Через несколько дней в Дрездене, выслушав доклад Нарбонна, Наполеон в сердцах шлепнул ладонью по столу.
– Россия запросит у меня мира через два месяца! Да нет же, меньше!
А покуда 8 мая в Вильне, возле Маршальской горы, Александр угостил Нарбонна блистательными маневрами шести гренадерских полков при тридцати двух пушках.
Еще через день маневры в честь адъютанта Наполеона и, стало быть, самого Наполеона устроили на речке Погулянке.
Государственный секретарь адмирал Шишков негодовал.
Демонстрировать готовность войск завтрашнему врагу? Что сие? Пустая похвальба? Но время ли удивлять или устрашать через разведчиков Наполеона самого Наполеона? Устроено ли сие, дабы сделать почесть? Но согласно ли с величием российского двора подобное уважение подданному императора Франции, идущего на нас с оружием? Может быть, сие расположение служит, хотя бы малейше, к отвращению войны?
Выходило, Александр напускал розовую пыль на грядущие события, самого себя обволакивая обманом. И не ведал, как придворную сию вежливость и, пожалуй что, и легкомыслие в полной мере использует на благо России мудрейший Кутузов.
В Бухаресте о миссии генерала Нарбонна стало известно дней через десять.
Собравшиеся вместе армии Наполеона и Александра, договорившись между собой, могли двинуться не друг на друга, а в Болгарию и на Стамбул…
Несговорчивые муфтий Ибрагим и Селим-эфенди – полномочные представители султана Махмуда – испугались и вместе с Талибом-эфенди подписали мирный договор.
Сие совершено было 16 мая.
Кутузов сделал свое дело не быстро, но прочно и ко времени. Да еще и по-своему. Александр одним из условий мира ставил заключение военного союза с Турцией. Требование фантастическое и даже нелепое. Султан не согласился бы вооружить подданных ему славян для борьбы с Францией. Оружие было бы повернуто в сторону турок. С другой стороны, славянские народы тотчас бы отшатнулись от России и стали бы искать опоры и само будущее свое у Наполеона.
Впрочем, в постскриптуме рапорта о мирном договоре канцлеру Румянцеву Кутузов писал: «Нет сумнения, что мир, ныне заключенный с Портою, обратит на нее неудовольствие и ненависть Франции, а потому также неоспоримо, что чем более император Наполеон будет делать Порте угроз, тем скорее решится султан на все наши предложения, почитая тогда союз с нами для собственной своей безопасности необходимым».
И Наполеон не сдержался: «Турки дорого заплатят за свою ошибку! Она так велика, что я и предвидеть ее не мог».
Угроза сия была на пользу России.
Ненужный
Подписывал столь важный для государства договор человек царю уже не недобный, отставленный от армии и от иных государственных дел.
Уже 14 мая Михаил Илларионович отправил письмо Петербургскому военному губернатору Милорадовичу.
«Милостивый государь мой, Михаил Андреевич! – писал Кутузов. – Призываясь по всемилостивейшему его императорского величества рескрипту в С.-Петербург, я имею вслед за сим предпринять мое туда путешествие по тракту к столице ведущему, с несколькими чиновниками со мною следующими по сему случаю. Мне будет нужно брать под экипажи по 30 почтовых лошадей. Но как таковое число на станциях не всегда можно найти в готовности, я же знаю, что никто не вправе требовать лишняго числа лошадей, в таком случае для отвращения остановки, каковая нередко за недостатком лошадей на почтах встречается, я нужным почел предуведомить об оном Ваше высокопревосходительство, покорнейше прося, милостивый государь мой, в личное мне одолжение принять нужные меры, дабы я в проезд мой не подвергнулся таковой остановке».
Кто же радуется, когда, обещая награды и милости, отстраняют тебя от дела? Да еще в такое время! Великая, жаждущая обогатиться грабежом армия у границ… Стар? В сентябре исполнится шестьдесят семь… Так Прозоровского держали в командующих в семьдесят семь, покуда не помер…
– В Горошки! – приказал вознице Кутузов, а поехал все-таки в Петербург.
Свое именьице в Волынской губернии Михайло Илларионович любил. Отгородиться от суеты мира Горошаками – не худший жребий. Однако ж не без горечи…
Дорога длинная, но коли будущего нет, думы разбегаются, как зайчишки. О дочерях думал, о внучках… Нежданно являлось пресветлое лицо государя, а на сердце глухое раздражение. Наполеон бьет своих противников массою, царь же растянул обе действующие армии в ниточки, порвать их – все равно, что паутину. Для Александра военный светоч его учитель фон Фуль. А у сего в голове трактаты пруссака Бюлова да австрияка Ласси. Потому и две армии. Одна будет отступать, уводя за собой главные силы противника, а другая, нарочито отстав, ударит по коммуникациям и в тыл. Но Наполеон-то может привести с собой миллионную армию. Окружит и одну, и другую… Мерзко было думать!
И, чтобы отвлечь себя, отставной генерал воскрешал в себе прошлое.
