– Леонтий Леонтьевич начал с премьер-майора. Отнюдь не в гвардии, а в самом что ни на есть провинциальном полку, а мушкетерском Вятском. Генеральский чин получил через двадцать лет. Кстати, от самого Суворова.
– Беннигсен – командующий в деле у Прейсиш-Эйлау! – Дурново вроде бы взял сторону Муравьева 1-го.
– И при Фриндланде! – тотчас напомнил Миша.
– Представляя Беннигсена к чину генерал-майора за пыл, отвагу и быстроту, Суворов посчитал непременным указать, что это предел для ганноверца, ибо сей муж не выявил более высокого призвания, необходимого для командующего армией! – В глазах Дурново вспыхнули искорки. – Александр Васильевич не учел, что Леонтий Леонтьевич на самом-то деле Левин Август Теофил. Немецкое рыцарство! В какие-нибудь полтора месяца после получения генерала Екатерина наградила ганноверца Георгием 3-й степени, Владимиром 2-й, золотой, в бриллиантах, шпагой «За храбрость» и впридачу пожаловала 1080 душ в Минской губернии.
– Под Прейсиш-Эйлау Беннигсен победил Наполеона, стало быть, императрица была прозорливее Суворова. – Александру Муравьеву нравился генерал.
– Победил, положивши двадцать тысяч русских солдат, – прибавил младший братец.
– В Тильзите, – тонко улыбнулся Дурново, – Наполеон воздал должное графу Беннигсену: «Вы были злы под Эйлау, – сказал он. – Я всегда любовался вашим дарованием, еще более вашею осторожностью».
– Осторожность – не худшее качество для генерала! – Было видно, Муравьев 1-й уже сердится. – Уберечь от неоправданной смерти одного солдата – дело Божеское, а если роту, полк, армию?!
– И все-таки граф более всего похож на байроновского командора! – Миша был серьезен.
– Кто же дон Жуан? – громко спросил средний, Николай, и прикусил язык.
Император Александр, оставивши хозяев дворца, шел по кругу, приветствуя дам, не позволяя им подниматься с места.
Официанты обносили гостей бокалами с прохладительными напитками.
– Нам всем надо радоваться, что от взглядов человека не убывает! – не унимался Муравьев 5-й.
– Дорогой братец! – Александр до боли сдавил локоть говоруну.
– Нет, ты посмотри, как все эти ясновельможные пани пожирают очами предмет своего обожания!
– Самки! – согласился с младшим прямодушный Николай. – Они же все ненавидят русское до скрежета зубов и – без памяти от императора русских.
Возле Беннигсена пошло какое-то движение, и у Дурново в глазах снова запрыгали искорки:
– Мозги русской армии! – К Беннигсену подошли, жали ему руку Нессельроде, Анстед, Фуль, Анфельд и… – Кто этот партикулярный?
Дурново исчез и появился:
– Граф Огиньский прибыл из Петербурга. Видимо, весьма надобен императору.
– Ну, разумеется! – многозначительно сдвинул брови Муравьев 1-й.
Они были в восторге от самих себя. Пусть прапорщики, но при Главной квартире, при государственной тайне. При самом счастье.
И тут опять, совершенно рядом, ведя графиню Шуазель-Гуфье под руку, прошел император. Он был в прекрасном настроении. Прапорщики слышали, как Александр говорил графине по-французски:
– Я теперь вправе носить мундир виленского дворянина. Завтра на обеде, который я даю в Вильне, вы увидите меня в обнове.
– Свершилось! – Дурново смотрел на Муравьевых такими глазами, словно бы сам продал Закрет императору.
Есть тайны двора, а есть тайны для Двора. Побежали шепотки, вот уже и прапорщики знали: графу Беннигсену государственный казначей только что отсчитал двенадцать тысяч червонцами! Граф спасен от безденежья. Да что от безденежья, от полного разора… О, благородный Александр! Ведь если Наполеон перейдет Неман, а он его перейдет, Закрет достанется французам. Много через месяц, скорее всего – через неделю.
Об этом молчали. Чего нельзя – нельзя, а что можно – можно. Получивший волю язык остановиться не умеет. Прапорщики взяли в оборот стоявших троицею Аракчеева, Балашова, Шишкова.
– Два столпа государственности – вполне столпы! – Дурново показывал глазами на Аракчеева и Шишкова. – А сие какой же столп – столбушок. И, Господи! – есть ли еще в России более некрасивый человек, нежели…
Разумеется, не договаривал. Тирада относилась к Балашову.
– Александр Дмитриевич один стоит Государственного Совета, – сказал Муравьев 1-й. – Главному полицмейстеру России достало бы и дюжего кулака, но государь поручил сию должность не просто умному, но стремящемуся к знанию.
И тут грянул полонез.
Александр открыл бал, танцуя с графиней Беннигсен. Второй танец – с супругой Барклая де Толли. Третий был за Софьей Шуазель-Гуфье.
Далее бал перебрался в залу второго этажа, и тотчас стало невыносимо жарко. После кадрили Александр увлек графиню Софью в путешествие по залам своего Закрета.
Им встретился человек в парике, надетом несколько набекрень.
– Ведь это вашего сочинения кадриль, господин Мерлине? – спросил государь.
Композитор был чудовищно близорук и не разглядел, кто это с ним разговаривает.
