– Не горячитесь, Александр Семенович! – успокоил адмирала министр полиции. – Граф решил дождаться вечера. Когда государь пойдет спать, Алексей Андреевич положит наше письмо на столик, дабы Его Величество прочитал оное поутру, со свежей головой.
Всякая минута следующего дня была пыткой, ибо длилась шестьдесят секунд. Балашов, щадя старика, поехал к Аракчееву. Вернулся заскучавший. Сказал:
– Бумага положена вчера на столик. Граф был поутру у государя, и Его Величество изволил сказать: «Я читал ваше послание».
– Но отразилась ли что в лице у государя?
– А что у нашего монарха может быть в лице? Благожелание.
Призадумались.
– Александр Дмитриевич! – осенило адмирала. – Найдите причину попроситься к государю с докладом. Что-то ведь должен сказать.
Министра полиции Александр принял, доклад выслушал, но о письме ни слова, будто его не было.
– Пусть я болен, но дело-то безотлагательное! – Александр Семенович, взявши самые важные бумаги, отправился в Главную квартиру.
Доложили о Государственном секретаре. Александр тотчас позвал, доклад выслушал. А на лице – покой, величавость, государственная печаль.
Отпуская, спросил:
– Александр Семенович! Как чувствуешь себя?
– Гораздо лучше, Ваше Величество. С постели поднялся.
– В пище имей воздержание. Самое верное из лекарств! Я свои немочи – голодом лечу.
В голосе доброе участие, стало быть, не гневается, но молчит. Молчит о письме.
Выходит – не согласен с троицей ближнего круга. Впрочем, другого столь скрытного человека в словах, в проявлении чувств – Шишков за свою жизнь не знал.
Бесконечный день наконец-то закончился. Ночь показалась короткой, как мигунья-зарница. Наступило 6 июля.
Поднявшись ни свет ни заря, Александр Семенович помолился преподобному Сисою Великому. Сей отшельник, подвязавшийся в Египетской пустыни, думал не о подвигах, но о смирении, о покаянии. На смертном одре, увидевши Ангелов, явившихся принять душу, просил Их дать ему краткое время опять-таки для покаяния. Ученики были в изумлении: «Авва, тебе ли думать о покаянии, когда вся жизнь твоя – смирение смиреннейшего?» Отвечал им преподобный Сисой: «Братия! Поистине не ведаю, сотворил ли я хотя бы начало покаяния». И увидел Господа Бога.
Молитва настроила Шишкова на терпеливое принятие всего, что должно быть.
Приехал к государю, а тот уже на коне: к Барклаю де Толли отправился.
«Неужто о сражении будут говорить!» – похолодел адмирал, но обер-гофмаршал граф Петр Александрович Толстой отвел его в сторону и шепнул:
– Велено приготовить коляски к ночи. Идем в Москву.
Возликовала душа Государственного секретаря. Крестился, плакал:
– Благодарю тебя, великий во смирении авва Сисой! Воскресил меня, грешного, нетерпеливого, для трудов во благо царю и Отечеству.
Александр Павлович вернулся от Барклая весьма скоро, тотчас пригласил в кабинет Государственного секретаря.
– Приготовь воззвание к Москве.
«Бегу без ума от восхищения, – напишет в мемуарах об этом повелении государя, – беру перо, излагаю сию бумагу. Государь отъезжает, на пути подписывает ее и посылает в Москву с генерал-адъютантом Трубецким».
В поезде Его Величества, состоявшем из доброй сотни экипажей, в древнюю столицу отбыли: Аракчеев, Балашов, Шишков.
Веселая служба
Дожди иссякли, грянула жара. Клубящиеся вихри пыли ползли по дорогам, словно разбегался от рожающей гадюки выводок змеенышей. Таяла, уступаемая врагу, русская земля.
2-я армия Багратиона, на треть меньшая 1-й, отступала с боями… Великий стратег Фуль, а император Александр следовал его науке, самой лучшей, немецкой, полагал войну игрой маневров. Убегавшая от противника 1-я армиям по плану немецкого синклита Александра должна была увлечь главные силы Наполеона за собою и дать в Дрисском лагере генеральное сражение. 2-й армии отводилась роль засадной. Ей предписывалось бить французов с тыла. И – конец игре. Самый лучший исход для попавших в окружение – положить оружие и сдаться.
Покуда Александр воевал русскими войсками по-немецки – на деле это обернулось бессмысленным пятидневным проеданием скудных запасов продовольствия в Дрисском лагере, вдали от противника – Наполеон воевал по-наполеоновски. Без мудростей.
Александр сам расчленил свою армию – половина забот долой. Остается уничтожить сначала меньшую числом, а потом, опять-таки расчленяя, основную силу.
Багратиона преследовал брат Наполеона Жером.
Приказы от царя Багратион получал истинно немецкие: действовать в тылу правого фланга противника, но отходить к Борисову. Как говорится – хоть разорвись.
Повезло 2-й армии. Жером Бонапарт, король Вестфалии, был Бонапартом, а всё – не Наполеоном.
Александр бессмысленно пять дней простоял в Дрисском лагере, Жером с вестфальцами пять дней – в Гродно.
2-я армия вывернулась из смыкавшихся клещей, ушла к Новогрудкам – приказ Александра и Барклая де Толли.
