– Александр, твое мужество прекрасно!
Ее склоненная головка, родная, единственно родная, показалась ему беззащитной.
– Ты помнишь? Ты помнишь? – спрашивал он.
– Помню! Помню каждое дыхание наше.
Они знали, о чем говорят. О первой, о тайной их встрече в Павловске, на острове, когда им открылось… Когда им открылось…
Он затаил саму жизнь в себе. Ждал – глаз. Она подняла голову, и о беззащитности – речи не могло быть. Он смотрел в синеву глаз ее, в синеву бездонную, в синеву, в которой Бог, но как в зеркало. В этом зеркале его собственная синева не отражалась, сливалась с ее синевой.
– Я верю в тебя, – сказала Екатерина Павловна. – Только – ты! Я знаю о письмах нашей матери, она и мне писала. Я знаю о Константине. Ты не примешь послов того, кто желает быть властелином земли. Он – супротивник Богу и разуму. Мир признает над собою не власть, но любовь.
– Я слушаю, я слушаю! – прошептал Александр.
– Что бы ни произошло, о тебе будут молиться, тебе принесут сердца, полные благодарности.
– Барклая армия ненавидит, – сказал Александр.
– Ненавидят немцев. Русские всегда спешат умереть, а твои немцы не дают им быть такими скорыми.
– Но кого поставить? Генералов-героев? Багратиона? Он не уступит поле боя, покуда у него останется хоть один солдат. Раевского? Ты слышала – сей герой попер на пушки с обоими сыновьями, а младшему – одиннадцать! Остермана?! Точно такой же. Его любимая команда: «Стоять». Это когда по каре бьют картечью.
Оба подумали о Кутузове и промолчали.
– Ты поступил мудро, покинув армию.
Александр улыбнулся виновато, горькая складка обозначилась под нижнею губою:
– Мудрец – мой ритор. Мой дубоватый Шишков.
Екатерина Павловна вдруг рассмеялась.
– Твой дар оценят черев века. Когда-нибудь из миллиона возможностей единственную будут высчитывать машины – оракулы времен грядущих. Но ты, имея перед собой наилучшее, выбираешь изумительной интуицией своей вернейшее. Всем понятно: Государственным секретарем должен быть Блистательный Карамзин. Ты тоже в этом убежден! И отдаешь должность – смешному, глупому Шишкову. И что же! Всякий манифест, сочиненный этой ходячей древностью, – возбуждает в твоих подданных чувство любви к тебе, стремление идти и победить.
– То, что нынче я с тобою, – старания, и весьма отважные, нашего адмирала. Он написал письмо, где обосновал: государь в грозный час для отечества должен быть опорой всему народу. Настойчивый старик. Подсылал ко мне Аракчеева, подсылал Балашова. Три подписи под его пространным посланием.
Екатерина Павловна смотрела на Александра чуть покровительственно, и были в ее взгляде недоумение и вопрос.
Он положил руку себе на грудь. И вдруг поцеловал ее высочество в височек.
– Адмирал думает, его взяла! А мое смирение вот где, – и, не отрывая глаза от глаз Екатерины, продекламировал: – «Ради бога, не поддавайтесь желанию командовать самому!.. Не теряя времени, надо назначить командующего, в которого бы верило войско, а в этом отношении Вы не внушаете никакого доверия!»
Память у него была потрясающая.
Он достал из потайного нагрудного кармана ее письмо, Екатерина Павловна побледнела, порозовела, реснички у нее захлопали:
– Ваше Величество! Любовь, одна любовь – движитель моей дерзости.
Он опустился на колени перед нею.
– Господи! Не карай Россию за грех любви моей.
Она ласкала его волосы, дотрагивалась пальчиком до бровей, до губ.
– Ты была жестока, но права. В Москве, когда я сходил с Кремлевской лестницы, полы моего мундира были зацелованы до мокроты. И не то дорого, что мне кричали: «Ангел ты наш!» Катенька, это надо было пережить: они обнимались, совершенно чужие друг другу. Они целовали друг друга. Они любили друг друга – меня ради.
Екатерина Павловна отерла платком испарину на его божественно прекрасном челе.
– Катенька! Этой любви нужно быть достойным. А у нас – Боже Ты мой… Наполеон идет на Москву, потому что до Москвы пятнадцать переходов. И не идет на Петербург, ибо переходов двадцать девять…
– Ты победишь его! – Екатерина Павловна поднялась.
– Подожди! – Он смотрел и смотрел в ее глаза. – Ты веришь в мою победу?
Её лицо просияло. И он вдруг спросил, краснея:
– Нет ли у тебя какого старца?..
Екатерина Павловна нахмурилась. Поняла и не приняла. Заглядывать в будущее царям пристало, но это – малодушие.
– Есть баба.
У бабы были за час до полуночи. Не монастырь, не скит. Справный крестьянский дом. Пахнущие чистотою полы, половик через горницу. В углу иконы, освещенные лампадой. Под иконами – баба. О таких русские говорят: яблочко наливное.
– Генерала привела? – спросила баба Екатерину Павловну.
– Царя.
– Ишь ты!
Взяла с угла свечу, зажгла от лампады, поднесла к лицу Александра и всё поднимала, поднимала, вытянувши руки, привставши наконец на цыпочки. Вдруг попросила:
– Ты опустись чуток. Уж больно подняло-то тебя! – И головой покачала. – Глаз моих не хватает лица твоего углядеть. Ну, да ладно! Чему быть – не миновать.
