– Ужасное сравнение! – вскипел магистр. – Веник! Метла! Кто-то ведь должен думать о счастье народов?! Ныне, слава богу, на дворе век просвещения. Стало быть, тяга к национальному самосознанию.
– Ах, вы о счастье! Первейшее счастье народа – мир. Россия дала мир своим народам. Это не все ценят. Для многих, господа, – увы! – для очень многих гордыня и престиж дороже мира, дороже благополучной жизни! – Шишков смотрел на пылкого националиста твердо и открыто. – Есть ведь и такое обстоятельство, господа: история. Римская империя, хаос истребительных войн между племенами и снова – империя. Теперь уже священная… Ничто не вечно, господа! Империя французов самоистребится, как только не станет Наполеона. Рухнет Британская империя. Согрешим перед Богом – и Россию обкорнают… Вот только какую цену придется заплатить народам за так называемую свободу? По мне, цена ей – исчезновение с лица земли. Сколько их, живых языков, ставших мертвыми?
Рассуждения Шишкова не понравились. Разговор пошел пустой, хозяин предложил игру. Но игра шла мелкая, и вечер быстро завершился.
Впрочем, Александр Семенович домой вернулся вполне довольным.
Он, как всегда, выиграл. Покрыл взнос на бал в Закрете. И, главное, в час ночи был уже в постели. За день утомился до изнеможения.
Приснились стихи Анны Петровны Буниной. Она и впрямь когда-то читала у Державина заупокойную оду о своей подруге, умершей в шестнадцать лет, и наглец Жихарев, коему было чуть поболе шестнадцати, раскритиковал оду за холодность, чопорность, но расхвалил две строки эпиграфа. Саму оду Александр Семенович не запомнил, а вот эпиграф он как раз и перечитывал в своем сне: «Бог дал нам ее не для того, чтоб оставить ее здесь, но чтобы показать на земле свое творение».
Сон уплывал, возвращался.
Потом вместе с Олениным, директором Публичной библиотеки, Александр Семенович очутился в антикварной сокровищнице Секалдзева. Сей авантюрист показывал своим гостям уродливую дубину – посох Иоанна Грозного, серый камень, на коем отдыхал на Куликовом поле князь Дмитрий Донской.
И вдруг сказали:
– Адмирал, проснитесь!
Открыл глаза: фельдегерь.
– Вас ждет император.
Во дворце тьма. Лампы и свечи горят, но не светят. Огромные тени на стенах наваливаются друг на друга.
Кто-то сказал адмиралу:
– Скорее, пожалуйста!
Александр Семенович шел сколь мог быстро, а заторопясь, засеменил, и ему было досадно, словно взяли за шиворот и окунули в суету.
Александр сидел за малым столиком. Мундир, ленты, звезды. Не раздевался после бала.
Не поднимая головы, не отрывая пера от бумаги, распорядился:
– Надобно теперь же написать приказ нашим армиям и другой – к фельдмаршалу графу Салтыкову о вступлении неприятеля в пределы России.
«Я от государя услышал о войне». С этой застрявшей в голове мыслью Александр Семенович побежал к себе в кабинет.
На столе сиротою уже горела свеча. Других не стал зажигать. Обмакнул перо в чернила, одновременно садясь и придвигая лист бумаги. Глаза на икону, и рука побежала, оставляя на безупречно белом поле черные борозды.
«Из давнего времени примечали мы неприязненные против России поступки Французского императора, но всегда кроткими и миролюбивыми способами надеялись отклонить оные…»
Перечитал. Государь выглядит за сими словами благородно. Есть и горчинка… Разве что мягко по отношению к столь коварному врагу, напавшему без объявления войны?
Наливаясь энергией, закончил приказ армиям молодецки:
«Не нужно мне напоминать вождям, полководцам и воинам нашим о их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь Славян. Воины! Вы защищаете Веру, Отечество, свободу. Я с вами».
Перо зависло в воздухе и, забывши окунуться в чернила, приписало: «На зачинающего Бог».
Буквы бледные, но слова зияли.
Александр Семенович выпростался из стула, пал на колени перед иконою.
– Господи, благодарю!
Рескрипт Председателю Госсовета, Председателю Совета Министров, фельдмаршалу Николаю Ивановичу Салтыкову в Петербург написал, не отрывая пера от бумаги.
Но здесь тоже нужна была концовка, разящая воображение. В памяти встала картина учения войск, устроенная Александром Нарбонну – глазам и ушам Наполеона.
Перо написало:
«Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве Моем».
Держа листы в обеих руках – пусть чернила просохнут – поспешил к царю.
Государь все писал и писал, и, должно быть, сердитое. Поднял голову на вошедшего.
– Я прочитаю? – спросил Александр Семенович и, не дожидаясь разрешения, огласил обе бумаги.
Император показал глазами на стол, ему, должно быть, не хотелось слышать своего голоса. Подписал, не перечитывая, приказ и рескрипт.
Так началась война для адмирала Шишкова и для всей необъятной Россия.
Через два ли часа, через три – летом ночи короткие – Александра Семеновича снова позвали к царю.
Та же выправка, безупречность в мундире, в лице. Протянул бумагу:
– Скажите ваше мнение.
