– Еще один русский пригодился армии! – буркнул Шишков.
– О Лаврове говорите? – спросил Балашов.
– О Лаврове.
– Николай Иванович – отменный командир. Ему в войсках привычнее, чем в кабинете.
Лаврова отправили в гвардейский 5-й пехотный корпус. Заместителем командира. Гвардией командовал великий князь Константин.
– Александр Дмитриевич, позвольте быть откровенным? – Шишков даже остановился. – Я – человек морской, не больно много понимаю в управлении войсками на суше. И все-таки! Кто у нас командующий? Мы так резво мчимся, что не знаем, где наш враг! Мы желаем соединиться с армией Багратиона, но движемся не на юг, где эта встреча была бы неминуемой, – в прямо противоположную сторону. Мы что, собираемся привести Наполеона в Петербург?
– Я вот о чем думаю, Александр Семенович! Успехом Кульнева мы теперь, как щитом, прикроем нашу растерянность, наше бегство.
– Благодарю вас за неумолчание сказанного Наполеоном о государе. – Шишков склонил голову. – Наполеон – злодей, враг, но ведь прав: место нашего государя – быть во главе царства, и отнюдь не армии.
Маленький ростом Балашов снизу глянул в глаза Шишкову. Александр Семенович даже почувствовал покалыванье в затылке от такого взгляда.
– Ежели Бонапарт вдруг явится перед нашей армией, возглавляемой царем, ежели сражение склонится к пользе завоевателя, то – заключение мира, позорного для России, станет неизбежностью.
– Александр Дмитриевич! Я именно об этом! Господи! Злодей разгрохает Барклая, это будет громадное несчастье, но для Барклая, для солдат его армии! У России найдутся другие генералы, другие солдаты… Надобно…
– Надобно, – согласился Балашов.
И Александр Семенович с тоскою в сердце подумал об охлаждении к нему Аракчеева. Утерял предложенную близость, а уж по какой причине? Должно быть, Алексей Андреевич подосадовал на себя за душевную расслабленность в грозный час…
– Без графа Алексея Андреевича к сему делу и подступиться невозможно, – вслух сказал адмирал.
– Бог даст, и будет! – Суровый Балашов верил в высшую правду.
В это самое время Александр решил для себя и для армии еще один кадровый вопрос.
Флигель-адъютант вместе с донесением Витгенштейна привез письмо, предостерегающее, но прямодушное.
«При корпусе графа Витгенштейна, – сообщал Уваров, – видел я графа Остермана, который с тем приехал, чтобы ожидать начала, а как оное уже объяснилось переходом неприятеля границы и даже пушками и ружьем под Вилькомиром, то и полагает явиться граф Остерман в Главную квартиру с тем, чтобы быть готову на всякое употребление как заблагорассудите, ежели не иначе, то хотя на ординарцы к Вашему Величеству. Сие похоже на графа Остермана и на настоящего русского».
Расспрошенный о деле под Вилькомиром адъютант Витгенштейна рассказал: во время сражения генерал Остерман, в очках, в мундирном сюртуке, с орденом Святого Георгия на груди, был при артиллеристах, направлял огонь и весьма помог при отражении конных атак, при переходе реки. Был спокоен сам и суеты среди солдат не допустил. Однако ж в командование не вмешивался.
– Филипп Осипович! – сказал государь своему новому начальнику штаба. – У нас ведь 4-й корпус практически без командира. Павел Андреевич Шувалов болен, и, кажется, серьезно. Пошли за Остерманом. Человек строптивый, да командир отменный. Пусть приезжает в Дрисский лагерь. Надеюсь, отступление наше закончено, и весьма успешно. Надобно быстро освоить укрепления, подождать врага и хорошо сделать предстоящее дело.
Веселящиеся немцы
Балашов и Шишков, соединя харчи, собирались пообедать, когда из Главной квартиры приехал флигель-адъютант Кикин.
– Приказано продолжить наше бегство! – объявил он министру и Государственному секретарю. – Приказы у нас уже отдает не командующий, а его начальник штаба. Вот еду к Барклаю сообщить ему, где он должен стать армией и как скоро.
– А где нам надлежит стать? – спросил Шишков.
– Разумеется, в Дрисском лагере. Простите, господа. Я совершенно болен.
Отдал честь, ускакал.
– У нас уже и местничество пошло! – сказал вослед Кикину Балашов: Кикин не терпел Паулуччи и вот не желал исполнять службу.
– Кикин болен притворно, а я, кажется, всерьез заболеваю, – признался Шишков. – Такое смурное чувство.
– Жизнь смурная, вот и чувства наши смурные, – согласился Балашов.
Однако ж приказ есть приказ. Поели наспех, поехали.
Дрисский лагерь был возведен на правом берегу Двины.
К реке Главная квартира прибыла в сумерках, и Александр отложил переправу на утро. Сам он занял крошечный домик, а его окружению пришлось довольствоваться амбарами, ригами, стогами сена.
Бездорожье, а если дороги попадались, так разбитые, утомили даже государя. Но спать ему не дали. Граф Мишо, полковник, состоявший в свите, подал через адъютанта Его Величества Сергея Волконского записку о бедственном положении армии. Граф был сардинец, но служил в русской армии с 1805 года. Прочитавши разбор тактических ляпов, совершённых командованием, Александр тоскующими глазами поглядел на Государственного секретаря. Шишков присутствовал при чтении.
