Колонновожатый был всего лишь прапорщик, юноша, но коли вел обоз императора, значит, стоил того.
Александр Семенович узнал храбреца: Муравьев. Кажется, Александр. Муравьевых в армии пятеро – этот первый. Аракчееву не сказал, что знает мальчика. Но Алексей Андреевич, проехавши с версту в молчании, разразился похвалами прапорщику:
– Истинный служака! Дай бог ему – генеральских погон.
Ненаписанный манифест
В Свенцияны приехали поздно вечером. Государственному секретарю, по недостатку жилищ, квартирьеры указали корчму. Въевшийся в стены винный запах, полы земляные, вонючие от грязи.
Вежливый иудей провел адмирала в комнату отдыха. Кровать, возле кровати крошечный стол, окно и шуршащие стены.
– Что это?
– Ясновельможное ваше превосходительство – обычное дело! Ничуть не вредное. Жители жилищ.
На стол смачно шмякнулся один из жителей.
– Тараканы?
– Тараканы! – согласно закивал пейсами премудрый иудей. – Это лучше, чем клопы.
– Лучше! – согласился адмирал, валясь на кровать, вымученный дорогой.
И тотчас явился флигель-адъютант с бумагами от государя.
Глянул Александр Семенович – написано по-немецки.
Бумагу нужно было тотчас перевести на русский язык и отправить с курьером в Петербург для напечатанья в ведомостях.
Хозяин корчмы принес еще одну свечу, а чернильницу пришлось свою доставать.
Писано с перечеркиваниями, с надписаниями, буквы на концах слов скорее волнистые линии, чем буквы.
Из прочитанного явствовало: Наполеон – непобедим, силы он привел – неодолимые, воспрепятствовать вторжению французов в пределы империи Российской – невозможно…
«Похвалы неприятелю и великим его силам, – намахал на листе государев секретарь, – особливо при начале с ним войны и для первого известия с полей сражения несовместимы с истиной и могут породить в народе самые худые толки».
Треуголку на голову – бегом. Император стоял от корчмы в семидесяти саженях, но темень, грязь, моросящий дождь…
Александра застал у добротного дубового стола, при одной свече. В мундире, в сапогах. Придвинул свечу, прочитал записку.
– Курьер готов. Как видишь сам – полночь. Однако ж я не лягу спать, покуда не отправлю донесения.
– Это писал Фуль? – спросил Шишков.
– Генерал Фуль, – ответил император.
Возвращаться пришлось еще быстрее, великан-фельдегерь, освещая дорогу фонарем, шагал с такой стремительностью, что пришлось не идти, а поскакивать, целя мимо луж и как раз попадая в лужи.
Сердце в груди перевертывалось, но Шишков корпел над переводом.
– Пруссак! – негодовал над всею этой неметчиной, и, словно насмехаясь то ли над государственным секретарем, то ли над самой Россией, с потолка брякались рыжие прусаки.
Что-то все-таки адмирал написал от себя, защищая царя от Фулевой тупости, что-то сокращал.
Пока писал первую страницу, солдаты трижды колотили в окошко, требуя ночлега.
– Поди прочь! – ярился Шишков. – Поди прочь! Тут генерал стоит.
И опять за перо. Все это было невыносимо. Однако ж вынес.
Поспешил к государю.
Александр сидел все так же, не переменя позы.
– Я сделал сокращения. Иное переписал! – доложил Шишков.
Александр молчал, и Шишков начал читать послание немчуры российской державе.
– Оставь бумагу дежурному, – сказал Александр. Ни укора, ни согласия, ни тем более одобрения.
Адмирал откланялся, но государь шевельнул рукою.
– Подожди… Надобно написать манифест о причинах войны с французами. Обстоятельно, подробно. Собери материалы, но все это нужно сделать быстро.
Александр Семенович ахнул про себя. Канцлер Румянцев стоит километрах в десяти от Свенциян. Кочубей еще дальше… Материалы у Румянцева, у Кочубея.
Только вошел в корчму, в окошко загрохотали, заматерились.
– Здесь – генерал! – рявкнул Шишков, задувая свечи.
Лег не раздеваясь, но соображая, не закрыть ли треуголкой лицо. От тараканов.
Стены шуршали, за окном лил дождь, но сон перемог и Фуля, и солдатскую брань, и тараканов с корчмарем.
Пробудившись поутру, послал флигель-адъютантов к Румянцеву и Кочубею. Позавтракать не успел: позвали к государю.
Возле государевой канцелярии встретил беззаботно веселого князя Сергея Волконского:
– Послали к Платову, в Гродно, а Вильна уже у французов.
– Отчего же так весел?
– А поглядите, какое у меня войско! – показал на унтера и на солдата Оренбургского драгунского полка. – Богатыри. Вода – пронырнем, огонь – проскочим.
Шишков только головою покачал.
Вместо государя провели к Аракчееву.
– Рассылаю корпусным начальникам предписания императора, куда им идти и для какой надобности. А надобность единая на всех: соединение сил.
– Меня к государю звали, – сказал Шишков.
– Его Величество уехал. И вы только представьте себе, Александр Семенович, один!
– Почему не послать прикрытие?
– Не велено: дождь. Государь о солдатах печется. Поехал недалеко – встретить вагенбург, который мы с вами обогнали.