Бросилось в глаза число: «Вильно. 25 июня 1812 г.». – Александр пометил письмо по европейскому стилю.
– Читать вслух?
– Да, вслух. Впрочем… Впрочем…
Александр Семенович помешкал, но прочитал послание про себя.
«Государь брат мой! Вчера дошло до меня, что, несмотря на честность, с которой наблюдал я мои обязательства в отношении к Вашему Императорскому Величеству, войска Ваши перешли русские границы, и только лишь теперь получил из Петербурга ноту, которою граф Лористон извещает меня по поводу сего вторжения, что Ваше Величество считает себя в неприязненных отношениях со мною с того времени, как князь Куракин потребовал свои паспорты… Он не имел на то от меня повеления… и как только я узнал о сем, то немедленно выразил мое неудовольствие князю Куракину, повелев ему исполнять по-прежнему порученные ему обязанности. Ежели Ваше Величество не расположены проливать кровь наших подданных из-за подобного недоразумения и ежели Вы согласны вывести свои войска из русских владений, то я оставлю без внимания все происшедшее, и соглашение между нами будет возможно. В противном случае я буду принужден отражать нападение, которое ничем не было возбуждено с моей стороны. Ваше Величество ещё имеете возможность избавить человечество от бедствий оной войны. Вашего Величества добрый брат Александр».
– Письмо Вашего Величества – сама кротость и детская безупречная чистота! – сказал, не лукавя, Александр Семенович. – Однако ж, думаю, письмо приведет в ярость совершившего бесчестие.
Александр кивнул головою.
– Рад, что вы сие почувствовали. Почувствует и он. Я пошлю к нему Балашова. Балашову надобно придать умного офицера. Пусть выяснит, с каким настроением вершат нашествие те, кто исполняют приказы бесчестия.
– Настроение неприятеля зависеть будет от оказанного ему приема.
Александр снова кивнул, но губы у него вытянулись в тугие струны:
– Армия Барклая де Толли отходит ввиду численного превосходства противника. Необходимо соединиться со 2-й армией, но мы не знаем, где Багратион, что у него.
Александр Семенович поклонился, отступил к двери.
– Приготовьтесь к отъезду, адмирал! Наступают весьма быстро. Местопребывание моей квартиры – Свенцияны.
Слёзы неба
На улице не то что быть, на нее смотреть холодно. Александр Семенович остаток ночи досыпал, не раздеваясь… И пожалуйста! Час, явно, поздний, на дворе война, и никому, кажется, не нужен.
Только подумал о ненужности, и вот он, мальчик-фельдегерь, Муравьев 5-й. Не на сражение позвали, на обед у государя.
В голове не укладывалось: бал, карты, полуночные рескрипты…
– Приснилось, что ли?
Александр выглядел счастливцем. Легок, весел. За столом цвет русской государственности. Великий князь Константин, канцлер Румянцев, ближайшие, приятнейшие императору люди: Аракчеев, Кочубей, Винцегероде, Амфельд, Фуль, граф Петр Толстой, принц Ольденбургский, граф Ожеровский, граф Огиньский, граф Беннигсен с супругою, первые красавицы Литвы.
Александр Семенович сидел озираючись: как же так? Или Наполеон с пятьюстами тысяч великих воинов разбит у Немана? Это при том, что Неман, ради демонстрации мирных устремлений Александра, не защищен?
Обед затянулся, все расходились в полном удовольствии. Император, взявши под руку графа Огиньского, удалился в кабинет для приватной беседы.
«Я с ума сошел», – сказал себе Александр Семенович, и ему впрямь уже казалось, что два полуночных рескрипта – сон. И не дай бог, сон в руку.
К нему подошел Аракчеев.
– Едемте вместе. Надобно разместить Главную квартиру со всеми удобствами.
– Где? – тупо спросил Александр Семенович.
– В Свенциянах, разумеется! – Алексей Андреевич передернул плечами. – Вы только посмотрите, облака летят, как сумасшедшие! Такой жуткий хлад, того гляди снег повалит.
Сверкнула молния, два гигантских быка треснулись лоб в лоб, окна задребезжали.
– Уж не пушки ли? – простодушно вырвалось у Александра Семеновича.
– Нет, не пушки, – серьезно сказал Аракчеев. – Я в пушках толк знаю… – Глянул просительно. – Часок переждем. Не люблю грозы.
У государя и Огиньского разговор тоже шел о дожде, о грозе. В стекла сыпануло угрожающе, но Александра тянуло к окну.
– Вы посмотрите, земля белая.
– И у природы недоумение, – сказал граф, – гроза, мерзостно холодный дождь, градины с хорошую фасоль.
– Будто кости трещат! – Государь смотрел на Огиньского с надеждой: пожалел бы.
Граф молчал.
– Бедные мои солдаты! Каково теперь в поле… – сказал император. – Барклай предпочел всем другим возможностям – отступление.
– Мудро! – Лицо графа озарило розовым светом молнии.
– Это единственное не ведущее к разгрому решение, – согласился царь, в глазах его была жуткая, безупречная синева.
– Наполеону что надобно? Генеральное сражение, победы, слава… Отступление вымотает и его, и его солдат.