– Александр Семенович! – У государя даже обида звенела в голосе. – Вы бы трое сходились иногда и что-нибудь между собой рассуждали.
Не надо было объяснять, кто сии трое и, тем более, о предмете рассуждений. Среди толпы генералов и полковников – Шишков это чувствовал остро и больно – государь был одинок. Понятна была и подспудная мысль Александра: Аракчеев, Балашов, Шишков – трое русских, понимающих войну по-русски, могли бы – пусть только именами своими – снять неприязнь к генералам из немцев, особливо к Барклаю де Толли.
Ночевать Александру Семеновичу пришлось в амбаре, на соломе, в соседстве с Фулем и Ожаровским. Голова покруживалась. Адмирал чувствовал, что болезнь одолевает, но сон не шел. Не давали покоя проклятые немцы. То французистый Ожаровский нашептывал нечто Фулю, и творец Дрисского лагеря давился икающим хохотом, то Фуль полаивал по-немецки – и сам же икал, опережая заливистое веселие поляка.
«Какая низость! Какое к нам презрение! Какое безразличье к судьбе России!» – Александр Семенович слушал хохотки сначала обидчиво, недоумевая, а потом уж и ненавидел, через Фуля и Ожаровского, иноземщину, сидящую на шее Россия. Уснул, а проснулся: кулаки сжаты.
Майор-профессор
Утром плавучим мостом Главная Квартира перебралась на другой берег реки, где громоздились укрепления, готовые и недостроенные.
Государственного секретаря поместили в господском доме в двух верстах от резиденции Александра. Добравшись до постели, Шишков слег, с ужасом думая о предстоящей скорой битве, в которой столь резво бегущая армия будет сломлена и снова примется убегать.
Тело немощно, в голове шумы, но куда денешься от самого себя! А что такое – сам – для русского человека? Россией себя разве царь один почитает, но ежели все-таки почитает, то – возносится, даже при высшем своем титуле – противу совести, противу истины, гордыни ради. Россия – Богова. А царь ли с царицею, крестьянин ли с крестьянскою, ученый муж семи пядей во лбу или младенец – все сыновья, все дочери, и едино – ответчики за Матушку свою.
Вот и ворочал мозгами Александр Семенович, не давая голове покоя и всякою жилкой страдая за творящееся за стеною покуда еще надежного, хотя и чужого дома.
Не шли из головы Фулъ с Ожаровским – весельчаки! Как не похохотать: Россия над бездной.
Мысли кидались к государю, к Барклаю, искали среди генералов Пожарского с Мининым, и сходилось к одному – безначалие губительно. Александр предводителем войск считает Барклая. На все свершающееся смотрит, как свидетель. Но роль-то свою Его Величество то и дело забывает. Назначил Паулуччи, отставив Лаврова, дня два тому назад спрашивал совета, кого поставить в генерал-квартирмейстеры. Мухин, стало быть, потерял доверие. О полковнике Толе спрашивал. Балашов не сдержался:
– Маркиз Паулуччи, может быть, и на своем месте, но дежурный генерал армии Кикин в таких отношениях с ним, что совершенно отстранился от дел. А Ставраков, его заместитель, – презираем всеми прочими генералами, кроме одного Барклая. Что же до полконика Толя? Дарования оному от Бога превосходных степеней. Его ум быстрый, решительный, но вот беда – раб собственного мнения. Никаких здравых соображений Толь не примет, даже понимая, что его решение хуже некуда. Справедливости ради и того нельзя не сказать: трудолюбив, изобретателен, расторопен.
– Всё-то вы мне задачи задаёте! – вспылил на сию тираду Александр.
Никого не тронул пока. А ведь поправлять худые дела, меняя командиров – ничего не достигнешь, кроме конечного развала войск.
Выпроваживать надобно императора! Как можно скорее! Выпроваживать! В Москву, в Петербург… Балашов сие понимает.
Спас Александра Семеновича от беспросветных дум нежданный посетитель.
Пришлось подняться, облачиться в мундир, вот только нездоровья нельзя было скрыть.
Визитом почтил начальник походной типографии майор Андрей Кайсаров, профессор русской словесности Дерптского Университета, доктор, защитивший диссертацию в Геттингене.
– Я читал вашу книгу «Мифология славянская и российская»! – встретил ученого-майора адмирал, Государственный секретарь, пиит, член Российской академии. – Ваша книга, Кайсаров, тот же Дантов Виргилий, ибо защита богатств русского и славянского языков, стремление представить во всем великолепии народную фантазию и народные древнейшие верования – обществу, почитающему за просвещение греческую и римскую мифологию – есть адов труд. Но, будьте уверены – труд благодарный и даже бессмертный, покуда ходит под Богом наш русский народ по своей русской земле. Напомните ваше отчество.
– Андрей Сергеевич! – поклонился Кайсаров. – Если моя книга сколько-нибудь полезна, то что говорить о ваших сочинениях. «Те, которых слабый слух, приучась к иностранным языкам, не смеет возвышаться до согласного громозвучания старославянского языка…» Как сказано! Я и далее помню: «Мне кажется, буквы ч, ш, щ возвели славянскую азбуку и язык до такой силы и звучности, до которых все новейшие языки, не имеющие сих букв, тщетно покушаются вознестись». Само ваше слово, Александр Семенович, – громокипящее, но я потревожил вас ради служебных дел.