– Наше счастье, что Наполеон не знает, где мы его ждем. – Толь отдал честь генералу.
– Объяснения ваши, господа квартирьеры, убедительнейшие! – Комаровский смотрел на прапорщиков благодарно и ласково.
Вернулись в Главную квартиру, а возле крыльца счастливый Муравьев 1-й: привел в Дрисский лагерь опостылевший ему вагенбург и, слава богу, получил новое назначение.
– Адъютант его высочества Константина Павловича! – объявил он братьям.
– Значит, будем рядом! – возликовал Миша.
Письмо отчаяния
Шишкову совсем было худо. Ночные петухи кричали, а в голове ворочилось тяжелое, беспросветное, и такое, что и мыслями не назовешь.
Вконец измучившись, Александр Семенович встал, зажег свечи, сел писать.
И вспомнил оброненное Балашовым: государь кому-то сказал, что почтет предателем всякого, кто вознамерится разъединить государя и его армию.
Перекрестился на икону Спаса.
– Господи! Ты ведаешь: усердие мое к государеву делу чистое и необходимое.
Писал быстро. Слова вызрели в сердце, как вызревают зерна в колосе.
«Государь и отечество есть глава и тело. Едино без другого не может быть ни здраво, ни цело, ни благополучно. А по сему сколько во всякое время, а наипаче военное нужен отечеству царь, столько же царю нужно отечество».
Сердце торопило приступить к главному, но зануда-ум требовал обоснований. Александр Семенович обливался потом от нетерпения и все-таки смирялся, писал пространно. Однако ж и пространное было горячо, горячее, чем принято в делах государственных.
«При всей уверенности и надежде на храбрость войск наших, на воспрепятствование неприятелю простирать далее стремление свое, нужно и должно подумать о том, что может и противное тому последовать. Счастье у судьбы в руках. Нынешние обстоятельства таковы, что неприятель стремится быстро внутрь царства и мнит потрясением оного как бы отделить войски наши от связи со внутренностью империи. Самое опаснейшее для нас намерение!»
Наконец, и ключевой вопрос явился на бумаге. «Всего важнее зрелое исследование, – написал Александр Семенович и поглядел на огонь свечи – не сожгут ли, как протопопа Аввакума, за сию правду, – где наиболее нужно присутствие государя, при войсках ли, или внутри России?»
Далее необходимо было рассмотреть ситуации.
«1-е, – начертал Александр Семенович на новом чистом листе. – Государь император, находясь при войсках, не предводительствует ими, но предоставляет начальство над оными военному министру, который хотя и называется главнокомандующим, но в присутствии Его Величества не берет на себя в полной силе быть таковым с полною ответственностью».
Все равно, что в ледяную воду кинулся. Теперь нужно выгрести к берегу.
«2-е. Присутствие императора при войсках хотя и служит к некоторому ободрению оных, но оне защищают веру, свободу, честь, государя, отечество, семейства и домы свои: довольно для них причин к ободрению; при том же имя его всегда с ними».
– Вот и поезжай с богом! – сердито крикнул адмирал. И снова рука побежала по бумаге, будто гончая за зайцем.
«3-е. Примеры государей, предводительствовавших войсками своими, не могут служить образцами для царствующего ныне государя императора: ибо не те были побудительные причины. Петр Великий, Фридрих Второй и нынешний наш неприятель Наполеон должны были делать то: первый – потому что заводил регулярные войска; второй – потому что всё королевство его было, так сказать, обращено в воинские силы; третий – потому что не рождением, но случаем и счастием взошел на престол. Все сии причины не существуют для Александра Первого».
В четвертом пункте адмирал принялся рассуждать о храбрости. Многими словесами прикрыл важную и очень нужную для такого послания мысль. Поставив храбрость в похвалу простому воину, назвав предосудительной для полководца, написал: «Храбрость в царе тем предосудительнее может быть, чем целое царство больше войск; ибо ежели он будет убит или взят в плен, то государство, сделавшись в смутное время без главы, дорого заплатит за привязанность его к личной славе».
Перечитал, переписал набело, лег спать и выспался.
Утром к Шишкову явился полковник Чернышёв, знаменитый разведчик, приведший в ярость самого Наполеона.
– Государь приказал спросить у вас, не найдете ли чего поправить, – и положил перед Государственным секретарем уже напечатанный рескрипт.
Александр Семенович так и ахнул, хотя и без звука. Писано было черным по белому, но сам он теперь красный: лицо горит, шея в огне.
Царь извещал армию о скором сражении, ободрял, и более всего тем, что он, монарх, будет с солдатами и не отлучится от них, как бы ни повернулось дело.
Шишков яростно вымарал абзац. Глянул на изумленного Чернышёва:
– Донесите государю, господин полковник, что сие зависеть будет от обстоятельств и что Его Величество не может сего обещать, не подвергаясь опасности не сдержать слово, данное солдатам и всей армии.
Болезнь еще не оставила адмирала, но на хворобу Бог времени не дал.
Оделся, поехал к Балашову. Министр полиции занимал богатейший дом бежавшего к Наполеону поляка.
– Александр Дмитриевич – прочитай и скажи, что думаешь. Скажи правду. Пусть она будет для меня самой горькой.
Шишков положил перед министром свое письмо, сел возле окна, смотрел на пруд. Правильный овал, зеленая подстриженная трава. Красиво и неестественно. По-европейски.
