– Купил ли ты лошадь? – спросил князь Сергей.
– Мне помогает Орлов, но из десяти предложенных были только две сносные. От взгляда на лошадь сердце должно вздрагивать, как от взгляда на женщину.
– Мудрец. От сей лошадки вздрагивает? – кивнул на Марысю. – Истая полька! – И поспешил к Марысе.
Забавляясь с красавицей, он, как и Лопухин, надел мундир и читал стихи из трагедии Озерова «Дмитрий Донской»:
– Вы видели, князья, татарскую гордыню.
России миру нет, доколь её в пустыню
Свирепостью своей враги не превратят.
Иль, к рабству приучив, сердец не развратят.
И, вполне распалившись, прокричал:
Прославь и утверди, и возвеличь Россию!
Как прах земной, сотри врагов кичливых выю!
– Зинкович продает кобылу, – продолжил Дурново разговор, когда князь облегчился. – Видом и норовом – огонь. Но цена!
– Не торопись. Мы не торопились и – видишь? – снова повернулся к постели.
– Изволь!
Марыся улыбнулась гостю.
– Господа! Я только что участвовал в споре о Троице. Великий пост, господа.
– Так оскоромься.
– Попозже, господа! Я соскучился по вам.
Марыся спрыгнула с постели, завернулась в халатик и стала еще краше. Личико у нее было совершенно детское, в глазах любопытство и наивность.
«Боже! – ужаснулся про себя Дурново. – Ведь я, встретив ее в свете, влюбился бы без памяти. Столько святости в ее детскости».
– Спой нам! – попросил князь Сергей.
Марыся запела, и Дурново опять ужаснулся. Это был святой голос. Родник. Чувство исторгалось кристальное. После такого пения – рыдать счастливыми слезами, броситься на колени…
Марыся, выпивши шампанского, скушав бекаса, снова отправилась в постель.
– Ну, как знаешь! – сказал князь Сергей Дурново.
Во время очередной передышки кавалергардов Марыся еще и станцевала. В сапожках, в расшитой своей кофте, а потом в одних только сапожках и монистах…
Покидал своих друзей Дурново, не притронувшись к дивной польке. Со стыдно мокрым нижним бельем, со сладостно-отвратительным ужасом в груди.
Спал ночью мучительно и день промучился – в глазах стояло всё это. Слава богу, отвлекли смотрины изумительной лошади графа Платера.
Еще через день ездил в Доминиканский монастырь, беседовал за обедом с Колошиным – вот чистое сердце! Гулял по городу с Орловым. Отстоял службу.
В субботу в Вильну прибыл князь Петр Михайлович Волконский, управляющий квартирмейстерской частью всей русской армии. Генерал Мухин отдал ему рапорт. Квартирмейстеры чредой представились своему шефу. Князь взял Дурново с собою во дворец.
Вечер провел опять с Орловым. Михаил Федорович, поручик Кавалергардского полка, старше Дурново на три с половиной года, двадцать четыре стукнуло.
В дворцовую церковь к заутрене отправились вместе.
А вот Сергей Волконский и Павел Лопухин, то ли занятые своей полькой, то ли по беспечности, опоздали к назначенному часу.
Опасаясь прогневить Александра, хитрецы решили пробраться в собор через церковь домашнюю и напоролись на охрану.
– Сюда нельзя!
– Но почему же?
– Его Величество делает репетицию церковного служения, – отвечал простодушно государев лакей.
Александру не удавалось пасхальное лицо. Обычно скрытое ширмой, перед Их Величеством стояло тройное зеркало в рост. Он видел себя в фас и в анфас. Все три отражения – сплошная досада. В анфас, особенно справа – прямо-таки выпирает сутуловатость, не в плечах, плечи развернуты прекрасно – в загривке. Лицо само собой изображает скорбь. Для другого случая такая скорбь была бы отменна, в ней столько величавости, искренней величавости, природной… Но Александру желалось простодушия. Перед Господом все равны, и он, император, должен выглядеть умиленным простолюдином. Мальчик должен являться в его лице, в его глазах, в улыбках.
Осенило! Любопытства недостает во взгляде. Изобразил – и очаровал сам себя. Вот оно!
И поморщился, видя отражения боковые. Разве это загривок? Это скрытый горб. Горб жутких грехов и падений.
Спохватился. Службу задерживает. В глазах духовника тревога, а поторопить не смеет…
Пасхальная служба долгая, но радостная. И награда какая!
Юные квартирмейстеры, принадлежа свите Его Величества, удостоились похристосоваться с императором. Такая ласковая доступность. И не отеческая, будто брат тебя расцеловал.
– Господи! Как же я его люблю! – признался Миша Муравьев.
– Счастливое ты существо, – сказал ему старший брат, пожалуй что, и завидуя чувствам младшего.
Будни
Во славу Пасхи солнце играло на небесах, и люди играли в свои красивые, нелепые игры. На равнине, в нескольких верстах от Вильны, состоялся грандиозный парад. Государь сиял под стать солнцу. Порядок движущихся масс трогал его до слез.
Русский праздник, а Пасха так в особенности, – должен быть изобильным, хоть завтра на сухари садись.
