– Это у них дорога! – показал генерал на дочь и внучку. – Я отныне человек местный.
Матушка Мастридия улыбнулась, но в глазах у нее стояли слезы. Поклонилась Екатерине Михайловне:
– Простите, княгиня! Наши слезки близкие. Со слезами молимся. Без слезы молитва сухая.
За обедом матушка угостила паломников пирогом, постным, но удивительным. Тесто пахло малиной, можжевеловыми ягодами, черемухой. Чем-то еще, многим, многим…
– Черникою! – узнавала Катенька. – Изюмом! Черевишней!
Матушка игуменья, соглашаясь, радостно кивала головою.
Вклад гости сделали совсем небольшой, но граф обещал прислать воз хлеба и пару свиней на прокорм лесным хищникам.
Из обители поехали смотреть, как мужики гонят деготь.
– И вправду дорогой пахнет! – вспомнила Екатерина Михайловна слова матушки игуменьи.
Михаил Илларионович плечами пожал:
– Без дегтя не езда, один скрип!
Возвращались в имение колеёю, идущей по краю поля.
– Какая красота! – изумилась Катенька василькам.
– Сколько сорняков! – сдвинул брови дедушка-помещик. – За такие семена приказчика пороть надобно.
Однако остановились. Катенька собрала цветы на венок, Екатерина Михайловна венок сплела.
– Похожа я на русалку? – спросила внучка дедушку. – Ну, правда, похожа? Ну, хоть столечко!
Она изобразила пальчиками щепоть.
– Русалка с хвостом, в воде! – не согласилась с дочерью Екатерина Михайловна.
– Граф! Граф! – искала поддержки Катенька. – Личиком-то! Личиком – похожа?
– Дружочек мой! Ты вылитая мавка! – определил Михаил Илларионович.
– А кто это?
– Лесная фея. По-здешнему – мавка.
– Я – мавка! Я – мавка! – весь вечер звенел по дому голосок Катеньки.
Утром они отбыли из Горошек, а через час после их отъезда в имение прикатил исправник.
– Война! Бонапарт прет на Русь.
Первое, что сделал Михаил Илларионович: отправил игуменье Мастридии обещанное.
– Водичку-то и впрямь попил на дорогу.
Никто его не звал: ни в армию, ни в Петербург… Но генерал-то он действующий…
Исправник мало что мог сообщить. Наполеон перешел Неман ночью 12 июня. 1-я Западная армия Барклая де Толли оставила Вильну. 2-я армия князя Багратиона отходит другой дорогой. Император Александр, слава богу, при войсках.
Нашествию две недели, а государство живет в неведеньи!
Уже в коляске Михаил Илларионович развернул карту. Путь к Дрисскому лагерю через Свенцияны. Александр, коли он при войсках, поведет армию в сей капкан.
Ответный удар можно было нанести и под Свенциянами, но сумеет ли Багратион подоспеть? Одной армией Наполеона не одолеешь.
И знал: двумя тоже не одолеешь. Победить гения войны в открытом бою возможно – надобен резерв, вдвое превосходящий армию победоносных маршалов. Доигрался Александр в великодушие, в показное миротворчество. Коли на переправе через Неман не побили Бонапартовых зверей, отступать придется аж до Смоленска. До Смоленска ли?..
Не позволил себе развивать мысль. На другое направил. Петербург может сделаться легкой добычей. Защищай одними молитвами.
Испугался:
– Господи! Нынче же праздник Тихвинской иконы Богоматери. В суете проводов не помолился.
Странный хозяин Петербурга
Сквозь сон показалось, лошади постукивают копытами по каменной мостовой, постукивают радостно ибо дороге конец, но звонкость подков гасят бережной осторожностью, храня покой ездока.
Михаил Илларионович улыбнулся, поднял веки – Нева. Французская набережная.
– Вернулся воин с войны.
Сон отлетел, утренней свежестью повеяло. И так ясно стало в мире, в голове, в сердце. Само собою спросилось:
– Или как раз пожаловал на войну?
Дом, пропуская хозяина в двери, даже и не подумал пробудиться.
– Графиня Екатерина Ильинична почивают! – доложил старец камердинер, произнося слово «графиня» с такою настойчивой важностью, будто ему могли возразить.
В графинях Екатерина Ильинична ходила девятый месяц.
– Коли спится, слава богу. Подай, добрая душа, графу кофию с дороги, – распорядился Михаил Илларионович, валясь на диван, в благодать своего детства. Диван хранил запахи отцовского дома и самого отца, был единственно своим в этом доме.
Михаил Илларионович для петербургского житья не сгодился еще в 1802 году, когда получил отставку с поста военного губернатора Санкт-Петербурга. Жизнь в Горошках, война с Наполеоном в Австрии, служба в Молдавской армии, губернаторства в Киеве, в Вильне, снова Молдавская армия, жизнь в Бухаресте… Старый диван один во всем доме и признавал генерала за хозяина.
Ласкал, покоил измученное дорожной тряской тело, навевал сон, освобождая голову от пустомыслия, от жестокой тревоги, навеянной неизвестностью. Беспрестанно думать о войне, не имея иных сведений, кроме слухов, все равно, что самого себя поджаривать на вертеле.
Кофе принесла горничия Ариадна, любимица Екатерины Ильиничны, величавая, роскошная телом, но взятая в услужение за имя. Ариадна с греческого языка переводится как «строго сохраняющая супружескую верность». Поднос с закусками графу падал Аника-воин, старый солдат, заставший своего хозяина в румяной юности капитаном.