Прежде всего – крещение огнем под Варшавой. 28 июня 1764 года. В отряде Радзивилла ротой командовал. Девятнадцать лет. Капитан. А через год уже самостоятельно уничтожил отряд конфедератов. Потом уж у Румянцева. За дело у Рябой Могилы – майорство, командир батальона – при Ларге. У Румянцева было семнадцать тысяч, а одолели все восемьдесят. Жуткий Кагул, когда Румянцев, спасая положение, приказал стрелять по смешавшимся в одно – туркам и русским. Подполковник за Попешты… Здесь и пришлось расстаться с Румянцевым. Воин великий, а человек ничтожный. Завистник. Ладно Суворову завидовал, но ведь и подполковнику Кутузову…
Михаил Илларионович, обрывая цепочку своего формуляра, вызывал в себе образ Ивана Логиновича Голенищева-Кутузова, у коего годами дома жил. Адмирал, составитель первого Толкового словаря русского языка, вольтерьянец, безбожник…
Перед глазами плыли стены с книгами, в груди теплело от дальнего того тепла…
Господи, слёзы! Михаил Илларионович крестился, целовал образок Богородицы, доставши с груди, читал Иисусову молитву.
В Петербурге героя турецкой войны не ждали. Власти возле царя, в Вильне…
Екатерина Ильинична при императрице. Елизавета Алексеевна в нервическом ожидании ужасной войны. Всё выбирает место, куда бежать из Петербурга.
Не надобен, ну и слава богу! Из-за всех сих войн хозяйство совсем запущено. Порядок пора навести. Птичек послушать, а то всё – пушки, пушки! «Алла!» «Ура!»
«Барином заживу!» – объявил себе Кутузов, отмахнувшись разом от всех забот государственных. Войны, слава богу, пока что нет.
Недоброе предзнаменование
Цыган вложил в руку покупателя узду с таким отчаянием, будто от себя отрывал. Миша Муравьев видел: старый цыган любит его, завидует его молодости, его счастью. Потому и коня отдает почти задаром, за три сотня. Деньги принял недоуменно – зачем цыгану деньги?
Стыдясь, что берет лошадь несправедливо дешево, выложил последние двадцать пять рублей, на которые собирался купить вина и еды – обмыть с товарищами покупку.
Цыгане, радостно галдя, завалились в телегу, запряженную парой меринов, и укатили с гиканьем.
А через полчаса вокруг Мишиной лошади ходили, охая, Брозин, Дурново, братья Александр и Николай.
Миша стоял в стороне, убитый обманом. Оказалось, у лошади сбиты ноги. Какое там вьючить, ее тотчас нужно сдать на лечение полковым коновалам, ежели не забракуют совершенно.
А уже через день предстояла весьма дальняя поездка, и Муравьев 5-й отправился покупать верховую лошадь. Дабы не рисковать, обратился к шталмейстеру принца Георга Ольденбургского.
Шталмейстер – хозяин придворной конюшни, человек знающий толк в лошадях, и, главное, немец. Немцы, может, и туповаты, но народ честный.
Шестьсот рублей вылетели из кошелька, показав его пустое дно. Увы, шталмейстер превзошел цыгана. Обман обнаружили вечером, когда все собрались. Честный немец продал прапорщику лошадь, красивую с виду, но опять-таки годную только для лошадиного лазарета.
В отчаянья Муравьев 5-й явился к принцу с жалобой, но принц, друг императора, муж великой княгини Екатерины Павловны, только руками развел.
– Возвращать лошадей не водится между порядочными людьми, – объявил он свой монарший вердикт. – Ежели лошадь немощна, где были глаза покупателя?
Миша Муравьев сгорел со стыда за принца и по дороге на квартиру горько расплакался, забившись в кусты. Ни лошадей, ни денег.
Брат Николай был удачливее. Под вьюк купил доброго мерина у казаков, под верх – у местного пана. Пан продавал сразу двух лошадей, и никак иначе.
Николай позвал Колошина, и сделка совершилась. Первому досталась гнедая за 650 рублей, второму серая, но за 600. Колошин, однако, претендовал на гнедую. Пошли споры, да всё горячее. Дружбу уберегла тайна Республики Чоку. Ради примирения назвали лошадей Кастором и Поллуксом.
Жизнь кипела. Весна стояла на дворе.
Вот майский дневник 1812 года прапорщика Николая Дурново.
«15. Всё утро прошло за работой в канцелярии князя (П.М. Волконского. – В. Б.). Это становится необычайно скучно. Днем делали различные глупости у друга С… Пришел туда надменный еврей, который развлекался вместе с четырьмя людьми из общества. Я не был в их числе, так как испытываю отвращение к развратным женщинам.
17. После работы в канцелярии мы с Вешняковым отправились в трактир «Литовец», где получили хороший обед… Николай и Михаил Муравьевы отправились в Видзы, мы их сопровождали шесть верст от города, а затем вернулись.
18. Провел все утро в работе в канцелярии, после чего мы с Вешняковым отправились обедать в трактир “Четырех наций”, но я предпочитаю ему трактир “Литовец”. После отдыха мы все собрались у Щербинина (прапорщик, квартирмейстер. – В. Б.) играть в бостон.
19. В пять часов утра я сопровождаю князя Волконского на место, где должны проводиться маневры третьей пехотной дивизии. Вскоре прибыл император и поручил командование второй линии князю. Последний отправил нас с приказом к бригадным генералам. Его Величество был в такой степени удовлетворен учением, что поставил генерала Коновницына в пример всей армии и выдал каждому солдату по пять рублей.