Балашов письмо читал долго. Александру Семеновичу стало не по себе, но тут он услышал:
– Мы обо всем этом говорили, сомнение в одном: будет ли прок от письма?
– Александр Дмитриевич! – резво вскочил на подгибающиеся от слабости ноги Государственный секретарь. – Богом тебя прошу! Съезди к Аракчееву, выведай его мнение о сем предмете. Он ведь без наименования, но военный министр.
– А военный министр с именованием – всего лишь зритель происходящего. Тотчас и поеду.
– Бог наградит вас! – У Шишкова слезы дрожали в голосе. – Александр Дмитриевич, коли уж вы там будете, привезите печатный листок приказа войскам. Мне его поутру представил флигель-адъютант Чернышёв.
– Мой слуга напоит вас чаем. Ожидайте меня здесь.
Балашов уехал. Пришлось пить чай. Чай лечит болезнь ожидания. Александр Дмитриевич обернулся необыкновенно скоро. К четвертой чашке поспел.
– Докладываю! – У порога вытянулся не хуже служаки унтера. – Граф мнения вашего, господин Государственный секретарь, не отвергает.
– Господи! – перекрестился Шишков, тоже стоя и тоже чуть ли не навытяжку.
– Однако ж… – Балашов подошел к столу, сел, Александр Семенович тоже сел. – Однако ж граф не знает, каким средством достигнуть предлагаемого.
– Приказ по войскам привезли? – быстро спросил Шишков.
Взял листок, глянул в него и блаженно откинулся на спинку стула: вычеркнутых слов в приказе не было.
– Я кое-что все-таки значу! – придвинулся через стол к Балашову. – Письмо надобно подписать тремя подписями. Обоснованием тому: просьба государя собираться нам троим и обсуждать важнейшие дела.
Чашки были отодвинуты. Александр Семенович принялся за очередной вариант послания.
«Его императорскому величеству угодно было изъявить волю свою, чтоб мы трое (нижеподписавшиеся) имели между собою сношение и рассуждали обо всем, что может быть к пользе государя и отечества.
Во исполнение сего высочайшего нам поручения, входя обстоятельно во все подробности настоящего временя и состояния дел, мы по долгу присяги и по чувствам горячего усердия и любви к государю и отечеству, рассуждаем следующее…» Далее следовал прежний текст.
Закончив переписывать письмо, Шишков на последней странице сделал большой отступ, для подписей Аракчеева и Балашова, и подмахнул весьма опасную сию бумагу.
– Александр Дмитриевич, дело не терпит отсрочек и промедлений. Отвезите письмо Аракчееву. Подпишет – оставьте, не подпишет – привезите: я его отправлю с припискою: «В собственные Его Величества руки».
– Еду, – только и сказал министр-курьер.
Шишков снова принялся пить чай, хотя давно уж пришла пора обеду. Балашова не было час, другой… Воротился и, увидевши адмирала, даже руками всплеснул:
– Александр Семенович! Я из ставки послал на вашу квартиру человека уведомить вас в положительном решении нашего дела. Граф письмо подписал, взялся отдать оное в собственные руки, но не тотчас, а когда будет пристойно и с благополучными видами.
– Пойду доболею. – Шишков улыбался, рубашка на нем была мокрая от пота: то ли чаю много выпил, то ли болезнь выходила порами.
Падение дрисского лагеря
В Гаупт-квартиру прибыл генерал-лейтенант Остерман-Толстой. После сообщения об участии столь славного волонтера в сражении под Вилькомиром император Александр разрешил строптивцу вернуться в действительную службу. А на другой уже день, выслушав мнение Аракчеева, издал указ: граф Александр Иванович Остерман назначался командиром 4-го пехотного корпуса.
Новоиспеченный начальник сразу после представления государю попал в комиссию, решавшую судьбу Дрисского лагеря.
Укрепления в который раз объезжали: сам Александр, его учитель генерал-майор фон Фуль, генералы Паулуччи, Армфельд, Беннигсен. В свите были Толь, Мишо, Нессельроде, Анстед, Багговут. Из русских – Аракчеев, граф Остерман, Тучков 1-й, Дохтуров, Ермолов.
На голову Фуля сыпался град насмешек, вспыхивал гнев. Кто-то резонно говорил: для такого лагеря войск надобно вдвое, втрое больше; слышались столь же резонные возражения – здесь корпусу тесно.
– Сия городьба, стоившая многих тысяч серебром, есть полное забвение оборонительного искусства! Сия городьба – не что иное, как насмешка над военной наукой! – Маркиз Паулуччи был красноречив. Его изречения так ему нравились, что он пустился давать оценку всему происшедшему. – Прискорбно, господа! Стотысячная наша армия позволила французам переправиться через Неман, не удостоив не только столкновениями хотя бы арьергардного порядка, но ни единым выстрелом! Войска Багратиона, назначенные громить тылы неприятеля, действуют на удивление робко. Багратион мог бы уничтожить передовые отряды маршала Даву под Минском, и соединение двух наших армий было бы состоявшимся фактом. Но Багратион пошел из Несвижа к Бобруйску, бросился прочь от нас и увлек за собою два корпуса, Понятовского и вестфальцев. Где они теперь, надежды на соединение? Так нельзя воевать, господа! В современной войне предосудительно быть неграмотным. А коли мы неграмотны, придется отступать и отступать. Не знаю, как вам, а мне, господа, стыдновато за мой мундир генерала.