– Мы ведь с Риги вместе?
– Так точно, ваше высокопревосходительство. Покушайте индейки. Грецкими орехами кормлена.
– Гречанка, – согласился Михаил Илларионович. – Что праздновали?
– Со страху приготовлена. Госпожа говорит, как бы береженое французу не досталось. Мы уж и сундуки приготовили.
– В какие края собираетесь?
– Покуда не решено. Императрица Мария Федоровна тоже на сундуках.
– Сплетни! Аника, ты – солдат, а веришь сплетням. Побойся Бога!
– Ваше высокопревосходительство! Мое дело исполнять, что приказано. Сами увидите: пусто на улицах. Нынче по Невскому один страх гуляет.
Михаил Илларионович большим глотком опустошил чашечку.
– Друг мой бесценный, скажи там моим, пусть мундир несут.
Через полчаса генерал от инфантерии, вчерашний главнокомандующий Молдавской армией, был при полном параде. Екатерина Ильинична все еще почивала.
Поехал к Вязмитинову. Государь, отправляясь к армии, назначил Сергея Кузьмича главнокомандующим Петербургом.
В чинах они одинаковых, а летами главнокомандующий моложе года на четыре, на пять. Воевал в Крыму, в уральских степях усмирял киргиз-кайсаков, был губернатором Оренбурга, служил комендантом Петропавловской крепости.
Кутузову Вязмитинов обрадовался:
– Слава богу, что ты в столице! Вести из армии худые. Отступаем, а Петербург – я это обязан тебе сказать – совершенно беззащитен. Несколько батальонов, несколько эскадронов. Двор собирается в бега, вот только императрица Мария Федоровна никак не выберет места, куда ей отправиться.
– Хотел бы просмотреть донесения из армий.
– Изволь!
Кутузов тяжко втиснулся в кресло. Листы донесений брал медленно, держал далеко от здорового глаза.
– Через Неман французы по трем мостам перешли? У Понемуня? Где же был Барклай? Какова численность нашей 1-й Западной?
– 127 тысяч при 558 орудиях. Армия во время нападения была чрезмерно растянута. От Россиен до Лиды.
– У Багратиона тысяч пятьдесят?
Вязмитинов, прежде чем ответить, покряхтывал.
– 39500 человек и 180 пушек. У Тормасова 44 тысячи, пушек 168.
– А у Наполеона тысяча тысяч?
– С полмиллиона.
– Итак, оставили Ковно, корпус Дохтурова попал в окружение. Пробился к Багратиону. Вильна пала через четыре дня?! – И обрадовался: – Это уже кое-что: маршалы Наполеона умудрились потерять 1-ю армию! Барклаю низкий поклон. А зачем стояли в Дриссе? Семь мостов и ни одного, чтоб достроен?! Государь покинул армию? В Москве? Кульнев-то каков! Побил самого Себастьяна… В плен взят генерал Сен-Дени, три офицера, 139 солдат…
– В Петербурге нынче все знают Якова Петровича Кульнева. Командир гродненских гусар, генерал-майор. Других героев пока что не слышно.
– Воевать надобно мозгами. – Кутузов вернул Вязмитинову листы донесений. – Вижу, французы не чаяли от русских этакой прыти. По-заячьи скачем. Им еще много чего придется изведать от нашего брата.
Вязмитинов глядел на гостя и не мог понять: смеется или одобряет заячью прыть двух армий.
Вечером чета Кутузовых появилась в театре. Давали «Дмитрия Донского». Екатерина Ильинична втайне рассчитывала показаться Петербургу с графом. Одолел турок, добыл столь нужный мир, и ведь перед нашествием!
Графине пришлось сидеть рядом с дочерью Прасковьей, с родственником, с тайным советником Александром Александровичем Бибиковым. Михаил Илларионович укрылся в глубине ложи. Без приветственных кликов обошлось…
Славно подремать в театре. О Господи! Театр – пир глазам, смерть ушам. Кого только не увидишь, каких крылатых слов не услышишь! Каждая завитушка балконов и лож празднична, от иных актерских реплик – грудь надвое, вот оно, мое сердце! Впрочем, обходится без крови, разве что слезами изойдут нежные души.
Бескровный храм славы Михаил Илларионович видел сквозь полумрак. Глаза его Катеньки сияют, будто драгоценные черные алмазы. Бюстом всё ещё хороша, стан, как у девы на выданье. Не то что он, разъехавшийся, увенчанный подбородками.
Понимал желание Катеньки – пусть помрут от зависти все эти Волконские, Демидовы, Салтыковы со Строгановыми. Потерпи, потерпи, графинюшка, и дай сроку. Теперешняя авация Кутузову, да публичная, да в то самое время, когда царь, покинув бегущую от Наполеона армию, помчался в Москву – Россия, спасай Романовых! – будет воспринята как вызов, как неодобрение начальствующим над войсками.
Дмитрия Донского играл Яковлев. Всякое слово князя публика, прекрасно знавшая пьесу Озерова, ждала и принимала с восторгом.
– «Ах, лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестный!» – говорил князь Дмитрий послу Мамая, и зал тотчас вскакивал на ноги, неистово приветствуя актера, но скорее всего – нынешнее воинство, противостоящее Наполеону – исчадью ада, демону войны.