Ставка Барклая помещалась в сарае. Великий князь орал, а Барклай, весь в себе, ходил взад-вперед.
Услышав брань, остановился, посмотрел на красное, кривящееся лицо его высочества и пошел себе, туда-сюда, туда-сюда.
– Каково я этого немца отделал! – хохотал Константин на обратной дороге.
Минул час, минул другой… И – вот он ответ.
Явился адъютант главнокомандующего с приказом:
– Корпус сдать генералу Лаврову. Немедленно выехать из армии.
Константин тотчас сел в коляску. Заорал на кучера:
– В Петербург! Курьерски!
Помещик
Тарантас покойный, земля ласковая, вместо возницы управляющий имением.
Михаил Илларионович, пустившийся спозаранок обозреть свои владения, блаженно вздремывал от самых ворот – потревожить господина было бы управляющему начетисто. Остановил тарантас в тени огромной, знаменитой на всю округу липы. Ветерки с лугов травяные. Благодать.
Как только лошади стали, Михаил Илларионович пробудился, но не тревожил управляющего. Славно, когда о твоем покое доброе попечение.
В лесу скрипело дерево, но казалось, это гуляет на липовой ноге мудрый медведь. Себя Михаил Илларионович тоже ощущал медведем: охотники выгоняют несчастных из берлог, здесь, наоборот, – водворили в берлогу. Обиду в сердце не пускал; обижайся, кипи, а отпуск предстоял бессрочный. Вместо великого служения царю и Отечеству поглядывай, хороша ли трава в пойме, быть ли по осени с хлебом.
– Пан Спиридон! – окликнул Михаил Илларионович управляющего. – А не завести ли пасеку в сей роще?
– Отчего же не завести? Липовый мед отменнейший, да цветенье-то короткое.
– Так надобно гречей пустошь засеять.
– Земля бедная, подзол.
– Нам не зерно дорого – мед. Клевером засей пустошь.
– Разве что клевером, – согласился управляющий, трогая лошадей.
Михаил Илларионович молчал. Долго молчал. Пан Спиридон даже оглянулся.
– Я на болотце гляжу, – сказал ему Михаил Илларионович. – Лягушек разводим… Пруд здесь нужно устроить. Найми в монастыре умельцев, монастырям рыбные пруды великую прибыль дают. Денег на мастеров не жалей. Кое-как сделаешь, кое-что получишь.
Тоской окатило: у командира полка хозяйственных забот куда больше, чем у помещика средней руки.
Обедал Михаил Илларионович в одиночестве, но осеняемый предками. На стенах портреты и парсуны: отца Иллариона Матвеевича, генерал-майора инженерных войск, строителя Екатерининского канала в Петербурге, фельдмаршала Ивана Логиновича, директора морского корпуса, президента адмиралтейств-коллегии. (У Ивана Логиновича жил с младенческих лет, у него в доме и жену нашел.) На парсунах Гаврила Федорович Кутуз, Новгородский Посадник Василий Ананьевич, прозванный Голенищевым, Дмитрий Михайлович Пожарский, Ефросинья Федоровна Беклемишева – родительница спасителя России. Как так вышло: нет ни единого портрета матушки. И Михаил Илларионович смотрел на парсуну Ефросиньи, ища драгоценные черты. Никогда им не виданные: матушка дала ему жизнь и отошла к Богу. Матушка – Беклемишева[3]. Вот и он, пусть не Пожарский, а все же генерал от инфантерии, победитель турок!
Михаил Илларионович поднял бокал.
– Поздравьте графом. Всё, чего достиг. – Улыбнулся Ивану Логиновичу. – В фельдмаршалы не вышел, так что ты у нас, дядюшка, флагман. – Отпил глоток вина и снова поднял бокал. – Благословите, отцы и матеря, новоявленного помещика. Авось прокормлюсь.
Поспать после обеда дело святое. А вот куда девать долгий вечер? И до чего же свободна голова! Не надобно думать, какую паутину навешивает на турецкого султана… Как же его?.. Михаил Илларионович даже брови поднял – имя французского посла забыл, какое там забыл, будто не знал!
Господи! Вот оно, отдохновенье бедной головушке. Пусть Барклай думает, как отзовется на России союз Австрии и Наполеона. Сколь боеспособна армия поляков, готовая служить Франции, что ждать от солдат Пруссии? Будут ли сражаться против русских с тем же упорством, с каким противостояли маршалам Наполеона? И, в конце концов, чего ждать от Швеции? Рискнет ли Бернадот выставить армию против своего благодетеля, своих товарищей по оружию.
Михаил Илларионович, сидя в креслах на террасе, смотрел, как опускается солнце. Уходит день, прожитый не ради славы, а ради… чего же ради-то?..
– Все еще дитя! – сказал себе о себе генерал от инфантерии и не улыбнулся.
Экипаж! К имению! Кого Бог послал?!
И уже через несколько минут, обливаясь слезами, Михаил Илларионович целовал солнышко Катеньку, внучку, и прекрасную, как денница, дочь Екатерину.
Грустное сумерничанье большого дома сменилось праздником. Гостиная сияла огнями, сияло серебро на столе, светился помолодевший Михаил Илларионович.
– Драгоценные мои Екатерины! Вы есмь первая награда новой моей мирной жизни. Такая нежданная и такая скорая!
