– Покуда доедем, много воды утечет. Пусть действует без вмешательства. Тем более что нам мало чего известно и об армии нашей, и о противнике.
В день памяти равноапостальной великой княгини Ольги, в воскресенье 11 августа Кутузов вышел из дому и сел в карету.
Ехать пришлось шагом. От Гагаринской пристани до Прачешного моста стоял народ.
Михаил Илларионович время от времени выходил из кареты, кланялся и, осеняя себя крестным знамением, командирским голосом просил провожающих:
– Молитесь обо мне, православные! Меня посылают на великое дело.
Наконец карета добралась до Казанского собора.
Михаил Илларионович приложился к чудотворному образу. Священники окропили его святою водой, поднесли медальон с иконою Казанской Божией Матери в золотой ризе.
– Клянусь! – провозгласил Михаил Илларионович, чтоб все слышали. – Клянусь! Первая отнятая у врага добыча будет украшением сего храма.
Встал перед Царскими Вратами, отдал земной поклон святому престолу:
– Господи! Донеси меня здоровым до места моего назначения.
Заплакал и, не отирая слёз, пошёл к экипажу.
К нему тянулись руки. Его трогали, он кланялся и просил:
– Молитесь обо мне! Молитесь обо мне!
Девочка, крошечка, дала ему цветы:
– Дедушка, возьми! Освящённые.
– Голубушка! – Цветы принял, нёс перед собою и, когда карета наконец тронулась, всё держал цветы перед собой. Три-четыре василька, три-четыре колокольчика и ромашки.
Причастие
Двенадцатого августа на ночь глядя в Москву приехали Авдотья Петровна Киреевская, с сестрами, с Анной, с Екатериной. Василий Андреевич спал… Пробудившись в монашеский свой час, встретил всех трёх одетыми скромнейше, в платках.
У Авдотьи Петровны на донышке глаз алмазики.
– Василий Андреевич! Нам твой новый слуга – какой он у тебя страшный, калмык, что ли? – сказал: вы отправляетесь с армией чуть ли не завтра.
– Завтра нет! Но, видимо, на днях.
– Вася, мы в церковь. Пошли с нами, тебе надобно причаститься. Без этого нельзя, Вася, без этого нехорошо!
Василий Андреевич развёл руками.
– Как можно без приготовления? Я по гостям ездил. Чуть было в оргию не угодил. Без поста?
– Вася! Всё это скажешь батюшке. Он твои грехи на себя примет… Ты же на войну идёшь.
В приходской их церкви, всегда просторной, было тесно.
Мужики, бабы, прислуга всяческая чуть ли не плечо в плечо с барышнями, со старушками помещицами. Разве что купцы. Стояли особью, едино у левого клироса.
Перед Царскими Вратами место занимали два-три семейства из аристократов.
Василий Андреевич уловил необыкновенность службы. Впрочем, всё шло своим чередом. Священник, старичок за семьдесят, возгласы подавал негромко, и молитва или только призыв к молитве звучали одиноко и словно бы повисали в хрустальном воздухе, хотя надышано, и от обилия свечей тепло над язычками пламени покачивалось густою волной.
Василий Андреевич смотрел на семисвечник в алтаре и страшился: как бы какая из лампад не погасла вдруг. Нет, он не видел голубя над алтарём, не ощущал в себе какой-либо благодати, чуда, тяги к божеству, но он был как все здесь. И все были не ради забот своих, коим нет конца, не обид ради, амбиций, желаний, просьб, чаяний. Никому не было дела, как служит нынче причт, как поют на клиросах. Люди были с Богом. Перед Богом. Единственное жило теперь в их душах: как Господу угодно, то и претерпим.
Будущее – отлетело прочь за ненадобностью. Что мужику об урожае молиться, когда быть ли завтру? Что дворянину о чинах, об имениях, о наследствах мечтать, коли быть ли завтру? Придёт негаданное, и проживи его, претерпи – как Бог даст.
