Так для кого же тогда война стала неожиданностью?
Для России.
Через полгода после вторжения Наполеона Александр выскажет претензии своему военному министру, обвинив в мягкотелости: «Сколько раз я напоминал вам о постройке необходимых мостов: множество инженеров путей сообщения было прикомандировано к армии, а между тем большинство мостов оказалось в негодном состоянии. Решив отходить назад, необходимо было организовать госпитали соответственным образом; между тем, прибыв в Вильну, я нашел там госпиталь с несколькими тысячами больных, эвакуации которых я не переставал требовать в течение нескольких дней. Вот, генерал, говоря откровенно, те ошибки, в которых я могу вас упрекнуть. Они сводятся к тому, что вы не были достаточно уверены в том, что отдать приказание и добиться его выполнения – это вещи совершенно различные».
Упрекал Александр министра и за невыполнение еще одного замечания. Высочайше было указано на громоздкий обоз. Обоз требовалось отправить в тыл до начала войны, а в результате пришлось отступать по дорогам, забитым тысячами телег.
Вавилон
Заходя во дворец, Александр Семенович бросил сухую сосновую палку, свой посох дорожный, и очутился не в Вильне, а в самом Вавилоне. Весь военный чиновный Петербург был при армии и кипел в трудах. Планы будущей кампании росли, как грибы: вести войну на территории Польши и Пруссии – идея старая, предлагавшаяся год тому назад военным министром Барклаем де Толли, в те поры возможная, а ныне бессмысленная, ибо Пруссия и Польша были заняты французскими войсками; закрыть мощной группировкой дорогу на Петербург; оставить без боя Литву и превратить строящийся Дрисский лагерь в крепость, в коей отсиживаясь, перемолоть Великую армию Наполеона.
Первое, что бросилось в глаза Александру Семеновичу, – несообразность действий главного интенданта Канкрина и командующего армией Барклая де Толли.
Ежели строился Дрисский лагерь – денег тут не считали, государственная необходимость превыше всего! – стало быть, оставление Литвы – дело решенное, но зачем тогда Вильну наводняли обозами с продовольствием, с оружием? Ведь, надо полагать, «легкомысленная» жизнь в Вильне задумана Александром напоказ Европе: Русская империя не желает войны, не начнет войну первой, ведь по берегам Немана, столь замечательной природной крепости, не строится ни единого оборонительного сооружения!
Ладно генерал Фуль – советник царя по стратегическим вопросам – полный дурак, да где же он, умница Барклай?
Ответ на свой вопрос Александр Семенович получил на первом же обеде за государевым столом.
– Я доволен моими генералами, – сказал царь, даря просветленною улыбкой мундиры тяжелых эполет. – России суждено охладить южную кровь любителя войны. Прежде всего мои упования на тебя, Михаил Богданович, на главного распорядителя моих войск.
Барклай де Толли поднял свою высоко посаженную голову еще выше и медленно склонил:
– Я только исполнитель Вашего Величества повелений.
У Шишкова сердце похолодело: у 1-й армии и, стало быть, у всех других армий, нет вождя. Поразило: придворная ловкость главнокомандующего принята с благожелательным удовольствием.
И еще пришлось удивиться: подали дичь, поставили блюдо с огромным осетром, и сие в среду Страстной недели. Конечно, поход… Но во дворце уж как-нибудь смогли бы сыскать постной пищи.
Тарелку не отодвинешь, коли царь кушает то же, что и тебе дадено.
Александр, похвалив какое-то литовское блюдо, нашел глазами генерала Мухина и сказал:
– Благодарю тебя за молодых квартирьеров. Сегодня встретил Дурново, братьев Муравьевых – делали съемку Вильны с самой высокой точки, с птичьего полета. Хорошие офицеры растут.
Спор о Троице
Молодые квартирмейстеры, помянутые Александром, жили товариществом. Три брата Муравьевых, Александр, Николай, Михаил, их друг Михаил Колошин, однокашник по учебе Николай Дурново – сын гофмаршала двора, по матери Демидов, потомок знаменитого уральского промышленника Акинфия, потому и сам богач. В товариществе был еще Иван Вешняков. Все прапорщики. И капитан свиты по квартирмейстерской части Павел Брозин, двадцати пяти лет от роду, но офицер опытный, умный, который уже через год получит полковника, флигель-адъютанта и должность начальника секретной канцелярии Главного штаба Главной армии.
Товарищество постилось. Ужинали пирогом с капустой, гречневой кашей, кофием с булкой.
– Нынешний день – вопрошение совести нашей, – сказал припоздавший к столу Александр Муравьев, он был у Мухина, знакомился с проблемами вагенбурга, водить обоз еще сложнее, чем войска.
– Великая среда – поминание раскаявшейся грешницы, – откликнулся Дурново. – Ты о совести – в смысле раскаянья?
– Я о разнице поцелуев, – опять же загадкой ответил Муравьев 1-й.
Все примолкли, не чувствуя себя знатоками Писания.
– А-а! – воскликнул Муравьев 5-й. – Ты о поцелуе грешницы и о поцелуе Иуды. Грешница поцеловала Христу ноги, а Иуда в лицо.
– Высокомерная подлость предательства и униженная красота истинной веры! Да, всем нам есть о чем спросить нашу совесть, – согласился Брозин. – Однако ж предательство предательству тоже рознь. Я уверен, поляки шпионят в пользу Наполеона, но можно ли назвать такую измену подлой? Они чают от Наполеона – возрождения Речи Посполитой.
