– Прогалы зияют! – показывал генерал на карте, но уже смотрел на вошедших. – Между нами и Барклаем сто верст. Между нами и Тормасовым – все сто пятьдесят.
– Прибыли в распоряжение Вашего высокопревосходительства! – отрапортовали братья, как один человек, и представились:
– Прапорщик Перовский 1-й.
– Прапорщик Перовский 2-й.
– Рад пополнению, – сказал Багратион и улыбнулся. – Я получил письмо графа Алексея Кирилловича. Рад за вас, господа. Начинаете службу не на плац-параде, а в действующей армии. Рода вы казацкого, будете служить при генерале Карпове, в казачьих полках.
– Петр Иванович! – досадливо тыкал в карту один из офицеров. – У нас же совершенно нет резервов.
– Серьезных подкреплений ждать не приходится, – согласился Багратион. – Запасные батальоны, эскадроны – вот и весь наш тыл. В Риге – десяти тысяч нет, в Динабурге – семь, в Бобруйске – пять, столько же в Мозыре. В Киеве тысчонка-другая. А противу нас – вся Европа. Полмиллиона штыков и сабель, – Снова посмотрел на квартирьеров. Младший совсем еще мальчик. – Вас, господа, проводят к Карпову. Входите в дела уже нынче, что будет завтра, один Господь ведает.
Провожатого ожидали на крыльце.
– У него и Владимирская лента, и Андреевская! – порадовался за командующего Василий.
– А крестик? Георгий 2-й степени! Представлен за сражение под Голлабрунном. С шестью тысячами пошел в штыки на тридцать тысяч французов и пробился!.. – Лев был счастлив. – Багратион с нами говорил. Багратионы – царского рода. Сам Петр Иванович – потомок Давида Строителя, правнук царя Вахтанга VI.
– Ты всегда все знаешь! – удивился Василий.
– Если бы к Тормасову нас послали, о Тормасове все бы вызнал. К таким встречам готовиться надо.
Василий вдруг звонко чихнул.
– Правду говоришь.
День прошел в представлениях, в поиске жилья. Все устроилось замечательно. Генерал Карпов оставил колонновожатых при штабе. Квартиру они нашли в доме крестьянина, но зажиточного и, должно быть, корыстолюбивого. Прислал стелить господам офицерам постельки красавицу дочь. Показала на пальцах, сколько будет стоить им ночь, проведенная с нею.
Простыни чистые, хата чистая, в переднем углу икона. Чистоты хотелось после пережитого в дороге. Перед войной…
Спалось им сладко. Не мешала веселая скрипка на сельском гулянье, топот танцующих ног. Не мешал соловей. Уже не больно ярый: ранняя весна миновала, но все равно сладкоголосый. На заре щелкал кнут пастуха, рожок взгудывал и, будто из огромного мешка в прореху, высыпалось птичье пенье. Никто не будил братьев, казаки умеют ценить молодой сон. Придет война – не понежишься, не до сна станем.
Колонновожатые вскоре понадобились казачьему генералу: штаб 2-й армии собирал в кулак небольшие части, стоявшие вдоль границы без надежды оказать сколько-нибудь серьезное сопротивление дивизиям противника.
Лето радовало теплом, умеренностью. Перемещения войск совершались без спешки. Самое чудесное – сразу оказались нужными. Служили. И ждали. Войну. Все ее ждали.
Война стояла на другом берегу Немана. Так полые воды вздымаются день ото дня у запруды. Но что себя пугать? Да, собственно, чем? За подвигами приехали. Другое дело, вместо сражений красный, как огонь, борщ. Вареники, сдобы… От девки-бесстыдницы не убереглись. Её батько, пройдоха и ловкач, копил денежки шинок завести.
Казаки колонновожатых опекали дружески. Прапорщики офицерством не хвалились, взяли казаков себе в учителя. Учиться было чему. Казачья наука проста, но жизнь хранит.
Сердцем и Лев, и Василий прилепились к огромному Харлампию, к Силуяну Парпаре, мудрецу, не тратившему на мудрости слова. Кормилицын тоже был люб. Он всем люб, веселый, легкий человек.
В самый долгий день, когда солнце заходит в одиннадцатом часу, с полусотней отправились братья Перовские дозором вдоль границы, стало быть, по-над рекою. Сам генерал Карпов приказал колонновожатым послушать, как француз себя ведет.
Со стана выехали по последней заре, дождавшись звезд.
Кормилицын понес несусветицу. В большом-де ковше, на донышке, питье желанное: вечная жизнь. В Малом, опрокинутом, счастье. Кому суждено попасть под тот звездный дождь, ни о чем уж заботиться не надобно. Что пожелает, то и – на тебе! Хоть красавицу жену, денег несчитанно. В графы – будешь граф, в генералы – изволь.
К реке вплотную не жались, таились, слушали тишину. Небо так и не померкло, занялось зарею нового дня. Реку затянуло туманом. Туман все розовел, розовел. Василию даже подумалось после сказок Кормилицына: этак на солнце наедем.
Но вместо солнца в прореху между косяками парной наволочи сверкнули штыки и полоснуло по глазам синим.
– Французы! На нашем берегу!
Французы увидели казаков, но казаки первыми, хоть и вразнобой, пальнули по нарушителям границы и помчались прочь.
Должно быть, напоролись на целый полк. Ответный залп ахнул едино и жутко. Сей залп тишину мира наповал положил. Так подумалось Василию.
