тишина. И шопот молитвы. Шаги дядьки.
Нырнув в постель, Пушкин слушал шаги, и в полусне ему чудилось: война шагает. Это война… По долам, по горам. И прапорщик на коне, с личиком девицы.
Приключения братьев Перовских
Все, кто ехали в армию, словно подрядились вымерить, сколь глубоки грязи на дорогах Российской империи.
Благодетель Алексей Кириллович войну ненавидел, военную братию презирал, но коли желаешь для собственных отпрысков достойной жизни, службу в армии не обойдешь, не объедешь. В России, коли эполет не нашивал, путей к высоким чинам нет, сгинешь, задавленный ворохами бумаг, в какой-нибудь соляной конторе.
Лев и Василий отправились на войну с благословения благодетеля. Посему имели двух возниц, дядьку Терёшку, по две верховые лошади, по два крытых возка и фуру, запряженную парой.
С таким обозом не поскачешь, хотя Василий и уговаривал старшего брата гнать на перекладных. Постоялые дворы быстро охладили молодые порывы. Станционные смотрители лошадей давали с разбором. Ездоков по дорогам снует множество, все с чинами, а пуще того с гонором.
Долгая дорога без приключений не обходится. Однажды ночевали в монастыре, в деревянном, в бедном. Заказали молебен во здравие на полгода, дали сто рублей братии на пропитанье, угостили игумена семушкой, икрой.
В ответ: суровость и никакого тепла. Но часа в четыре, в самую темень, монашек поднял братьев и привел в пещерку. В пещерке икона, лампада и черная дыра в замурованной двери.
– Здесь наш затворник. Иеромонах Савва. Покличьте, может, сподобитесь, благословит.
Постояли братья перед черным оконцем, не смея окликнуть затворника. Знали – Иисусову молитву надобно прочитать, но каково с прозорливцем говорить, коли на войну идешь. Лучше не знать, чёт тебя ждет или нечет. И услышали:
– Мордарий! Мордарий!
– Вот он я! – откликнулся монашек.
– Большая война у мирян-то приключилась?
– Слава богу – покойно.
– Нет, Мордарий! Какой теперь мир! Сам видишь, генералов ко мне привел.
– Святой отец, мы – прапорщики! – Василий обиделся, а в ответ ласково:
– Генералы! Поплачу о тебе, и о брате твоем поплачу. Омою слезами беды, раны… Вы уж друга-то своего, пресветлого царя, не оставляйте!.. Ваш род пуповиною с русской землей сросся.
– Помолись о нас, старче! – Лев, напуганный престранными речами затворника, пятился вон из пещерки, но Василий на колени встал, коснулся чубом земли.
– Поплачу! Поплачу, милые! По-пла-чу-у!
«Поплачу!» – эхом гукало по подземелью, но из пещеры выскочили – лес им покричал: «Поплачу!»
В смятении уезжали из монастыря. Целый день друг другу ни слова. Молились про себя. А искушение тут как тут.
С очередной станции сбежали спозаранок, клопы не дали уснуть. Грязь на дороге по втулки колес, а потом ничего: пошли пески, лошади рысили в свое удовольствие.
Солнце поднялось сверкающее. И вдруг – буран! В единую минуту сделалось темно, снег крутило, ветер силился повалить кибитки.
Возницы остановили лошадей.
– Господи! Лучше переждать на твердой дороге. Не дай бог, сверзимся в овраг или в топь заедем.
Терёшка принес из фуры водку и ром. Ром господам.
– Погрейтесь!
Волки на поживу, гости на вино. В дверцу кибитки вдруг застучали. Убежища просили человек с ружьем и мужик, увешанный трофеями охотника – гусями, утками.
– Подвезите до имения, господа! Всего версты три, и дорога не самая худая.
Предложение было тотчас принято. Ради знакомства выпили.
Пан Кассовский, ротмистр в отставке, получил наследство, три тысячи душ. Однако пожаловался:
– Работать приходится, как волу, но, слава богу, хозяйство налаживается. Не ошибаюсь? – спросил Кассовский мужика.
– Богу молим за вашу милость! – Мужик схватил господина за руку, поцеловал.
Барский дом был похож на солдатскую одноэтажную казарму, примыкавшую к великолепной, кубической формы, палате.
Пан Кассовский сам провел гостей в отведенную им комнату. От потолка до пола и на полу ковры. Низкие турецкие диваны, кальян.
– У вас была долгая дорога, и впереди хляби. Отдохните. У меня тепло и уютно.
Поднялись в тот день рано, да еще рому выпили.
– Я, пожалуй, подремлю! – согласился Лев.
– Диафант уверен: сон перед обедом золотой. – Василий расстегнул мундир и сел снять сапоги. Тут в комнату впорхнуло пять или шесть юных дев. Одни стелили на диванах простыни, взбивали подушки, другие кинулись стягивать с братьев сапоги, подали пушистые халаты.