Зал трепетал, выслушав молитву князя Дмитрия, произнесенную Яковлевым в немотной тишине, голосом покойным и так просто, что слезы блистали в глазах, мужчин и женщин:
– Но первый сердца долг к Тебе, Царю Царей!
Все царства держатся десницею Твоей:
Прославь и утверди, и возвеличь Россию.
Когда же Семенова – Ксения, – узнавши, что князь Дмитрий не убит, произнесла свое драгоценное: «Оживаю – и слезы радости я первы проливаю», фрейлины, княгини и княжны, не говоря уже о подлой публике балконов, плакали, не сдерживая слез.
Старейшего актера Сахарова чуть было со сцены не сняли, готовые носить на руках за рассказ о победе над татарами:
– «Им степь широкая, как узкая дорога, —
И русский в поле стал, хваля и славя Бога!»
Михаил Илларионович с удовольствием смотрел из своего укрытия на публику. И вдруг произошел скандал. В перерыве между актами вышедший на авансцену актер объявил анонс завтрашнего спектакля. Французского.
Зал загудел, гуд тотчас стал грозным, и бедный актер бежал за кулису. Негодование, однако, ж не унималось.
Михаил Илларионович под сей шум сбежал из театра. Был узнан в фойе кем-то из молодежи. Крикнули: «Кутузов!» Крикнули: «Слава!» Но он уже катил по Петербургу, опустевшему, примолкшему. Уж на Невском-то проспекте летом – всегда гулянье! Не гулялось стольному граду. Верно сказал Аника: страх в столице хозяйничает.
Командир корпуса
Уже на другой день по прибытии в Петербург, утром 12 июля Кутузова пригласили на секретное заседание Комитета Министров.
– Господь Бог послал нам тебя! – признал от лица министров фельдмаршал Николай Иванович Салтыков, он же Председатель Государственного Совета и Комитета Министров.
Было видно, радуется искренне, но в глазах тревога.
– Петербург совершенно не защищен. Михаил Илларионович, дали бы тебе армию, но где взять ее? Прими под команду Нарвский корпус. Все силы, какие есть в Петербурге, под Петергофом – твоё.
Министры смотрели на Кутузова, ожидая ответа. Поклонился в пояс:
– Служить всегда рад. Для старого солдата служить и жить – одно. Пиши приказ, Николай Иванович, мое дело – исполнять.
В апартаментах Комитета Министров словно бы потеплело. Министры ожили. Ждали капризов от старика, запросов. A он, как ученый вол, – голову в ярмо, и безнадежно недвижимый воз уже одним его согласием сдвинулся с места.
Причина неловкости, сквозившей в предложении Салтыкова Кутузову, обнаружилась уже через полчаса. Северную столицу предстояло загородить от Наполеоновских полчищ пятью батальонами драгун, девятью – пехоты и тремя артиллерийскими ротами. Со всякими вспомогательными службами набралось восемь тысяч человек.
Сделав распоряжения о смотре личного состава корпуса, Михаил Илларионович поехал в Казанский собор.
Обедню служил протоиерей Иоанн. Вместо проповеди прочитал Манифест Священного Синода. Слова сего Манифеста дышали Небесною грозой.
– «С того времени, как ослепленный мечтою вольности народ французский испровергнул Престол единодержавия и алтари Христианские, мстящая рука Господня видимым образом отяготела сперва над ним, а потом, через него и вместе с ним, над теми народами, которые наиболее отступлению его последовали».
О России в манифесте сказано было сурово, но достойно:
– «Богом спасаемая Церковь и Держава Российская доселе была по большой части сострадающею зрительницею чужих бедствий… Ныне сия година искушения касается нас, Россияне! Властолюбивый, ненасытимый, не хранящий клятв, не уважающий алтарей враг, дыша столь же ядовитою лестию, сколько лютою злобою, покушается на нашу свободу, угрожает домам нашим и на благолепие храмов Божиих еще издалеча простирает хищную руку. Сего ради взываем к вам, чада Церкви и Отечества!»
– Господи, дай сил послужить России! Пошли воинству православному остановить зверя! – Слова молитвы заслонили всё и вся.
Народ пошел к Кресту, и Михаил Илларионович встал в очередь. По знаку протоиерея церковные служки взяли генерала под руки, поставили первым.
– Да достигнут молитвы наши Престола Господня о воинстве русском. Михаил Илларионович, на мышцу твою уповаем, на мудрость твою. Ты есть щит Господень от супостата.
Кутузов поцеловал Крест, поцеловал руку пастыря, пошел из храма, чувствуя на спине, на затылке глаза, смотрящие на него.
Сердце ужаснулось: с восьмью тысячами чудо-богатырей, как говаривал Суворов, только погибнуть со славою. Побить зверя, в клетку загнать – вся Россия надобна.
Граф Кутузов от коляски своей двигался с великою осторожностью, будто ноги у него были не свои, не привычные.
Однако, завидя генерала, унтер-офицеры прибавили голоса и строгости. Шла учеба людей, к оружию непривычных.
– Дубину, что ли, на плечо завалил?! – кричал унтер на благообразного, далеко не молодого человека. Выхватил у неумехи ружье, проделал виртуозный каскад приемов.
– Молодец, братец! – похвалил Кутузов унтера.