Наполеон дал брату нагоняй и подчинил маршалу Даву. Жером, оскорбленный, сложил с себя командование и отбыл в собственное королевство.
Но Багратион и Даву обманул – лучшего маршала Наполеона.
2-я армия была на марше от Бобруйска к Могилеву. От Могилева до Витебска, где стояла 1-я армия, прямая дорога.
Даву занял Могилев и приготовился к встрече русских. Русские двигались с юга. Для сражения Даву выбрал деревню Салтановку. Отгорожена от наступающих ручьем, ручей впадает в Днепр. Не сбежишь. Вокруг Салтановки болота, дороги и тропы по плотинам. Плотины французы разрушили, мосты взяли под прицел мощных батарей.
А у русских разведка подкачала. Казаки Платова доложили Багратиону: в Могилеве гарнизонишка. Громада обозов, с продовольствием, со снарядами, с ранеными, резво пошла в приготовленную ловушку.
Слава богу, через день казаки покаялись в оплошности: Могилев занят Даву.
Армии сблизились, кинуться к переправам через Днепр – на мостах перемолотят.
Остается одно: переправляться и бить. Бить так, чтоб опытные генералы Наполеона поверили – наступает армия.
7-й пехотный корпус Раевского атаковал французов как раз под Салтановкой. Даву в расчетах не ошибся.
Но нужно было придать наступлению масштабности. Ахтырский гусарский полк и подоспевшая за конницей пехотная дивизия генерала Паскевича ударили во фланг корпуса вестфальцев.
Первый натиск был для русских победным. Ворвались в самый центр укреплений, обратили в бегство пехоту. Но вскоре пришлось отступить: Даву прислал подкрепления.
Французы могли через час-другой разгадать: удар отвлекающий. И для полноты впечатлений вокруг Могилева по всем дорогам мчались казачьи разъезды. Схватывались со сторожевыми отрядами, маячили на высоких холмах.
– Слава богу! Слава богу! – кричал в восторге Парпара, показывая Василию Перовскому на столб пыли, поднятый полусотней.
– Чему радуешься?! – Харлампий стряхивал пыль с груди, с рукавов. – Задохнемся.
– Прочихаешься! А радуюсь, медведь ты наш длинношерстый, другу ветру. Клубищи-то не хуже облаков. Французы в штаны небось напустили, чают на головы свои дивизии несметные.
Тут-то и ахнула пушка. За ней другая, третья. Французы хоть и не видели, какая сила на них прет, но бежать не собирались.
Казакам приказано было не воевать – пылить. Стали откатываться.
Перовский вдруг воспротивился:
– Пусть кто-то постреляет отсюда, а мы по балочке да за спину к ним.
Прапорщик зелен в боевых делах, но предлагал дело.
Балка поросла кустарником, скрыла движение.
Наскочили, артиллеристов посекли. Пушки хотели взорвать, но Перовский и тут воспротивился:
– Лошади-то ихние! Увезем.
Пушки взяли, но ящики с зарядами оставили. Отъехали, пальнули. Рвануло замечательно!
– Ваше благородие! Заработал орденок! Магарыч с тебя! – хвалили Перовского 2-го казаки.
Веселая служба выпала казакам генерала Карпова.
А вот Перовскому 1-му было не до веселия. Следил за переправой через плавучий мост в Новом Быхове.
Переправа дело мучительно долгое, а посему – нервное. Держать порядок, пресекая суету, тесноту – служба тяжкая, а вместо награды – ярость спешащих на берег жизни, недовольство начальников, проклятия оставленных ждать очереди беженцев.
Вот чем пришлось заниматься два дня и две ночи прапорщику Перовскому 1-му.
Сражение у деревни Салтановки произошло 11 июля, а еще через одиннадцать дней – 22-го – армия, ведомая Багратионом, вошла в Смоленск.
Армии соединились, и тотчас встал вопрос, кому командовать. Багратион и Барклай де Толли – получили звания генералов от инфантерии в одно время. Но Багратион в указе поставлен первым. Стало быть, старшинство за ним.
И – горестная весть: Петр Иванович добровольно уступил место главнокомандующего «Болтаю да и только». (У русского солдата язык – второй штык.) Верх – опять за немцами.
Генералы негодовали открыто: Ермолов, Раевский, Дохтуров, Коновницын, атаман Платов.
Братья Тучковы, Васильчиков, Кутайсов были приглашены великим князем Константином Павловичем обсудить несчастье русского войска.
Речи были горячие. Ермолов, как начальник штаба, имел право писать к государю. Отправился составить доклад Его Величеству о состоянии армии, высказать свои и общие опасения.
Великий князь кипел-кипел и вскипел.
– Курута! – закричал он своему помощнику. – Езжай за мной!
Поскакал с адъютантами в ставку Барклая де Толли. Александр Муравьев, получивший чин подпоручика, был в тот день дежурным офицером при Константине.
Вошли к главнокомандующему без доклада, втроем: Константин, Курута, Муравьев. Великий князь шляпу не снял, хотя у Барклая голова была обнажена.
Закричал на министра, на первое лицо армии, как на слугу:
– Немец! Шмерц! Изменник! Ты продаешь Россию! Я не хочу состоять у тебя в команде. Курута! Напиши от меня рапорт к Багратиону. Я с корпусом перехожу в его армию.
А далее грянул мат-перемат, солдатам на зависть.