Шишков про себя удивился. Коли Аракчеев поминает вагенбург, то, стало быть, не затаил зла на колонновожатого.
– Вот как обстоят дела на нынешний день. – Алексей Андреевич подвел адмирала к другому столу.
На столе карта, на карте синими и красными стрелами обозначено движение французских и русских корпусов.
– Се – наша армия. Первому и второму корпусам приказано идти на Колтыняны, третьему и пятому – на Видзы. Четвертый и второй – кавалерийские – движутся на Михалишки. Шестой корпус – в Вилейку. И только что получено донесение: отряд гусар, стоявший в Гродно, соединился с шестым корпусом. Марш гусар сродни чуду, за три дня отмахали более двухсот верст. Но у них в командирах генерал-майор Пален. Этот все может. А вот Дохтуров, который умеет больше других, вынужден соединиться с корпусами армия Багратиона. У Дохтурова полк гусар, два полка егерей. Отряд был частью войска Донского. Платов с казаками приписан к Первой армии, но тоже отступил под крыло Багратиона. Из всего этого следует – у Барклая де Толли нет легких войск. Слава богу, стычки с противником пока что не были сколько-нибудь решающими.
Аракчеев махнул рукою по карте, словно бы оттолкнул.
– Адмирал, я второй день занимаюсь глупостями! Предписывать корпусам направления, почти ничего не зная о противнике, это всего лишь деланье вида – что-то якобы предпринимается.
– А Барклай де Толли, разумеется, ждет указаний Главной квартиры! – Шишков ничем не смягчил резкости. – Помню, он назвал себя исполнителем повелений.
– Барклай – командующий армией, но не главнокомандующий.
– Он – военный министр.
– Всего лишь министр, когда при войсках император.
Посмотрели друг на друга.
– О Балашове что-нибудь известно? – спросил Шишков.
Аракчеев пожал плечами.
– Надо без Балашова придумать стоящее, но вы правы, два хорошо – а три лучше..
– Возле государя Фуль, Нессельроде, Анстед…
– Но мы-то русские!
– Мы-то русские, – не сумел скрыть безнадежности. – Скажите, Алексей Андреевич, где взять документы для составления манифеста о причинах случившегося?
– У Румянцева.
– К Румянцеву я послал, но о его местонахождении известно нечто приблизительное. Был там, переехал туда, и, возможно, он уже в Петербурге.
– Сочините манифест, как бог на душу положит, – предложил Аракчеев.
– Сие невозможно. Документ. Исторический. Обоснование фактам должно опираться не на чувства, а на абзацы договоров.
Аракчеев снова развел руками.
Немецкое засилье
Дождь шел третий день, не усиливаясь, не слабея, словно так и положено на земле.
Муравьев 1-й, голодный, с оголодавшим, с вымокшим вагенбургом подходил наконец к Свенциянам. Вагенбург и впрямь принадлежал Главной квартире, но состоял из множества слуг, денщиков, всякого рода канцеляристов, и прочих, прочих, кормившихся из рук государя. Здесь были экипажи жителей Вильно, бегущих от Наполеона, отставшие от полков солдаты… Вагенбург во время пути не раз и не два претерпел взрывы паники – французская конница маячила впереди, позади. Муравьеву приходилось быть железным. Порядок он восстанавливал, вот только от усталости едва теперь держался в седле. Обогнав вагенбург, он подъезжал к Свенциянам один, чтобы узнать от квартирьеров, где должно разместиться вновь прибывшим.
Солдаты подарили ему рогожевый куль. Он и ехал в этом куле, спасаясь от дождя. А навстречу всадник. Муравьев глазам не поверил – Александр.
Сбросив рогожу, прапорщик приветствовал императора, ужасаясь своего вида. Дорожная пыль под потоками дождя превратилась в грязь.
Но Александр узнал колонновожатого.
– Муравьев! Вы – один? Где же вагенбург?
Прапорщик повернулся в седле, показал на появившиеся на дороге повозки.
– Никаких потерь, Ваше Величество.
– Благодарю. А у нас здесь уже полная во всем недостача: всё у слуг, у камердинеров, у денщиков.
– Моя повозка тоже где-то в этом потоке, – признался прапорщик. – У кого бы опросить, где стать вагенбургу?
– Тебе, Муравьев, предстоят переход с вагенбургом до Видзы. Ты у меня молодец!
И колонновожатый дождя уже не чувствовал, забыл, что хотелось есть, хотелось спать, хотелось поменять белье.
В это самое время из Свенциян отбывал обоз на Видзы. Среди этого обоза ехал в своей видавшей виды каретке Государственный секретарь адмирал Шишков.
Александр, показывая себе, генералам и войску, что отступление не есть его малодушие перед Наполеоном, что оно противно его устремлениям, его сердцу, – всячески оттягивал свой отъезд.
Уже карету подали, когда вдруг пригласил он к себе для важного разговора Аракчеева.
Алексей Андреевич вошел в совершенно пустой кабинет царя в таком восторженном внутреннем трепете, с такою хрустальной чистотою в глазах, с таким самоистребительным обожанием в лице, что Александр поднялся, готовый обнять самого верного ему человека во всей русской земле. Обнять, заплакать. Но не обнял, не заплакал.