– Как дома! – блаженно улыбался Василий. – Простыни инеем пахнут.
Их разбудил ласково-вкрадчивый колокольчик. Поднялись полные сил, ужасно голодные и с чувством предвкушения чудес: пан Кассовский, наверняка, великий затейник.
Обедали в зале. Стол во всю стену, под окнами. Стулья у стены. Окон множество, свет падает на покрытый зеркалом пол. Столько света, что чудится: ты внутри самого солнца.
У колонн, в глубине залы, официанты. Все семеро в ослепительно белом, гренадерского роста, на лицо будто один человек.
– Это тоже дядюшкино наследство, – улыбнулся Кассовский. – Одна из многих причуд. Но дядюшка был земным человеком. Несмотря на природное дворянство, удачно торговал. В основном совестью. Вот, господа, товарец! Дядюшка имел такие деньги, что давал ссуды банкирам Германии и Франции. Это всё еврейские дома. Дядюшка боготворил евреев, ибо евреи народ благодарный.
На обед были поданы охотничьи трофеи пана Кассовского. Какие-то удивительные соусы, миноги, угри. Все это официанты выставляли с таким видом, будто каждое блюдо – драгоценность. Грянул полонез, и все семеро внесли на чудовищной величины серебряном подносе зажаренного на вертеле быка.
– Можно полк накормить! – вырвалось у Василия.
– Для нас с вами важно то, что в быке, – сказал хозяин.
И верно! Из чрева быка официанты извлекли кабана, из чрева кабана – лебедя, из чрева лебедя – дюжину крошечных птиц.
– Для бекасов малы, – озадачился Лев. – Что это за дичь?
– Горобцы![1] – сказал пан Кассовский. – Отведайте, и вы будете с сего часа смотреть на горобцов иными глазами.
Еды в птичках на один зуб, но аромата, но вкуса!
Тишина разразилась в зале, когда шло отведыванье дивной дичи.
– Сосредоточье для полного наслаждения – одно из первых условий! – одобрил пан Кассовский молчаливых братьев.
Воробьиные косточки были наконец обглоданы, приступили к лебедю, к гусям, к уткам. Заиграл невидимый оркестр, и в залу чредой вошли красавицы, сначала юные, потом вполне расцветшие. Зала превратилась в цветущий луг, удвоенный зеркалом. Девицы пели что-то очень негромкое, завораживающее. Шли, кружась, бесконечным хороводом. И вскоре Лев и Василий приметили, что наряды постоянно обновляются, но одежды убывает.
Выпили всего три-четыре здравицы: за императора, за Россию, за гостей, во славу оружия, а девицы уже остались в чем мать родила. Все они теперь двигались не мимо стола, а к столу, быстро отведывали вино. И уж так смотрели, хоть сквозь землю провались.
– Они у меня не бесстыдницы! – сказал пан Кассовский. – Они просто знают: та, что завлечет гостя, получит мою благодарность и подарок. Так что извольте осчастливить какую угодно и сколько угодно.
«Господи!» – тосковала душа у Василия. – Мы же в армию и, должно быть, на войну, а ведь все сие – оргия, прелюбодеяние…»
Здравицы следовали одна за другой, девицы пустились в танцы, это были особые танцы. Пан Кассовский посоветовал:
– В пол смотрите! – И не удержался от вопроса: – Есть ли избранницы?
– Да разве тут выберешь! – Василий мотнул в отчаянья отяжелевшей головой.
Пан Кассовский поднялся, выпил чашу за дев и крикнул хороводу:
– Мы – сдаемся!
Пирующих тотчас обступили, подхватили, понесли. И была сладкая жуть, а потом яма сна, пробужденье за полдень.
Стыдясь самих себя, братья принялись сбираться в дорогу, но пан Кассовский со всем цветником усадил гостей за обед. Пир снова кончился стыдным безумьем, провалом в сон.
– Нам же в полк! – втолковывали братья пану Кассовскому, и тот соглашался, но имел свой довод:
– Весна! Дороги немыслимые! На таких дорогах задержки в обычай. На станциях и лошадей-то не дадут. Все измучены: лошади, ямщики. Смотрители доведены до отчаянья постоянными угрозами, а то и побоями.
Братья стояли на своем, требовали изготовить их собственные кибитки в дорогу, и пан Кассовский сдался:
– Будь по-вашему, но будьте милостивы, не отпущу, покуда не познаете моей сокровенной коллекции.
Повел гостей в «казарму». В казарме сорок дверей. Пан Кассовский снял с пояса связку миниатюрных ключиков. Открыл первую дверь. Ковры, тонкогорлые кувшины, кадки с цветущими деревьями.
– Здесь обитель персиянки.
Дева пощипывала струны какого-то восточного инструмента. Огромные глаза. Изумительно белое лицо, брови дугами.
– Да ведь это гарем! – осенило простодушного Василия.
Пан Кассовский рассмеялся:
– Се, господа, рай!
Кого только не было за дверьми этого странного «рая»: широколицая, похожая на идола калмычка, утонченно развратная француженка, пламенная итальянка, сдобная, как пышка, немка, непроницаемая, недоступно прекрасная черкешенка… Женщины Скандинавии, женщины гор, пустынь и, наконец, в руках пана Кассовского сверкнул золотой ключик:
– Мой черный алмаз.
Негритянку словно из эбенового дерева вырезали. Совершенное до щемящей тоски тело, изумительно правильное лицо – кто сравнится с Господом в даре ваяния?!
Лев и Василий стояли перед негритянкой, не смея желать, восхищаться, не смея думать ни о чем.
