– Мой мундир! Для вас и Россия – мундир. Вы его надели, вы его снимите. Для меня Россия – моя кожа.
Все повернулись на голос – Остерман-Толстой.
Разговоры тотчас иссякли. До Гаупт-квартиры ехали молча. Перед началом совета Александр увлек за собою Вольцогена:
– Вы предложите отход, и немедленный! Причина – огромное численное превосходство противника.
Обсуждение Дрисского лагеря, однако, состоялось. Было сказано о недостаточной связи между укреплениями, об удобных для неприятеля подходах к люнетам и редутам, о слабости профилей укреплений, о чрезмерной тесноте трех мостовых бастионов.
Заодно досталось немцу Гекелю, строившему крепость в Динабурге. За два года работ сей военный зодчий положил в гробы пять тысяч мужиков, израсходовал огромные суммы, а построенного – каменный пороховой погреб, каменная караульня да один мост. Что же до крепостной линии, она даже не обозначена.
Стали говорить о крепостях в Риге, в Киеве, в Бобруйске. И всё более о воровстве… Тут и поднялся строитель Дрисских укреплений, правая рука Фуля, полковник Вольцоген:
– Господа генералы! Господа обер-офицеры! Ввиду нависающей опасности над 1-й армией – численное превосходство вторгшихся войск подавляюще велико – предлагаю покинуть Дрисский лагерь, и немедленно.
Тотчас встал вопрос: куда отходить. Государь молчал. И наконец-то Барклай де Толли вспомнил, что командующий здесь – он.
Назвал Витебск. Витебск – самое удобное место для соединения армий.
Решивши снова бежать, послали командира арьергарда барона Корфа сделать рекогносцировку и, главное, найти неприятеля.
Увы! Поиск французской армии результатов не дал.
Юные квартирмейстеры ужасно веселились. Выходило: армия так удачно спряталась от Наполеона, что всю войну, до ее окончания, может просидеть в Дрисском лагере, никем не потревоженная.
– Господи! Вот она у нас Россия какая! – У Миши Муравьева от чувств слезы на глазах посверкивали. – Два армии потерялись, хотя в прятки не играли! Полумиллионная и стотысячная!
От Дрисского лагеря прямая дорога вела к Полоцку. Отправились обозы, артиллерия.
Государь оставался на месте. Надо было здесь, в этом охаянном лагере, покончить со всеми немецкими просчетами, со всею русской бестолочью. И посему 1-го июля были сделаны назначения, перемещения.
Александр отправил маршала Паулуччи – комендантом Риги, а начальником штаба назначил генерал-майора Ермолова. Аракчеев предлагал Титова 1-го, но согласился: лишить корпус умного, блистательного командира – не ко времени.
Ермолов пришел в ужас от своего возвышения. Он командовал гвардейской дивизией и почитал сию должность свою за счастье. Кинулся к Аракчееву, просил заступиться. Аракчеев отправил генерала к государю.
Жарко говорил Алексей Петрович Его Величеству о многотрудности новой для себя должности, о неподготовленности к ней, о том, что начальником штаба должен быть человек проницательный и уж, по крайней мере, более известный армии.
– Известность наживается быстро, – сказал Александр, не отступая от своего решения.
– Ваше Величество! – взмолился напоследок Ермолов. – Коли, испытав меня, обнаружат несчастную непригодность мою к должности, прошу вернуть на прежнее место – командира дивизии, ибо ничего более лестного для себя желать не могу.
Государь быт милостив:
– Вы будете числиться в откомандировании.
Отставили от должности Мухина, генерал-квартирьером был назначен Толь.
Имел беседу Александр и со своим генерал-адъютантом Комаровским. Пока не отпускал от себя, но попросил подумать о наиболее безболезненном рекрутировании мужиков и лошадей для армии. В юго-западные губернии Комаровский отправится для сей миссии уже из Петербурга.
2 июля Главная Квартира поднялась с места. Государь умчался в Полоцк не хуже курьера – армия сей путь совершила в три дня.
Александра Семеновича Шишкова дороги не растрясли – от своего дела не отступал. Уже в Полоцке взял в оборот Балашова: выведай, отдал ли Аракчеев письмо Его Величеству. Ответ не утешил: удобного случая не было. Но государев наперсник впервой дал твердое обещание: письмо ляжет на стол императора завтра.
Маленькие беды прапорщика
Русская армия отступала.
Перед Полоцком корпус лейб-гвардии, ведомый великим князем Константином, остановился в придорожной деревеньке. В домах поместились великий князь, генералы, обер-офицеры.
Прапорщики Муравьевы ночевали возле костра. За три надели походной жизни, когда все ночи спали под открытым небом, даже в дождь, стало быть, не снимая одежды, в сапогах – оборвались. Разумеется, обходились без бани, постоянно впроголодь. Не прибавила такая жизнь квартирьерам ни здоровья, ни воинственности. Спать тоже ведь не давали. Нужно было скакать среди ночи с приказом, не зная дороги, не видя огней.
В тот вечер, перед Полоцком, братьям повезло. Слуга Муравьева 1-го лентяй Владимир добыл мослы и ребра то ли козы, то ли барана.