Маленькая Катенька, отпивая шоколад маленькими глоточками, щурила глазки на дедушку, голосок у нее был мурлыкающий:
– А ты теперь вправду граф? – спросила она вдруг.
– Разве я не похож на графа?! – удивился Михаил Илларионович.
Девочка пощурила глазки, пощурила и покачала головой:
– Не похож.
– А на генерала?
– На генерала похож, на графа – нисколечки. Ты похож на герцога.
– На герцога?!
– Мой папа князь. А ты ведь вон какой…
– Да какой же?
– Папа подполковник, а ты главнокомандующий!
– Княжна Кудашева! Твой батюшка Николай Данилович такой храбрец, такой умница, что ему со временем должно быть фельдмаршалом, генерал-губернатором, членом Государственного Совета.
– Граф-дедушка, – мурлыкнула Катенька, – ты назвал меня и маму в честь великой императрицы Екатерины? Самой-самой Екатерины?!
– Матушке императрице я всем счастьем своим, всею службою обязан. Великая государыня приметила меня в мои девятнадцать лет. Приезжала в Ревель, а я был при генерал-губернаторе и генерал-фельдмаршале принце Голштейн-Бекском. Подойдя ко мне, когда мы ей представлялись в очередь, спросила: желаю ли я отличиться на поле чести? От нечаянности я смешался, ответил неловко, но искренне: «С большим удовольствием, Великая Государыня!» В ту пору я был капитаном и управлял всею канцелярией Ревельского губернаторства. Теперь и подумать страшно, как это в девятнадцать лет брал я на себя столько дел, от которых зависела жизнь целого края!
Что до императрицы? Будучи всем подданным своим матерью, государыня, должно быть, пожалела меня и позвала на поле брани. А уж заботлива она, свет наш, была истинно по-матерински. Под Полтавою мне довелось показывать битву русских со шведами. Государыня, приметив, что лошадь подо мною чрезмерно норовиста, приказала поменять.
– Я каждый день поминаю рабу Божию Екатерину – царственную благодетельницу нашего семейства! – призналась Екатерина Михайловна.
– Граф Голенищев-Кутузов! – Катенька состроила умную рожицу. – Открой нам с мамой: наш православный государь победит безбожного Наполеона, если тот пойдет войной на русскую землю? Или… произойдет ужасное…
– Ты у нас истинная Кутузова! – серьезно сказал дедушка. – Если с нами Бог, то и победа будет за нами.
– Генерал Голенищев-Кутузов, а ты пойдешь воевать с Наполеоном? – не сдавалась Катенька.
– Война – удел молодых… Меня государь на покойную жизнь благословил. Но все ходим под Богом. Коли позовет – ноги в сапоги, и солдат готов.
– Я тебя люблю, дедушка! – Катенька положила головку на ручку и заснула.
– В дороге умаялась, – сказала Екатерина Михайловна. – Такая щебетунья растет!
– В головке-то вон какие заботы – Кутузова. Кутузова!
Катеньку слуги отнесли в спальню, а граф и дочь-княгиня вышли на террасу.
Соловьи свистали. День угас, но облака розовели.
– Как пионы! – порадовалась княгиня и спросила: – Отчего царь не любит тебя?
– Русского барина во мне видит. Он у нас немец! До кончиков ногтей немец.
– Я слышала неприятное, – осторожно сказала княгиня, – будто бы Александр… порицает тебя за лукавство.
Михаил Илларионович встрепенулся:
– Так и есть! С лукавыми лукавый. Я этих самых лукавых, что толпою вокруг царя, перелукавлю и перевылукавлю. Ибо пред чистыми чист! Перед солдатами, поручиками, майорами… Бог меня будет судить, а суд ищущих царских милостей – прах и пыль. Впрочем, всё позади. Я теперь никому не надобен, со всем моим лукавством и со всею правдой.
– Батюшка, а ты на войне когда-нибудь рисковал?
– И про это в свете говорят? А две пули в голове? Да ведь и в дипломатах одна история с султанским садом чего стоит.
– Я про сад ничего не знаю.
– Когда я был послом в Стамбуле, приметил заносчивость в турках. И однажды на коне въехал в султанский сад. А в сей сад запрещено было заходить под страхом смерти. Султанские чауши изумились моему явлению: «Кто таков?» А я их словом, как саблей по башкам: «Я есть имя той монархини, пред которою ничего не вянет, а всё цветет – имя Екатерины Великой, императрицы Всероссийской, которая ныне милует вас миром!»
Переполох был ужасный, но смирились. Посол ведь действительно представляет монарха.
– А зачем ты так? – У Екатерины Михайловны дрогнул голос.
– Ради славы и могущества России! – Вздохнул. – Был твой отец кем-то, чем-то и вот до помещика дослужился.
Святая вода на дорогу
На другой день ездили к игуменье Мастридии. Дивная матушка привадила доброе и лютое зверье.
Высокие гости смогли наблюдать, как из одного корыта насыщались грозный кабан и волчица с тремя молодыми волчатами. Дикие козы брали хлеб из рук инокини и не испугались маленькой Катеньки.
– У них губы, как бархат! – изумлялась княжна. – Немножко, правда, шершавый бархат.
Матушка Мастридия сама водила гостей на поляну, сплошь заросшую синими барвинками. Там из расколовшегося надвое камня бежала вода.
– Святая! – Игуменья подала ковш Михаилу Илларионовичу. – Выпейте перед дальней дорогой.