– Да! – сказал пан Кассовский. – Да! У меня все живут, как заповедано в их землях. Негритянка не любит стеснять себя платьями…
Пора было уходить, но братья сами уже ничего не решали. И пан Кассовский сказал:
– Чтоб потом не пожалели, оставайтесь… Пройдя все сорок комнат, вы откроете для себя землю, какой она устроена Богом. Через любовь! Сладкое сладко, но оно сладко всякий раз по-своему. Начните познание высшего разума с черного алмаза. Можно и так.
Василий выскочил за дверь.
– Мы же превращаемся в дезертиров! Велите закладывать!
– На ночь глядя ехать нехорошо. Во-первых, опасно. Переночуйте, и вольному воля.
У Василия даже пятки вспотели – ни за что не остался бы с негритянкой, а уж так хотелось остаться, хоть вой.
Лев, не доверяя пану Кассовскому, дал пять рублей одному из слуг: пусть скажет казакам, чтоб изготовились к немедленному отъезду.
Уже через минуту слуги пана Кассовского вытолкали братьев из дому. Их шубы побросали в кибитки. На возниц кричали:
– Пошли вон! Прочь! Прочь!
– Прочь! Прочь отсюда! – яростно взревел Василий Терешке.
Покатили не оглядываясь. Хозяин и не подумал проводить гостей.
Колеса гремели по безупречной каменной дороге. В этом грохоте чудилась досада – ишь как задержались! Чего ради?
– Нахлестывай! – шумнул Лев вознице, невольно оглядываясь на стремительно отлетавший в сторону темный липовый парк невероятного и все же похожего на все прочие – имения.
– Чем это пахнет?! – Василий крутил головой, не находя источника.
– Женщиной, – сказал Лев.
Василий дотронулся ладонью до лица, до губ, понюхал пальцы.
– Уразумел?
– Уразумел, – согласился со старшим братом младший.
Дивная дорога оборвалась у столба, указавшего границу имения. Из благодати и разумной обустроенности плюхнулись в такое несусветное месиво чернозема, что лошади подергались-подергались и стали.
– Опанас! Опанас! – окликнул Лев казака. – Сделай чего-нибудь!
– Потерпите, господа. Постоим. Пусть лошади привыкнут… А там с богом, помаленьку, полегоньку…
Помаленьку, полегоньку добрались до большого озера. Зимняя дорога шла по льду, весенняя в объезд. Зимняя накатанная, весенняя – топь и мука.
Призадумались.
Мимо проезжал мелкий чиновник на дрожках.
– Через озеро ездят, но с опаской. Зато скоро. А коли вдоль озера, крюк в тридцать верст. До жилья нынче не доберетесь.
Рискнули. Друг от друга дистанцию держали саженей на сорок. Лед потрескивал, но держал. Василий поехал верхом, впереди обоза. До берега оставалось всего ничего.
Оглянулся, рукою показывая, что ехать можно, и в этот самый миг лед ухнул, расступился. Казаки закричали, побежали помогать. Но конь стоял в воде по бабки. Василий, не понявши, что здесь так мелко, дал коню шпоры, понукая выносить из полыньи. Конь сделал два скачка и очутился на берегу: беды не приключилось.
О вечной нежданности
Кто бы ни стоял у руля Россия – одно и то же! Война будто оползень среди ночи. Величался дом на горе, над просторами, и – по бревнышку раскатило. О том, что гора ненадежная, ведали, но кому придет в голову, что нынче ухнет?
Как было поверить в войну, коли в Европе шли невиданные в веках праздники.
Наполеон с супругою выехал из Парижа в Дрезден 9 мая. Сие путешествие – вершина земной славы счастливца времен.
Десять вечеров кряду шли торжества, сразившие противников и завистников императора Франции чудовищной расточительностью средств, пущенных на церемонии, балы, банкеты. Ели только на золоте. Наполеон демонстрировал миру и прежде всего союзникам, сколь щедро обогащает победоносная война.
В этом безумстве промотанных в считанные дни миллионов, однако ж, была не только здравая, холодно рассчитанная мысль, но и действо, равное великому сражению, в коем судьба не выбирает победителя. Победитель вот он, и един на весь мир.
Десять праздников, уничтожительных для всех коронованных особ Европы, – были виртуальным троном, воздвигнутым корсиканцем на головах поклонившихся ему.
Императорская чета Австрии, король Пруссии, король и королева Саксонии, королева Вестфалии, герцоги и герцогини немецких карликовых государств: Веймара, Кобурга, Мекленбурга, Вюрцбурга. Знать, министры, и среди министров бывший враг Наполеона, а ныне верный союзник Меттерних – вот оно, величие и заодно предупреждение: всем непокорившимся.
29 мая хозяин Европы был уже в Торне, и стало наконец ясно: Наполеон останавливался в Дрездене по дороге в армию. Армия тремя колоннами маршировала к Неману.
Но разве для русских всё это было нежданностью?
Военный министр Барклай де Толли прибыл в Вильну еще 28 марта! В командование 1-й Западной армией вступил 31-го.
Император Александр, опередив Наполеона на полтора месяца, к войскам на Западной границе явился 14 апреля. И тоже пошли балы. Не имперские, не показные, однако ж наполеоновским не чета. Это были балы признательности – государь почтил! Балы любви. Ну какая же из подданных Его Величества не влюблена в белокурого ангела с венцом на прекрасной главе? И куда денешься от соревновательности принимающих? Принимали-то гордецы поляки, литва тоже из кожи вылезла – лишь бы затмить основательностью богатства шляхетскую показуху, всех этих Потоцких, Чарнецких, Чарторыйских…