– Никуда не денешься, друг мой, – моя кадрилька!
Графиня сделала страшные глаза, но сочинитель не разглядел и предупрежденья. Государь придвинул к ее лицу свое, быстрым поцелуем прикрыл уста. Тотчас радостно пожал руку автору кадрили:
– Вы замечательный музыкант, маэстро!
– Нынче мои кадрили пляшут! – согласился Мерлине. – Завтра придут другие, со смычками и литаврами. Но сегодня мой день.
– Что нам до завтра, когда сегодня сердце замирает от восторга! – Государь и графиня оббежали чудака, очутились на балконе.
– Господи! Какая луна!
– Фонарь, – сказал Александр, не больно-то жалуя светило.
Два огромных стола в парке были накрыты для ужина, и на государя, на его даму смотрело множество глаз.
Александр вздохнул, и очень огорченно.
– Вы хорошо и грациозно танцуете, – сказал он графине.
– Но вздох ваш был такой тяжкий. Вы устали?
– Графиня! Неужто вам не известна причина моего огорчения! Что же до вашего танца – это полет.
– Я сделаюсь от похвал гордою.
– Упаси вас бог! Грацией тщеславиться нельзя! Грация – природный дар. Приобрести его невозможно.
Графиня молчала. И государю пришлось самому вести разговор.
– Остаетесь ли вы при отце?
– Если Ваше Величество покинет Вильну, ее покинут многие, я буду среди тех, кто последует за вами.
– На месте вашего батюшки я никогда бы не расставался с вами. – Александр, видимо, не вслушивался в слова, ему сказанные. Он приготовлял эту самую важную фразу.
Раздались сильные хлопки, в небо взлетели звезды фейерверка, и надо было идти к ожидающим его царского восхищения.
А бал гремел.
Прапорщики соколами налетали на лебединую стаю красавиц. Царица музыка позволяла прилюдно взять любую диву за руку и пуститься с нею по волнам восторга.
После очередной карусели танцев, прапорщики, сойдясь на краткий миг, искали, кого еще подвергнуть озорному обсуждению. И, конечно, всех опередил глазастый Муравьев 5-й:
– Уморительно! Куда вы смотрите?
Увидели. Высоченный господин, в платье отнюдь не для бала, изогнувшись знаком вопроса, прилюдно шептал Балашову в ухо.
– Доносы при честном народе! – хохотнул Дурново.
– Это Бистром, ковенский городничий! – узнал Муравьев 1-й. – Я с ним знакомился во время поездки в Гродно.
Раздались звуки мазурки, прапорщики готовы были лететь к дамам.
– Посмотрите! Посмотрите! – показывал Муравьев-младший на удаляющихся высоченного Бистрома и крошечного Балашова. Это было очень смешно.
Рескрипт за полночь
Государственный секретарь Александр Семенович Шишков, оставшись на мгновение в одиночестве – Аракчеев завладел вниманием канцлера Румянцева – поторопился исчезнуть.
Поехал к ученым друзьям, пригласившим поэта-адмирала на ужин, на беседу, на карты…
Где Шишков, там все другие темы разговоров заслоняет спор о языке. Именно спор! Не спорить невозможно, когда высшее, стало быть, просвещенное сословие предпочитает родному языку язык не только потенциального врага, но врага, изготовившегося к нападению.
– Французы не имеют возможности черпать из духовных своих книг столько, сколько могут русские из своих церковных сочинений! – кинулся в бой Александр Семенович, хотя никто ему ни в чем еще и возразить не успел. – Слог церковно-славянских сочинений величественен, краток, силен, богат. Сравните наши духовные книги с духовными писаниями французов. Сказанное мною обнаруживается тотчас!
Проблемы русского языка нисколько не интересовали ученых поляков и литовцев. Для тех и других животрепещущим был вопрос государственного переустройства.
Поляки, обещавшие Наполеону поголовное участие в войне с Россией, наградой для себя полагали провозглашение Речи Посполитой самостоятельным государством, Сейм, предвосхищая грядущие события, уже успел объявить эту самую независимость. Однако Наполеон решения сейма не утвердил.
– Депутат Вербицкий, – рассказывал Шишкову магистр философии с огнем в глазах, – умолял императора: «Скажите «да» – и будет Польша! Ваше слово для целого мира равносильно действительному восстановлению Польши». И что же ответил Наполеон на сей пламень любви и надежды? «Я награжу преданность вашу всем, что может по обстоятельствам от меня зависеть».
– Наполеону дороги союзные отношения с Австрией и Пруссией, – развел руками Шишков. – Австрия и Пруссия участницы раздела Польши. Восстановить Речь Посполитую для них – лишиться территорий.
– Но что приносит огромной России обладание Польшей, Литвой? Разве не выгоднее русским перед угрозою войны с Наполеоном иметь в своих рядах благодарные армии Польши и Литвы?
Александр Семенович поразился напряженной тишине, с какою ждали его ответа.
– Господа! Вспомните Ярослава Мудрого. Он дал сыновьям веник и предложил сломать. Сломать веник сил не хватило, хотя сломать веточки, составляющие веник, оказалось просто… Россия обезопасила себя от такого слома. Наша империя – слагаемое многих царств, земель, а Германия не озаботилась о венике и стала легкой добычей Наполеона.