– Аракчеев, прошу тебя вновь вступить в управление военными делами.
Сказал и прикрыл прекрасные глаза свои веками в длинных ресницах. Алексей Андреевич тотчас сообразил: государю тяжело, государь никого не желает видеть, а посему, оберегая от ненужной тревоги даже верноподданническим согласием в этакую минуту, поклонился и, не сказавши ни слова, бесшумно вышел из кабинета.
Назавтра, в Видзах, указа о назначении Аракчеева военным министром не последовало. Алексею Андреевичу сие было в великую радость: государь назначал его руководить армиями негласно, доверительно: преданнейшему – преданность.
В Видзах Гаупт-квартира расположилась с удобствами. Александру Семеновичу Шишкову был указан приличный дом, вот только работать над манифестом опять-таки не получилось. Ни Румянцева, ни его канцелярии.
Приметил, однако ж, для себя неприятное: Нессельроде и Анстед ежедневно, таинственные и неподступные, проводят у государя по часу, по два.
Наконец тайна сия стала явной. Нессельроде принес Государственному секретарю тетрадь, исписанную с первой до последней страницы. Писано по-французски, приказано – это уже императором – перевести и представить.
Сердце простецки ёкнуло. Адмирал не нашел сил прочитать сочинение двух немцев тотчас.
Вышел из дому: освежить голову, биение сердца унять. Но где она, свежесть: на дороге хаос телег, быстро просохшая земля пылила. Сталкивая в придорожные канавы экипажи и возы беженцев, артиллеристы везли тяжелые орудия. Женские вопли, плач детей, какая-то нелепая матерщина, полунемецкая-полутатарская.
Александр Семенович вернулся в дом, постоял перед книжным шкафом. И вдруг нашел свою книжицу для отроков.
Ребята нам в поле
От солнца сгореть,
Дня жарка мне боле
Нет можно терпеть.
Мы можем собраться
В другой раз сюда;
Купаться, купаться
Теперь череда.
Расстегнул мундир, закрыл шкаф, положил перед собою тетрадь.
Кровь толчками пошла в голову после первых же абзацев. Авторы для начала оправдывали унизительный позор Тильзитского мира, а нынешнее бегство армии – выставляли военной хитростью: заманиваем врага ради огромной победы.
Пробежав глазами статью, вернулся к началу.
«Его Величество император решил придерживаться тактики наблюдения и соответственно расположил свои войска, – писала немчура французским языком. – Этот план действий был вызван стремлением Его Величества избежать войны во что бы то ни стало – ни один шаг не должен был дать даже формального повода к войне…»
– Лизоблюды! – вырвалось у Шишкова.
Намерение Александра уклоняться от войны, от сего лютого зла – одарило русского царя благодарностью народов и, как миром, помазало его голову благословением небес. Но речь-то о Наполеоне. Наполеон и завоеватель – одно и то же слово. Самозванный император Франции признает единственно возможный союз с собою – повиновение. Противостоять завоевателю кротостью? Искать добровольного рабства? Или у русских не было Суворова? Нужно по-суворовски идти на тирана скоро, прямо, возвращая свободу малодушным народам. На все хитрости, на все козни чудовища хватило бы простого мужества русских солдат.
Александр Семенович скорописью набросал на листе бумаги сию тираду.
И, понимая, что медлить нельзя, побежал к государю.
Александр сидел у камина, лицо цвета пергамента, белки глаз, обычно голубые от обилия в них света, в красных прожилках, губы сомкнуты, в них что-то черепашье, безобразно старческое.
– Ты прочитал, Шишков, – вопроса в голосе государя не было. – Слушаю тебя.
– Ваше Величество, в бумаге Нессельроде то же, что у Фуля. Логика сего документа достойна изумления. – Процитировал на память: – «К концу апреля во Франции была проведена мобилизация и все силы французов были стянуты к границам России. И все же вторжение началось только 12 июня. Не позволительно будет предположить, что предпринятые нами меры вызвали опасения у врага».
Но в чем они, сии меры? В том, что беспрепятственно впустили зверя в нашу землю? В том, что бежим от него, предоставив возможность разделить два наших войска? Или меры эти – в сдаче городов, селений, в том, что нас гонят, а гонители собирают в захваченных областях припасы, вооружают людей и выставляют против нас? В этом прекрасные меры?
Наполеон для Фуля величайший полководец всех времен и народов. Это действительно так, если судить по Германии и Пруссии, а вот ежели вспомнить Испанию, то гений войны устлал ее костьми своих солдат, а сам даже не смеет туда показаться.
В бумаге перечисляются корпуса, перешедшие Неман у Ковно, Юрбурга, Олиты, Мережа. Но, читая это, всяк русский человек спросит, что же смотрели войска нашего императора? Генерал Фуль пишет: «Как только Его Величеству доложили о передвижении французских, войск, он отдал приказ о соединении армий».
И коли сие именно так, нам обязательно скажут: почему так поздно? Если бы армии были соединены, может, у неприятеля смелости бы поубавилось переправляться через столь широкую реку.
Александр молчал.