Разговор получил опасное направление, и Дурново сказал:
– Я – верую, но не понимаю, почему человеку, тем более христианину, не дано умом охватить Сокровенную тайну Пресвятой Троицы? Почему нам внушают, что невозможно уразуметь Бытие Бога Отца, Бога Сына, Бога Духа Святого в Триипостасном Существе Божием?
– Пощади! – засмеялся Брозин. – Я не могу тобою сказанное уразуметь. Что же тогда говорить о догмате троичности Лиц в Едином Боге?
– Но ты – человек! – вскипел Александр Муравьев. – Человек и познание – синонимы.
– А я всё понимаю! – объявил Михаил Муравьев. – Вот Бог Отец, вот Бог Сын, вот Бог Дух Святый. Все Трое между Собою равны по Своему Божественному естеству. А то, что Они различны, тоже понятно. Их Пресвятое различие по бытию. Бог Сын – рожден, Бог Дух Святый – исходит от Бога Отца.
– Миша, ты что же, равен своему отцу? – спросил Брозин. – Или всё же почитаешь его старшинство?
– Почитаю. Тут тоже всё ясно. Наше неравенство – человеческое, жизненное, а у Троицы – бесконечная вечность. Ни начала не ведомо, ни конца не будет.
– Вот, вот! Охвати-ка, друг мой, умом бесконечность. Что оно такое? – напал на Михаила Брозин. – Как можно представить бесконечность, если все мы конечны! У Земли, границы – Небо. У чудовищно огромного Солнца – Космос. Но как себе представить, когда вокруг нас всё конечно, ограничено, имеет формы. Как себе представить мир, сотворенный Богом, но всегда существовавший… Э, нет, не хочу сломать голову, уж лучше шею, свалившись с коня.
– Я вот что придумал. Пятидесятница есть день эсхатологический, – подхватил угаснувший разговор Дурново, – иначе говоря: день полного конца, день последнего откровения.
– Конца мира сего, – сказал Александр Муравьев. – Господа, мне надо заниматься, иначе не успею закончить карту. Беннигсен просил уточнить западные границы нашей империи.
– «Символ веры» вспомните! – Младший Муравьев тотчас поднялся из-за стола. – Сказано: «Его же Царствию не будет конца». И нечего мудрить.
– Я с Мишей согласен! – напомнил о себе молчавший Николай Муравьев. – Бог един, но в Трех Лицах. Всё просто. Главное – един!
– Как раз не главное! – возразил Дурново. – Единобожие признают иудеи, магометане и даже язычники. Догмат о троичности Бога – это и есть православие.
Колошин, тоже всё время молчавший, зардел, как девица:
– Господа! Надобно же нам признать, что признано Русской Церковью: догмат о Пресвятой Троице непостижим. «Никто же знает Сына, токмо Отец, ни Отца кто знает, токмо Сын». Это в Евангелии от Матфея.
– Ах, вы авторитеты выставляете, защищая непостижимость! – развеселился Дурново. – Так я кое-что тоже читывал. Святой Августин дал нам аналогию образа Троицы. У него Троица – Любовь. Любовь в трех ипостасях: субъекта любви, ея объекта и самой Любви. Одно проникает в другое, потому-то и едино. Впрочем, это уже учение Иоанна Дамаскина.
– Всё, господа! – Муравьев 1-й грозно сдвинул брови. – Через три дня Пасха. Иисус Христос простит нам наши мудрования. А теперь мне надобно работать.
– А навещу-ка я моих ротмистров! – решил Дурново. – Волконский с Лопухиным чудесную квартирку сняли.
Утехи и святые праздники
– Господа заняты! – объявил важный, как генерал, слуга Волконского Василий.
– Скажи князьям – Дурново.
– Видим, что это вы, Николай Дмитриевич! – промямлил, впадая в задумчивость, Василий. – Ну, Господи, благослови!
Постучал.
Настороженная тишина, и наконец дверь приоткрылась.
– Николай Дмитриевич пожаловали!
– Свои! – Князь Сергей, обняв Дурново, ввел в комнату. – Ротмистр Лопухин, отставить одевание.
Лопухин застегивал пуговицы на кавалергардском мундире.
– Колька, Господа! – рассмеялся Лопухин. – Явись, Марыся! Ещё один огурец на твою кудрявую!
Занавеска, скрывавшая постель, отдернулась, и перед гостем предстало возлежащее на княжеских простынях беломраморное, златокудрое, с розами на высокой, изумительной формы груди.
– Леда! – оценил Дурново.
– Я есть Ржечь Посполята, взявшая в плен русскую армию! – хохоча крикнула Марыся и подняла, прижимая к груди, ноги.
– Братцы, терпежу никакого! – Ротмистр стряхнул сапоги, штаны, мундир снимать было уже некогда.
– Выпьем! – Князь Сергей тоже был ротмистр, кавалергард. Разлил шампанское в четыре бокала, поднес Марысе, хотя она была занята, подал занятому Лопухину, потом уж Дурново и себе. – За сражения! Нынешнее и грядущие! – Указал глазами на Лопухина. – Как идет ему мундир в сем замечательном занятии.
Кавалергардские мундиры отменно белые, обшлага и ворот радостного красного цвета, гвардейские петлицы из серебряной тесьмы, такою же тесьмою расшит по груди и рукавам колет.