Вижу райскую обитель…
В ней трех ангелов небес.
Василий Андреевич смотрел, сияя карими, молящими глазами на Екатерину Афанасьевну и на ее дочерей.
И уже только Саше и… с бесконечной мукою к Машеньке:
Неиспытанная радость —
Ими жить, для них дышать,
Их речей, их взоров сладость
В душу, в сердце принимать…
И заплакал. Безмолвно, но слезы катились по его лицу. Гости встрепенулись, быстрые взгляды на белую, как полотно, Машу, на величавый столп – Екатерину Афанасьевну.
Властная дура – все властные в конечном-то счёте дураки – поднялась с места, дочерей за руки и, швыряя ногами длинное, ставшее помехою платье, вышла из залы. Тотчас в экипаж, укатила. Все окружили Жуковского. Знали его трагедию.
– Спасибо, господа! – сказал он, не стыдясь сочувствия. – Спасибо, господа! Война – лучший лекарь от сердечных ран.
Через вой
Рыцарь Гюон отправился на войну с оруженосцами. Оруженосцы пребывали в счастливом волнении: наконец-то обыденная жизнь сорвана со своих вечных цепей и, будто корабль, плывет в неведомое, в великое, в славное.
С Василием Андреевичем Жуковским в Москву отправились его верные товарищи по играм в Мишенском Авдотья Петровна Киреевская с сестрами Анной и Екатериной.
Не могли наглядеться на Васеньку. К тому же героя красила его печаль.
– Рыцари, слава богу, не перевелись! – вырвалось у Авдотьи Петровны.
– Дуня! Какие рыцари, когда в мир пришел Наполеон! – Жуковского огорчало высокословье.
– Но давно ли молодое дворянство, сам государь были в восторге от Наполеона? Корсика для Франции ещё меньше значит, чем Тула для Петербурга, но корсиканец – император. Даже не Франции – Европы.
– И весь мир внимает слову тирана, – продолжил Василий Андреевич и посмотрел Авдотье Петровне в глаза. – Ради чего пожирает корсиканец государство за государством? Ради свободы, равенства, братства, как учила его революция? Только ради себя. А что это такое – «ради себя»?.. Пруссию не съешь, в Италию не оденешься, не напялишь на голову Австрию… Ради славы!.. Будут писать истории, поставят памятники, напечатают тысячи портретов. Неужели это и есть высшее в предназначении человека? А подумай об оружии Наполеона? Шпага, пушки, дивизии?.. Прежде всего ложь. Он наводняет страны, на которые нацелился, шпионами. У него множество газет, созданных только для того, чтобы лгать.
– Тебе надо в штабе служить! – решила Авдотья Петровна.
Остановились в большом селе напоить, накормить лошадей, отдохнуть от дорожной тряски.
Вдруг – вой. Невыносимо страшный, невыносимо нескончаемый.
– Кого-то убили?! – ужаснулась Анна, а Екатерина схватила Василия Андреевича за руки: – Надо что-то сделать, только не ходи в одиночку!
Быть спасителем не пришлось.
С крестьянского двора вышла странная толпа. Мужик, одетый в армяк – уезжает, стало быть, жена, дети, домочадцы. Выла жена. Перебивая вой, выхватывала то одного дитятю, то другого. Поднимала, тыкала личиком в лицо их батюшки:
– Цалуй! Ца-а-алуй! Бог помилует цалованного младенцем.
Хозяин постоялого двора сказал:
– На войну мужиков гонят.
Поспешили отбыть, но дорога шла посреди села, и ехали через бабий вой, от которого каждая клеточка в теле дрожала.
– А ты говоришь – рыцарство, – сказал Авдотье Василий Андреевич. – На смерть отправляют. Будет Господь милостив, воротятся кто без ноги, кто без руки… Современная война убивает и калечит издали: гранаты, ядра, пули… Вот только было ли гуманнее, когда резали друг друга. До победы.
Совместный поход был недолгим. Сестры задержались в Туле, а Жуковский покатил навстречу судьбе, имея в поводу добрую верховую лошадь.
Сестрицы отправлялись в Москву тоже отнюдь не праздности ради. Василий Иванович Киреевский поручал супруге вникнуть в положение и привезти прогноз, что ждать, как будут развиваться события, каким образом разумнее приготовиться к неминуемому нашествию Наполеона на Москву.
Москва под водительством Ростопчина выглядела ужасно героической и бестолковой.
Жуковского удивило: едва он въехал в город, мужики в армяках – должно быть, извозчики – окружили как бы ненароком его коляску, а предводитель их, положа руку на вожжи, спросил:
– Откель, ваше благородие?
– Из Белёва.
– В ополчение?
– В ополчение.
– С богом, барин!
Расступились, но кто-то из мужиков сунул Василию Андреевичу напечатанную крупными буквами афишку:
– Почитай нам.
Пришлось встать в коляске.
– «Слава богу, всё у нас в Москве хорошо и спокойно! Хлеб не дорожает и мясо дешевеет…»
– Без обману! – согласились мужики.
– Главнокомандующий! Сам Ростопчин! – уважительно сказал заводила.