Поставила свечу к иконе Спаса, села, опустила голову.
Екатерина Павловна нашла руку брата, пожала, повела за собой.
– Сумасшедшая? – спросил уже в коляске.
– О нет! – И быстро поцеловала брату руку.
Александр Семенович Шишков выехал из Твери в одно время с государем. Однако ж в гонках участия не принял, приехал на сутки позже, 23 июля.
Тише едешь – больше видишь. Дни стояли жаркие, ясные. И два облака, одинокие на огромном небе, привлекли внимание путника.
Одно облако на удивленье было похоже на рака. Усатая голова, членистое тело, раздвоенный хвост, лапы и разверстые клешни. Другое облако, наплывавшее на небесного рака, было еще более причудливое, прямо-таки дракон. Дракон догнал рака, изогнулся – напасть, поглотить. Но рачья клешня отхватила вдруг драчуну голову. Облако-дракон побледнело, расползлось, растаяло.
Тут Александра Семеновича осенило радостно: рак не иначе как символ России. И там, и там – «р». К тому же рак пятится, и войско русское пятится.
С легкою душой катил Государственный секретарь в стольный Петербург: знамение о схватке с драконом было ему утешительно.
Светлость
Чиновный Петербург встретил Александра с легким сердцем. Истинное дело чиновника, и особливо царедворца, – радовать государя.
Было чем! Под Клястицами граф Витгенштейн разбил корпус маршала Удино. Опасность немедленного нападения французов на Петербург стала призрачной. Наполеон, спасая Удино от полного разгрома, прислал на помощь корпус баварцев под командой маршала Сен-Сира. Оторвал от своей армии, шедшей к Смоленску, тринадцать тысяч солдат!
Удивил Александра и старец Кутузов. Назначенный командовать после армии гарнизоном – не оскорбился умалением в должности, но действовал с таким рвением, что из разрозненных частей создал боеспособный корпус; а избранный начальником ополчения не токмо удивил числом, призвав под ружье 29 420 человек, но обучил вчерашних мужиков азам военной науки, вооружил, обеспечил провиантом, лошадьми, построил в батальоны, названные дружинами.
Александр был на учениях ратников и, видя достаточную готовность оных, приказал направить корпус на усиление Витгенштейна.
Уже через несколько недель ратники от сохи выказали в сражениях под Полоцком природную русскую храбрость и крепко побили солдат, французов и баварцев, закаленных в походах, знавших победы во многих сражениях.
Вернувшись после инспекции ополчения на Каменный остров, Александр повелел Государственному секретарю подготовить две бумаги. Первая – благоволение императорского величества Кутузову и его сотрудникам по Устроительному комитету. Вторая – указ Сенату о возведении генерала от инфантерии Голенищева-Кутузова за добытый мир с Оттоманской империей, с потомством, в княжеское Всероссийской империи достоинство, с присовокуплением титула светлости, с правом присутствовать в Государственном Совете.
Александра Семенович с радостью повез указ в Сенат и нашел там Кутузова заседающим в гражданской палате.
Михаил Илларионович поставил перед властями вопрос о сохранении казенных запасов хлеба. В случае военной угрозы предлагал сплавить хлеб по Волге в губернии, далекие от театра войны.
Шишков огласил указ и первым приветствовал Михаила Илларионовича князем.
Все присутствующие в палате приняли высочайшую милость полководцу и дипломату со счастливым воодушевлением, ибо правда все-таки есть на земле.
Вместе с поздравлениями посыпались вопросы. Спрашивали, какую оценку его светлость дает победе Витгенштейна под Клястицами.
– Се, господа, есть – полная победа! – ответил Кутузов. – Граф Витгенштейн сделал хорошо! Очень хорошо! Едва ли бы кто другой сделал лучше.
Коли генерал радуется удаче другого генерала, это большой генерал. Отрадно было слышать похвалы Кутузова.
Спрашивали, как избавиться от Наполеона.
– Да как иначе – побить! – Михаил Илларионович уж этак просто сказал сие, что иные задохнулись от благодарности душевной.
– Возможно ли?! – спрашивали люди реалистические. – Наполеон навел на Россию всю Европу. Гений войны.
– По-русски с ним надо, – сказал Кутузов без тени сомнения. – Коли победить злодея невозможно, его надобно перехитрить.
Александру Семеновичу после встречи с Кутузовым захотелось говорить с Державиным. Пора знатному пииту громыхнуть словом, аки грозою.
Примчался к сердечному другу, а Гавриил Романович в отъезде. Будучи новгородским дворянином, призван в Новгород.
Уже на другой день, 29 июля, когда указ о Кутузове вошел в силу, Шишков составлял рескрипт Новгородскому ополчению, кое передавалось в ведение командующего корпусом Петербургской обороны.
Просматривая бумаги, относящиеся к Новгородскому дворянскому собранию, Александр Семенович с удовольствием обнаружил следы участия Державина в делах ополчения.
Новгородцы поставили в Торопец за свой счет сто пятьдесят тысяч четвертей муки, овса, круп. Набрали десять тысяч ратников, одели, накормили. Оставалось получить от правительства ружья и пушки.