Подождав, пока подойдут офицеры, сказал, не напрягая голоса, но так, чтоб рядовые ополченцы и командиры слышали:
– Прошу вас, господа, обучить воинов из всех артикулов ружейных двум обязательным: заряду и способности действовать штыком. Не к параду приготовляемся.
Пошел вдоль фронта, ласковою улыбкой ободряя каждого ополченца:
– Время пришло трудное, братцы! А то хорошо, что вот стоят плечом к плечу крестьянин и чиновник, приказчик и грузчик с баржи. Отечество одно на всех.
Повернулся к офицерам:
– Господа! О ружье сказал. Теперь о премудростях строя. Учите волонтеров маршировать фронтом, взводами, отделениями, но искать в сих маршах красоту – запрещаю. Будут ступать в одну ногу – значит, учены главному. Фронт не должен иметь волнования, кое приводит к расстройству линий.
Еще раз обошел строй, и все чувствовали – отец.
– Спасибо, братцы! – И Кутузов вдруг поклонился фронту. – Это я вам говорю, генерал, всю жизнь проведший на войнах. Великое дело свершили, ставши в строй. Моими устами благодарность вам монаршья и всей земли Русской. Коли вы здесь, в строю, – стало быть, храбрые люди. А храбрость – запомните сие – оружие, такое же, как пушки, как штыки. И мой совет вам: примите сердцем нашу военную науку. Строй – залог победы, но строй и – спасение. А посему каждый из вас должен знать свое место в шеренге. Вот и вся наука: место свое знать! Место знаешь – хорошо. А другое хорошо – тебе пусть милее родни станет солдат, который перед тобою в ряду и который позади тебя. Особливо же кто в твоей шеренге по правую да по левую руку. Без этой науки – все мы толпа, а коли место свое знаем – регулярное войско. – И так улыбнулся – вся шеренга просияла в ответ.
– Дел у меня много, братцы. Поеду. Но из всех дел моих вы – самое главное. Не подведите старика.
Обаял граф Михаил Илларионович и рядовых, и унтеров, и офицеров. А дел у него и впрямь было много. Корпус предстояло вооружить, обмундировать, обеспечить довольствием.
Ежедневно приходилось ездить к Вязмитинову, к Салтыкову: генерала тревожила малочисленность корпуса, но еще более – резервы для отступающей армии.
Фельдмаршал Салтыков почитал своим долгом выказывать государственное спокойствие. Потому и Кутузову рисовал картину самую утешительную.
– Не на бумаге, на конях, – показывал он доклады губернаторов, – у нас уже сидят девятнадцать полков башкирских, уральских пять, пять оренбургских, два мещерякских – иначе говоря, татарских. Сие на востоке. На юге – сведены и уже выступили двадцать шесть донских казачьих полков! В Полтавской, в Черниговской, в Киевской, Подольской губерниях вооружено и грядет на неприятеля шестьдесят тысяч ополченцев! Неделю тому назад мы усилили третью армию Тормасова четырьмя казачьими полками. Весьма вовремя. Австрияки и саксонцы Шварценберга и Ренье в глубь Малороссии не отваживаются наступать. Даже за Стырь не идут.
Кутузов одобрительно кивал поникшей головою.
– Что с тобою, Михал Илларионович?! – удивился фельдмаршал.
– Слух по Петербургу идет… Невероятный, но для нынешнего состояния дел весьма нездоровый, даже опасный.
– О Константине? – прямо спросил Салтыков.
– Я ушам своим, разумеется, не верю. – Кутузов смотрел на ладонь, будто на ладони записал сие сомнительное известие.
– Его высочество посчитал нашу армию разгромленной, нынешнее русское воинство не способно-де противостоять гению императора Наполеона. Его высочество якобы даже торопил государя, покуда есть видимость сопротивления, начать переговоры о мире. – Кутузов слушал фельдмаршала бесстрастно. И молчал бесстрастно. Бесстрастность сия была неприятная, брезгливая, но Салтыкову в радость. – Императрица Мария Федоровна тоже весьма желает мира.
– Ничего не остается, – все так же бесстрастно и брезгливо сказал Кутузов. – Ничего не остается, как побить Бонапарта.
– Бонапарт невероятно силен! – вырвалось у Салтыкова потаенное.
– А для чего переть силой на силу? – Кутузов прикрыл веком здоровый глаз. – На сильного есть хитрость, на хитрого – простота. Вот наши козыри.
Салтыков порывисто поднялся, встал и Кутузов. Обнялись.
Избранник
16-го июля в воскресенье графиня Екатерина Ильинична обедала дома с мужем, с дочерьми. За столом сидели Прасковья, ее супруг, Матвей Федорович Толстой – камергер, тайный советник. Екатерина, жена полковника Кудашева. Племянник графини Александр Александрович Бибиков. Чуть припоздав, примчалась красавица Дарья, фрейлина государыни, привезла своего Опочинина.
– Как давно я не был с вами! – порадовался Михаил Илларионович. – А что за праздник у нас сегодня?
Слуги разливали по бокалам шампанское.
Тут-то и грянули пушки. Залп. Залп.
Графиня Екатерина Ильинична поднялась с бокалом, черные глаза сверкают, головка поднята задорно. Крикнула, как когда-то полковнику крикивала:
– Ура! Ура нашему герою миротворцу! – Хватила бокал единым духом. – Ура!