– Простите, Ваше Величество. – Шишков поклонился. – Я – горячусь. Бумага немцев написана не с таким достоинством, с каким ей должно быть.
– Мы переезжаем, – сказал Александр. – Подготовьтесь к переезду. – Под утро Балашов воротился. Отсыпается.
Смурные чувства
Главная квартира разместилась в Бельмонте.
Шишков, Аракчеев, принц Петр Ольденбургский, начальник штаба генерал-адъютант маркиз Паулуччи, поутру сменивший на сим посту генерал-лейтенанта Лаврова, были позваны к императору послушать Балашова о его встрече с Наполеоном.
Александр Дмитриевич с глазу на глаз с государем уже говорил. Теперь собраны были самые ближние люди, облеченные высшим доверием.
– Встречали нас с Орловым по-французски. – Балашов сказал это без улыбки, жестко. – Мой трубач трижды просигналил. Офицер, встретивший нас, послал адъютанта за приказаниями. Час томлений. Наконец приказ был получен. Нам завязали глаза и доставили в штаб маршала Даву. К маршалу допустили одного меня. Я сказал ему, что имею приказ вручить письмо Его Величества в собственные руки императора Франции. Даву отвечал, что не знает, где находится Наполеон. Четыре дня держали нас в неведении, то ли унижая, то ли показывая, сколь недоступен их вождь. Мне пришлось требовать разъяснений, не считает ли нас маршал пленниками, но ответ был вполне благожелательный, по крайней мере, искренний. «Генерал! – сказал мне Даву. – Я человек военный, и посему парламентер для меня особа священная. Видимо, адъютант мой не может нагнать Его Величество. Император объезжает корпуса, расположенные на большом пространстве». Пришлось смириться. На четвертые сутки посланец маршала вернулся и нас препроводили в Вильно. Наполеон принял меня, случайно или же с особым смыслом, в той самой комнате, где Его Величество, – Балашов поклонился Александру, – вручил мне письмо, кое Наполеон прочитал в моем присутствии и сказал: «Англичане повинны в ссоре двух государей, правящих величайшими империями этого мира».
И пустился в поучающие рассуждения. Сказано было:
– Я удивляюсь! Ваш император сам находится при армии. Он природный государь, ему должно царствовать, а не воевать. Война – это мое дело. Я солдат. Письмо вашего государя меня тронуло, но я не могу согласиться с доводами, содержащимися в сем послании. Что я занял – считаю своим. Вам мудрено защитить вашу границу, столь пространную, таким малым числом войск.
– Мне, Ваше Величество, – Балашов снова склонил голову перед Александром, – приходилось только глазами водить. Наполеон произносил свои поучения, расхаживая по комнате взад-вперед. Потом вдруг как бы остолбенел. Минуты, думаю, на две, на три. И не мне, себе сказал:
– Увидим, чем всё это кончится.
Я был приглашен отобедать. За столом были Наполеон и его герцоги-маршалы: Бертье, Дюрок, Бесиер, Коленкур.
– Генерал, – сказал мне император, указывая на сидящих с ним, – не подумайте, что сии господа хоть что-либо значат сами по себе. Все они – исполнители моих, приказаний. И только.
Я удивился, но маршалы ничем не выказали несогласия с их повелителем. Все молчали. Говорил один Наполеон. Он вдруг спросил меня:
– Вы были, кажется, начальником московской полиции? – И, не давши ответить, набросился с вопросами на Коленкура: – Вы знаете Москву? Большая деревня, застроенная сплошь церквями? К чему столько? Зачем они? В нашем веке люди растеряли набожность.
Тут-то мне и удалось наконец вставить словечко:
– Я не знаю, Ваше Величество, набожных людей во Франции, но в Гишпании и в России много набожных. Пожалуй, что и большинство.
Наполеон на сие ничего не сказал, но смотрел на меня долго. У него тяжелый взгляд. Необычайно тяжелый.
Балашов сел, молчание воцарилось в кабинете.
Вошел дежурный генерал Адам Ожаровский:
– Донесение командира 1-го корпуса генерала Витгенштейна.
– Зачитайте! – разрешил Александр.
– «Шестнадцатого июня при Вилькомире произошло сражение с корпусом маршала Франция Удино. – Писано было по-немецки. – Против арьергарда, коим командует генерал Кульнев, действовало в начале дела треть корпуса, но бой длился восемь часов, и к Вилькомиру подошли основные силы маршала Удино. Корпусу французов противостояли два пехотных полка, четыре кавалерийских и несколько орудий. Однако арьергард задержал противника, позволяя 1-му корпусу перейти бродами реку Свенту. В сражении принял участие волонтер, генерал-лейтенант, кавалер ордена Георгия III степени граф Остерман-Толстой».
Ожаровский щелкнул каблуками, положил донесение на стол императора Александра.
– Кульневу хвала! – сказал Александр, поднимаясь. – Задача для всей 1-й армии на сегодня одна: мы не знаем, где французы. Мы должны это выяснить без промедления.
Всех отпустил, оставив при себе Паулуччи.
Шишков и Балашов от государя вышли вместе. Их резиденцией был сенной сарай.