Обошлось. Никого не задело.
Вот только ожидание войны кончилось, а сама война обернулась поспешным бегством.
Последние крохи мира
В тридцать пять лет ничто не обременительно и необъятный мир объятен.
Император Александр, без охраны, с кучером на козлах и с обер-гофмаршалом Толстым в экипаже, прикатили в Товяны, в имение графини Морикони. Это был визит для души – согреться в кругу очаровательных женщин от летних морозов жесточайшей политики, от грубости солдатчины.
Графиня, вдова генерала, была на год-полтора моложе гостя, ее дочь, Доротея, роза не распустившаяся, но уже чудо. Что же до графини Софьи Шуазель-Гуфье, урожденной Тизенгаузен – тут у государя объявилась сердечная немочь.
Говорили о совершенстве Божьего мира. Юная Доротея собирала мудрую коллекцию малого, но прекрасного. В этой коллекции были крошечные жучки, сияющие, как драгоценные камешки, мотыльки, изумительных форм раковины, зерна.
– Вы у Господа должны быть в любимицах! – Александр поцеловал розовые пальчики Доротеи. – Ваши очи видят прекрасное, безупречное даже в обыкновенных зернах! И это воистину прекрасно! Это совершенно!
За обедом подавали блюда самые изысканные. Куропатки, приготовленные в драгоценных винах, нашпигованные сорока снадобьями, бобровые хвосты, улитки по-французски…
Но изумляться пришлось женщинам. Император кушаньями восторгался, но насытился ничтожно малым.
– Вот кто исправный едок! – показал государь на Толстого.
И граф даже осерчал:
– Его Величество считает человека пообедавшим, если он съел в одиннадцать часов утра кусочек курицы и одно яйцо!
После обеда графиня Доротея пела. У Александра сверкнули слезы в глазах. Эта алмазная синева вызвала ответные затаиваемые слезы графини Софьи. Александр воскликнул:
– Какая жалость! Я не учен музыке, и, должно быть, многое проходит мимо моего сознания. Великая бабушка моя не позволяла внукам тратить время на музыку, почитая занятнее сие пустой шалостью. Я слушал вас, графиня, одним сердцем. И сердце мое благодарно вашему чувству. Оно достигает таких глубин души, о которых я, прожив тридцать пять лет, не знал в себе.
Столь пылкие слова в похвалу графини Доротеи произнесены были ради графини Софьи.
Прощаясь, Александр сказал дамам:
– С нетерпением буду ждать завтрашнего вечера, чтобы видеть вас в Закрете.
Царские праздники – на земле и на небе.
Восемь часов вечера, июль. Бал открыли в парке.
Старые деревья величественны. Свет с неба, от ласковой ряби облачков, свет от Вилии – река скорее небесная, чем земная.
Рухнувшую галерею убрали, но паркет посреди лужайки был манящ и совершенно к месту.
Дамы расселись на легких стульях по кругу площадки. Глаза красавиц туманили мечты, предчувствие волшебного. Юные личики розовели от ожиданья, и облака, увидавши, как это мило, тоже порозовели.
Появились генералы, офицеры. Градус ожидания поднимался выше и выше.
Прапорщики-квартирьеры, как синички, замелькали среди гостей.
Братья Муравьевы в Большой бальный парад облачились первый раз в жизни: слепящие белизною штаны, чулки, башмаки. Зеленые мундиры от соседства с белизною, в удивительном природном освещении, казались изумрудными.
– Одного недостает! – состроив озабоченную мину, тяжко вздохнул 5-й.
Братья смотрели на Мишу, не понимая.
– Орденов, господа!
Николай засмеялся, но старший, Александр, не принял шутки:
– Всему свой срок!
– Ах, этот срок! – 5-й указал глазами на генералов. – Видите, что приложимо к орденам?
– Да что же?! – Теперь уже и Николай осерчал умничанью меньшого.
– Пузцо!
Как было не раскатиться дружным, притаенным, приличия ради, хохотом.
– Да где же государь?! – потерял терпенье Дурново.
И тут все увидели Александра.
В мундире Семеновского полка с небесно-голубыми отворотами, он вел под руку графиню Беннигсен, хозяйку Закрета.
– Такого женского великолепия не знали ни греки, ни римляне! – Муравьев 1-й почитал себя знатоком красоты.
– Обладателю сего сокровища под семьдесят, но его счастье выстраданное! – шепнул братьям всеведающий Дурново. – Леонтий Леонтьевич наследовал в юности огромное состояние. Увы! Вследствие чрезмерной страсти к прекрасному полу в 28 лет он уже был нищим. А где искать немцу кладезь рублей и славы? Угадали, господа! Определился в русскую службу, от природного ганноверского подданства, впрочем, не отказываясь. У нас это возможно.
Беннигсен даже рядом с императором выглядел неподступным монументом. Серые, ледяные и все-таки влекущие к себе глаза. Голова лошадиная, но породы отменной. Лоб – светоча! Стреловидный нос, пересекая лицо, нависал над тонкими, вроде бы и безжизненными губами, но – взмах ресницами, губы растягивает полуулыбка – сфинкс ожил, и всё пред ним ничтожно.
– Это мы – прапорщики! Немцы – сразу генералы! – Миша невинно помаргивал глазами.
Муравьев 1-й глянул на брата укоряюще: