– «По именному Его Величества приказанию, мною сегодня полученному, честь имею поклониться вашей светлости».
Приказ покинуть Петербург последовал без промедления, но князь Волконский, посланный проверить, как исполняется монаршья воля, нашёл в доме Загряжской многолюдный беззаботный праздник. Волконский перепугался, но его подвели к окошку на задний двор и показали карету с кучером на козлах.
Павел, боявшийся неисполнения его государевой воли, обрадовался докладу и послал Волконского сообщить Наталье Кирилловне, что она получает отсрочку высылки.
Уехать всё же пришлось, в Батурин, в Киев, в Париж. А в Париже Наталья Кирилловна имела беседы с Наполеоном, с Талейраном. Её принимали монархи немецких княжеств, император Австрии.
Теперь дама-легенда сидела за карточным столом и по обычаю выигрывала. Играли в бостон, ставки были несерьёзные, а в партнёрах сам граф Лев, Апраксина, юная Волкова, родственница Валуевых, Виельгорских, Кошелевых.
Брат Волковой Николай поделился своей радостью с Вяземским: начальник штаба в армии Багратиона генерал Сен-При согласился взять его в адъютанты. Вяземский тоже ожидал адъютантства от Милорадовича.
– А мне нужен слуга. Да такой, чтоб не дрейфил на войне, – сказал Жуковский.
– Слуга будет, – пообещал Вяземский.
В уютной гостиной с гобеленами дамы, собравшиеся вокруг графини Ростопчиной, сокрушались о несчастье Мухановой. Её муж отличился в жесточайшем сражении под Салтановкой. Пять дивизий наполеоновских маршалов Даву и Мартье нападали на корпус Раевского. Думали, перед ними Багратион с армией. Николай Николаевич десять часов сдерживал французов, позволяя Багратиону переправляться через Днепр. Раевского и раньше любили, теперь же о нём и его сыновьях говорили со слезами благоговения. В момент полного изнеможения одного из полков генерал повёл на французов своих сыновей. Они шли, взявшись за руки. Младшему, Николеньке, то ли десять, то ли одиннадцать. И полк смёл французскую атаку.
Супруг несчастной Мухановой был представлен за этот бой к ордену. Тем же вечером на рекогносцировке, переодетый в мундир французского офицера, он был смертельно ранен казаком.
– Я сегодня была в лазарете! – У Ростопчиной слёзы заблистали в глазах. – Боже мой! Боже мой!
Раненых привозили теперь каждый день. Офицеры-гусары, офицеры егерских полков, лейб-гвардии, офицеры-артиллеристы. Иные изуродованы жесточайше.
Дамы высшего света, принося в жертву своё время, целыми днями трепали корпию – ветошь для перевязок.
Была ещё одна животрепещущая тема: обнищание богатейших. Прасковья Кутузова, выданная за Толстого, нарожала ему восьмерых датой, но все имения его в Белоруссии, у Наполеона. Оставшегося состояния – три сотни душ в рязанских, очень бедных деревнях.
– Ужас! Ужас! – сочувствовали вполне искренне.
– Дамы-то наши даже по-человечески, то есть по-русски, и о насущном могут разговаривать, – горько посмеялся Вяземский.
А Василий Андреевич никак не мог отойти от чудовищно дорогого ужина, от изрядно вырядившихся дам, от юных офицеров, ожидавших адъютантских мест при самых видных генералах.
– Я бы очень хотел проснуться лет на пять назад, в Белёве. А коль надобно идти на войну, так поскорее бы, но Ополчение, по-моему, больше на языке, чем на деле.
Война, пришедшая в театр
Вяземский, не получая ответа от Милорадовича, поехал вместе с Жуковским к графу Матвею Александровичу Дмитриеву-Мамонову. Вяземский и Мамонов женаты на сестрах, свояки. За князем Петром Вера Гагарина, за графом Матвеем Надежда.
Граф был в свойстве и с Жуковским, по Музе. Родственник Ивана Ивановича Дмитриева, граф с юношеских лет писал стихи, публиковал в московских журналах.
Встретил Матвей Александрович гостей дружески и даже восторженно.
– Василий Андреевич! Я счастлив! Сама русская литература в моих пенатах.
– Уж больно ты красиво говоришь! – засмеялся Петр Андреевич. – Жуковский – казак твоего полка. Стало быть, твой подчинённый.
– Отнюдь! Я дал на полк деньги, но полк – не собственность. Буду в нём такой же поручик.
– Ты обер-прокурор департамента! По крайней мере – полковника отвалят.
Граф был красив и, к удивлению Жуковского, застенчив.
Батюшка графа – имя историческое для России. Вот только при всей честности, при доброй памяти – смущающее. Предмет позора Российской монархии.
В конце уже царствия Екатерины Великой всесильный Потёмкин привёз к матушке государыне своего адъютанта. Мамонов был красавец и удостоился чести читать государыне на сон грядущий. Наутро – сто тысяч на карманные расходы и высшая государственная должность. Фаворит. Оказалось, предпоследний.
– Что Вера? – спросил князь Вяземского.
– В Ярославле, с семейством Карамзина… Я к тебе по делу. Записывай в полк, в команду.
– Ты поручик?
– Поручик.
– Поручик в очках.
– Остерман-Толстой тоже в очках, но генерал!
– Что ж, иди на первый этаж. Там тебя запишут, и, пожалуйста, получи форму полка… А вам форму выдали? – обратился граф к Жуковскому.
Тот улыбнулся виновато:
– Я думал, обмундирование за личный счёт.
– О нет! У нас форма! Идите с Вяземским. И возвращайтесь.
Через полчаса оба стояли перед Мамоновым в синих чекменях, с голубыми обшлагами, в косматых киверах, обтянутых медвежьим мехом, с высокими султанами, в руках по баулу. В баулах полукафтаны, две смены нижнего белья, по две рубахи, запасные штаны, сменная пара сапог.
– Витязи! – оценил друзей граф. – Однако ж извольте переоблачиться. Отобедаем и в Большой театр, покуда война всё ещё далеко от Москвы. У меня – ложа.
Давали оперу «Старинные святки».
– Я был бы счастлив присутствовать на премьере оперы «Светлана», – сказал Мамонов. – У вас в поэме столько прелестного, Жуковский.
– С треском пыхнул огонёк,
Крикнул жалобно сверчок,
Вестник полуночи.
Или это:
– Сели… Кони с места в раз,
Пышут дым ноздрями,
От копыт их поднялась
Вьюга над санями.
Картины! Картины русской жизни.
– Мамонов! А кто будет командовать полком?.. Не прошибись! – Вяземскому не нравились разговоры о стихах.
– Думаю, не прошибся! – ответил граф. – Князь Святополк-Четвертинский устраивает?
– А какой Четвертинский? Ежели брат Марии Нарышкиной, то – весьма.
– Именно Борис Антонович.
Жуковский не знал князя Святополка-Четвертинского, не знал Нарышкиной.
– Саша плюс Маша, – шепнул Вяземский непонимающей деревне.
– Саша плюс Маша? – переспросил Василий Андреевич, и – осенило: речь об Александре. – А-а!
– Именна-а! – засмеялся Петр Андреевич. – Вы посмотрите, сколько бриллиантов! Пора бы в землю закапывать, а тут – напоказ. Последний день Помпеи.
– Но сколько мундиров! – мягко возразил граф.
– Мундиров, как всегда.
– Не зловредничай! – улыбнулся Мамонов. – Сегодня поёт Сандунова. Голос редкостный. Одна беда – русская. Была бы француженка – тоже бы вся сверкала.
Началась опера. Оркестр звучал прекрасно. Голоса доставляли удовольствие. И вдруг на сцене пошло пугливое движение, будто актёры смешались.
Торжествующий хор умолк. Через сцену к рампе, в странной тишине поражённого, ничего не понимающего театра прошла Сандунова. Запела, без оркестра…
– Слава! Слава! – Голос у неё дрожал, прерывался. – Слава генералу Кульневу, положившему живот свой за Отечество…
Уронила руки, заплакала.
И зал тоже заплакал.
Жданный рескрипт
Перед Александром лежала очередная листовка походной типографии майора Кайсарова, подписанная Барклаем де Толли. Обращение к обывателям Пскова, Смоленска и Калуги. Опять про две храбрые армии, кои грудью противостоят врагу на древних рубежах. О зверствах и неистовствах французов, об осквернении Божьих храмов. И похвала смолянам. Пробудились-де от страха, «вооружась в домах своих, с мужеством, достойным имени русского, карают злодеев без всякой пощады». Заканчивалась листовка призывом:
– «Подражайте смолянам все любящие себя, Отечество и государя!»
Александр поморщился. Он посылал Барклаю рескрипт, требуя решительных действий. И главнокомандующий обещал остановить неприятеля, разгромить, перейти в наступление. Досадливо захлопнул папку с бодрой афишкой.
Оба командующих, Багратион и Барклай, устроили театральное действо перед солдатами. В орденах, в лентах, а Багратион, кроме сюртука, другой одежды не признаёт, – перед фронтом выказывали радость соединения армий, на виду у всех обменялись рукопожатием. Единодушные соратники! На совете Барклай отдал столь жданный всеми приказ о подготовке к генеральному сражению. Согласился наступать. Правда, помянул о данном ему наказе: «Покидая армию, Его Величество изволили предупредить: “Не забывайте, у меня нет другой армии. Пусть эта мысль никогда вас не покидает”.
Наступали обе армии на следующий день несколько часов. Потом трое суток стояли в бездействии и – занялись более привычным делом – отступили.
Тогда-то и взорвался Константин.
Его высочество был лёгок на помине: вошёл без доклада, спросил от двери:
– Когда же Ваше Величество изволит сменить главнокомандующего?
– На кого? – спросил Александр.
– У тебя много достойных многоопытных: Беннигсен, Багратион, Тормасов, коего ты увенчал Георгием II степени.
– Вопрос о назначении главнокомандующего поставлен мною перед Чрезвычайным комитетом. – Александр смотрел, как ангел, не замечая грубости. – Как решат, когда решат – спрашивай с них.
Чрезвычайный комитет собрался 5 августа.
Фельдмаршал, Председатель Комитета министров Салтыков (76 лет), генерал от инфантерии, главнокомандующий Петербурга, министр полиции Вязмитинов (68 лет), председатель департамента военных дел Государственного совета, генерал от артиллерии, граф Аракчеев (43 года), генерал-адъютант Балашов (42 года), князь Лопухин (59 лет), реформатор, член Негласного совета, ближайший друг царя граф Кочубей (44 года).