Братья Муравьевы купили цимлянского вина, гуся, угрей, огромный кулич, слуги сумели сделать творожную пасху, накрасить яиц. Дурново, не ведающий в деньгах затруднений, разжился французским паштетом, французским сыром, миногами.
Отобедали после успешного парада, счастливые и благодушные, радуясь радости государя, великолепию стола.
Но вот насытились, Дурново тотчас отправился в гости к Орлову, от Орлова к Михаилу Голицыну, от Голицына к Алексею Зинковскому.
Брозин с парада уехал к Сергею Волконскому и Павлу Лопухину.
Старший Муравьев, влюбленный в мадемуазель Вейс, дочь виленского полицмейстера, помчался в дом какого-то поляка, где обещалась быть Вейс.
– А бедняки сидят и в праздники дома! – сказал Михаил брату Николаю и тезке своему Колошину.
С деньгами и впрямь было худо. Деньги берегли на покупку лошадей, офицерам полагалось иметь не менее двух, одна вьючная, другая верховая…
Вильна царя ради жила празднично, но уж очень дорого.
– Я с цыганами договорился. Обещали добрую вьючную лошадь, и всего за три сотни! – вспомнил Михаил о главной своей заботе.
Калошин кивнул:
– Скоро лошади станут спасением нашим. Французы за Неманом. А полки по кантонир-квартирам[2] и весьма раскидисто! Ежели Наполеон всею массой форсирует реку, он перебьет полки поодиночке.
– Доложи Барклаю свои соображения! – усмехнулся Николай и сам себя поправил: – Чего мелочиться, лучше государю.
– У государя в советниках Фуль, Паулуччи, Армфельд, герцоги Ольденбургские, Анстенд.
– Беннигсен, – подсказал Михаил.
– Беннигсен – генерал опытный, – не согласился Колошин. – Это его настойчивостью 2-я армия поменяла дислокацию: Волынь на Гродненскую губернию. Теперь командная квартира Багратиона в Пружанах.
– Колошин, а скажи, что бы ты пожелал себе за войну с Наполеоном?
– Это в наших-то чинах? Ну, куда можно скакнуть из прапорщиков? В подпоручики? В поручики? Впрочем, смотря сколь долгой будет сия кампания.
– Война с Наполеоном быстрой не получится, – твердо сказал Николай. – Бонапарте, конечно, много сильнее нас, но будем отступать, войска его растянутся, поредеют. И даже не из-за потерь. В городах французам придется оставлять гарнизоны.
– А если мы его побьем в Дриссе? – Глаза у Миши Муравьева сияли.
– Если побьем в Дриссе – останемся прапорщиками! – засмеялся Колошин. – Барклай получит сто тысяч, Андрея Первозванного, фельдмаршала, а то и генералиссимуса. Не одному же Суворову быть в таких чинах!..
– Ты говоришь, чего ждать на самом деле, а я тебя спрашиваю о мечте! – требовал Николай.
– Согласен на подполковника, на Георгия четвертой степени. Само собой, золотую шпагу подавай. Имение с доходом хотя бы тысяч на сорок…
Посмотрели на Михаила.
– Я буду генералом. Не в эту кампанию, но буду!
– Генерал-майором? Генерал-лейтенантом? – поддразнил Колошин.
– Генералом от инфантерии.
– А я был бы весьма доволен Владимирским крестом в петлицу, – сказал Николай.
Беседа иссякла, принялись читать вслух «Историю якобинизма» аббата Августина Баррэля. Ее читали время от времени в отсутствие Муравьева 1-го. Высказывания аббата приводили Александра в ярость. Масон по убеждениям, он жаждал перемен, время, доставшееся им, называл «Эпохой рабства, с румянами вместо совести».
Почитали, поспорили и отправились гулять на гору Бекешина, праздничный день, слава богу, к концу пришел.
Служба – спасенье от грустных дум, от самой бедности.
В понедельник работали над картой Готтхольда. Еще через день Михаилу Муравьеву и Николаю Дурново поручили испытать новый инструмент Рейсига. Инструмент определял расстояние, но оказался весьма капризным. Дунул ветер – и в показаниях ошибки.
В Святой Четверг в квартиру товарищества в доме пана Стаховского, где стояли квартирьеры, явился генерал Мухин и забрал с собою всех троих Муравьевых. Их назначили на дежурство во дворце.
Это было им в радость: вечером польская знать давала бал в честь императора, а чтобы ходить на балы, нужен туго набитый кошелек.
Удручающие открытия
Александру Семеновичу Шишкову на бал пришлось явиться по службе – Государственный секретарь лицо значительное. Стоял рядом с великим князем Константином, с обоими монархами Ольденбургскими. Герцог Петр-Фридрих-Людвиг, после того как Наполеон присоединил его владения к своим, жил изгнанником в России. Его сын Георг, принц Ольденбургский, муж великой княгини Екатерины Павловны.
Великолепная зала, украшенная гирляндами цветов, имела притягивающий взоры центр. На стене висел блистательно написанный портрет Александра. Под этим портретом, истомив публику ожиданьями, появилась наконец златокудрая, изумительной красоты женщина с короной на голове и с короною в руках. Это была сама Польша.
Государь вошел в зал с супругою Беннигсена. Для старца Леонтия Леонтьевича сия дама была непоправимо юная, а вот с императором они смотрелись как вполне совместное чудо.