– «Одного всем хочется, чтоб злодея побить, и то будет. Станем Богу молиться, да воинов снаряжать, да в армию их отправлять. А за нас перед Богом заступники Божия Матерь, и московские чудотворцы; перед светом – милосердный государь наш Александр Павлович, а перед супостаты – христолюбивое войско, а чтоб скорее дело решить, государю угодить и Наполеону насолить, то должно иметь послушание, усердие и веру к словам начальников, и они рады с вами жить и умереть». – Василий Андреевич дочитал наконец до точки и перехватил грудью воздуха.
– Дело говорит?! – спросил заводила поручика, он, мужик, знал: всё правильно сказано.
– А ещё-то есть чего читать?! – кричали те, что были дальше.
Василий Андреевич снова поднёс афишку к глазам:
– «Когда дело делать, я с вами, на войну идти – перед вами, а отдыхать – за вами».
– Московской земли человек! – восхитился Ростопчиным один из армяков.
– Чти, ваше благородие! Чти!
– «Не бойтесь ничего: нашла туча, да мы её отдуем; всё перемелется – мука будет!»
– Перемелем! В муку сотрём ихнего Бонапарте! – восторженно провозгласил заводила.
– Чти! Чти! – кричали Василию Андреевичу.
– «А берегись одного: пьяниц да дураков; они распустя уши, шатаются да и другим в уши врасплох надувают. Иной вздумает, что Наполеон за добром идёт, а его дела кожу драть; обещает все, а выйдет – ничего. Солдатам сулит фельдмаршальство, нищим – золотые горы, народу – свободу; а всех ловит за виски да в тиски и пошлёт на смерть: убьют либо там, либо тут. И для сего прошу: если кто из наших или из чужих станет его выхвалять и сулить, и то, и другое, то какой бы он ни был, за хохол, да на съезжую».
Тут Василий Андреевич удивился:
– Неужто есть такие, кто Наполеона хвалит?
– Барин, а шпионы на что? Как крысы рыщут! Чти, коли есть чего.
– «Тот, кто возьмёт – тому честь, слава и награда, а кого возьмут, с тем я разделаюсь, хоть пяти пядей будет во лбу; мне на это власть дана; и государь изволил приказать беречь Матушку Москву, а кому же беречь мать, как не деткам! Ей-богу, братцы, государь на вас, как на Кремль, надеется, а я за вас присягнуть готов. Не введите в слово. А я верный слуга царский, русский барин и православный христианин. Вот моя и молитва: «Господи, Царю Небесный! Продли дни благочестивого земного царя нашего. Продли благодать Твою на православную Россию, продли мужество христолюбивого воинства, продли верность и любовь к Отечеству православного русского народа! Направь стопы воинов на гибель врагов, просвети и укрепи их силою Животворящего Креста, чело их сохраняюща и сим знамением победиша!»
Молитву слушали, скинув шапки. Дослушав, расступились. Как свой въехал в Москву поручик Жуковский.
Московские толки
Николай Михайлович Карамзин был зван отобедать у Ростопчина. Трапезу с главнокомандующим Москвы и с государевым историком разделили князь Юсупов и Сергей Глинка, хозяин и редактор журнала «Русский вестник», поэт, сочинитель патриотических пьес, голова, пламенеющая от государственных забот, и великий выдумщик.
Майор в отставке, Глинка с 1807 года был в Московском ополчении и теперь явился к Ростопчину с запискою «О лесном вооружении». Создать сие «вооружение», по мысли прожектёра, надобно прежде всего в смоленских лесах и во всех прочих до самой Москвы. В лесные дружины предлагал набирать помещичьих псарей, ловчих, стрелков. Днём они должны были отсиживаться в лесах, а по ночам стремглав набегать на тылы и фланги Наполеоновской армии.
Ростопчин решал дела с лёту. По великой занятости прочитал записку уже за столом.
– Жду завтра. Явитесь за подорожной. – И признался гостям: – Боюсь повального бегства дворян из Москвы. Народное возмущение страшнее Наполеона. Умудрись Наполеон освобождать крестьян от крепостной зависимости – вся Россия зашатается. Мое главное теперь дело: обеспечить удаление дворян из уездов. Удалить причину и, так сказать, образ ненависти.
– Но наш народ не приемлет нашествия! – воскликнул Глинка.
– Сергей Николаевич! Фуражиров Наполеона крестьяне лупят, потому что это враги, грабители, но, отведав крови, добрые молодцы обращают взоры и на своих господ. Не токмо смотрят насупясь, но убивают…
– Граф, не пугайте! – твёрдо сказал Юсупов. – Если злое случается, то подобное всегда было и будет. Злом наказывают зло… Давайте о чём-нибудь не столь близком, ибо близкое – война, а война – это война. Я ведь на сию чуму поспел из благословенной Италии. И знаете, что мне довелось видеть во Флоренции перед самым отъездом? Доверительную грамоту епископу Исидору на Флорентийском соборе!
– Документ измены! – воскликнул горячий Глинка.
– Ну, почему же измены? Попытки примирения православия с католичеством.
– Примирение предполагает равенство сторон! – Глинка вызывал недоумение своей независимостью, своей показной свободой: быть равным в кругу особ сиятельных. Разил Юсупова без зазрения совести. – Князь! Беда в том, что Исидор принял верховенство папы, подставил шею под хомут догматов, противных православию. Рассуждая о смуте, не должно забывать о раскрытой щучьей пасти католического Рима. Сия щука так бы и проглотила русский народ.