Сварили бульон, заправили солдатскими сухарями… Хлебали хуже оголодавших мужиков, соскребали зубами остатки мяса с костей, грызли луковицы – горько, а все ж еда. Заодно лекарство. Миша кашлял, у Николая, у 2-го, завелась цинга, но не на деснах, слава богу, – на ногах. И это было не слава богу. Ноги зудели, расчесанные во сне, покрылись язвами. Язвы мокли, нарывали. Один Александр держался молодцом.
Пир прапорщиков увидел проходивший мимо великий князь.
– Тептеря! Истинные тептеря! – хохотал он, глядя на оборванцев.
Лето, а в шинелях, – впрочем, то и дело дождь накрапывает, – сапоги потертые, на сгибах дыры. Физиономии чумазы от дыма, от головешек.
– Я узнал, что такое тептеря! – сказал братьям Миша. – Это какое-то племя, из беглых финнов и чувашей.
– Темнеет, ребята. Все угомонились, – сказал Александр.
Стянули мундиры, рубахи, стряхивали в огонь вшей.
– Обильно! – морщился Николай.
– Из грязи, что ли, рождается вся сия пропасть? – Миша, брезгливо отстраняясь, держал ворот мундира над огнем. – Потрескивают!
– Сожжешь! – Александр сердито выдернул у него мундир.
От великого князя вышел адъютант. Приказал старшим братьям:
– Езжайте немедля в Полоцк, в Гаупт-Квартиру. Доложите государю, его высочество будет к нему завтра в девять часов поутру.
Братья уехали. Миша остался один у костра. Вкатил в огонь березовый пень, он заменял им стол. И вовремя. Потянуло сырым сквозняком с реки, резко похолодало, а из неказистого серого облака посыпался, как горох, крупный дождь.
Миша поглядел на шалаш своего командира Куруты. Для Куруты солдаты соорудили скорое, но здоровое жилище. Курута, должно быть, ужинал с великим князем, шалаш пустовал, но укрыться от непогоды в чужом жилище, хоть это всего шалаш, – казалось неприличным.
Муравьев 5-й побродил по двору, собрал палки, щепки, нашел пару досок – костер подношению обрадовался, но дождь не унимался, головешки стали шипеть, дымить и гаснуть. Шинель отяжелела, и Мишу вдруг прошибло жестоким ознобом.
Трясущийся, перепуганный, он забрался в шалаш, лег с краю. Сжался, скрючился и заснул.
Его разбудил чуть ли не пинок.
– Кто здесь?! Почему?!
Прапорщик вскочил, ничего не понимая.
– Муравьев?! Да ты забылся, дружок! Как посмел занять жилище своего командира? Ты забылся!
Прапорщик молчал. Очутившись на дожде, на ветру, снова дрожал. Курута вошел в свой шалаш и успокоился:
– Вы дурно сделали, Муравьев, занявши мое место, а я сделал еще более худшее, ибо прогнал вас вон.
Стянул сапоги, лег и заснул, не пригласив прапорщика укрыться от непогоды.
Миша остался мокнуть. Обошел дом, где стоял великий князь, лег на землю, спиной к бревну.
Не размок за ночь.
Историческое деяние адмирала Шишкова
Император Александр сидел за письмом Председателю Комитета министров фельдмаршалу Салтыкову: «Решиться на генеральное сражение столь же щекотливо, как и от оного отказаться. – Приходилось признать свою нерешительность. – В том и другом случае можно легко открыть дорогу на Петербург, но, потеряв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании…»
Письмо было не кончено, когда приехал брат Константин.
Спросил с порога:
– До каких пределов намечено наше отступление? Кто у тебя в советчиках?
Видя раздражение его высочества, Александр огородил себя от резкостей самою ласковой, самой понимающей – улыбкой.
– Советуют наперебой, а хранит Господь.
– Уж так хранит, что все цивилизованные губернии утрачены без боя. Ежели Наполеон будет желанен не только полякам и литовцам, но и твоим мужикам, мы потеряем Россию и собственные головы.
– Что так расстроило тебя?! – В лице государя не убыло ни ласковости, ни желания понять. – Мы же ничего не проиграли. Отступаем, но побед за Наполеоном пока что нет.
– Пока их нет, надобно заключить мир, и без промедления, не доводя дела до битвы, до краха – армии, государства, династии.
– Тебе матушка написала? – спросил Александр.
– Наша мать – воплощение государственной мудрости. Не видя, как мы воюем, она спрашивает, где надежнее укрыться, в Архангельске, в Вологде, или же сразу ехать за Урал.
Александр поблек, осунулся, сгорбился. Поднявши глаза на брата, собрал на чистом лбу своем нежданные морщины.
– Я – человек мягкий. До поры. Но это мною сказано: буду отступать до камчатских вулканов, а мира Наполеону – не дам!
Константин Павлович хлестнул перчатками по сияющему голенищу сапога и вышел вон от царствующего упрямца.
Александр Семенович Шишков ждал обеда, как «Андрея Первозванного». К обеду Балашов обещал привезти известия от Аракчеева. Задержался. Отобедал с графом. Шишков-то есть не мог. До еды ли!
Увы! Балашов не обрадовал.
Аракчеев не посмел подать письма в собственные Его Величества руки, ибо, после утренней беседы с великим князем, государь был грустен и рассеян.
– А завтра государь чрезмерно развеселится! – вспыхнул Шишков.