Священник причастил воина Василия. И, может быть, впервой Жуковский принял – кровь жизни и хлеб жизни.
Авдотья Петровна, блистая глазами, слёзы у неё не проливались, но и не просыхали, благодарно взяла его за руку, подвела к иконе Матери Божией «Умягчение злых сердец».
– Вася! Дай мне слово, что не будешь искать геройства. Вася, не гневи Господа, ибо тебе иное дано. Не шпага, не пушка… Слово-то, Вася, – Бог!
Священник начал молебен, заказанный супругами: они стояли, держась за руки, капитан с седеющими висками и юная женщина с явственно обозначившимся животам.
Авдотья Петровна подала дядюшке свечу. Поставил перед иконою.
На улице к Жуковскому подошли молодые люди.
– Василий Андреевич, нас недавно посетила мадам де Сталь. Как вы относитесь к её сочинениям?
– Господа, что судить нам знаменитостей? Для знаменитостей, как и для всех прочих, судья – Время.
– Мы считаем, что восторги, щедро даримые ее безбожным, безнравственным романам, – искусственны, – сказала красавица. – Слава богу, писательша явилась в Россию в такое время, когда нам нет дела до иностранных сочинений, нам Наполеона достаточно.
Василий Андреевич стоял в растерянности: затевался разговор серьёзный и непростой.
Авдотья Петровна взяла дядю под руку.
– Господа, Василий Андреевич после причастия.
– Простите нас, Жуковский! – поклонилась поэту юная особа серьёзно и почтительно. – Мы любим вашу «Светлану» и вас.
– Василий Андреевич! – быстро сказал один из молодых людей. – Вы слышали, главнокомандующим назначен Кутузов!
– Слава богу! Спасибо за доброе известие! – Жуковский поклонился.
– Война идёт на русской земле, значит, и война русская! – В голосе юной особы звенели, должно быть, слёзы. – Русских солдат русским командирам вести на бой.
Замахи быть в Париже
14 августа Москва читала очередную афишку Ростопчина.
«4-го числа император Наполеон, собрав все свои войска, в числе 100 000 человек, пришёл к Смоленску, где был встречен в шести верстах от города корпусом генерал-лейтенанта Раевского. Сражение началось в 6 часов утра и с полудня сделалось кровопролитнейшим… С нашей стороны урон убитыми и ранеными до 4000 человек, в числе первых два храбрых генерала Скалон и Балла».
Ростопчин извещал о начале сражения, а всё уже было кончено более недели тому назад.
Москва паниковала. Заставы запрудили обозы с беженцами. Уже 15-го августа великосветская львица Мария Волкова писала петербургской великосветской львице Варваре Ланской. Военные неудачи требовали хоть какого-то объяснения.
«Если так легко было нашему доброму царю уничтожить порядок, существовавший испокон веку, с другой стороны, не легко будет нашим генералам свыкнуться с порядком, по которому вчерашний начальник сегодня поступает под команду к своему подчинённому. Такие правила невыносимы для нас, русских, тем более что они взяты у французов. – Автор письма как-то не приметила, что при всеобщей ненависти к французам, к французскому, письмо она пишет на французском языке. – …Так как отдельные корпуса действовали несогласно и каждый хотел делать по-своему, то мы и потерпели страшное поражение под Смоленском. Французы провели наших, как простаков. Была бы возможность поправить дело, если бы друг другу помогали или бы нашёлся человек, который, заботясь обо всех, никого не обрекал бы на неизбежную жертву. Но дело повели таким образом, что город, который в состоянии был сопротивляться шесть месяцев, взят в три дня, и вот теперь наше войско в 300 верстах от Москвы, и оба войска на расстоянии 7 верст друг от друга. Теперь тебе должно быть ясно, почему мы так радуемся назначению Кутузова».
Письмо Волковой писано в праздник Успения Пресвятой Богородицы, но в нём ни слова о празднике, о богослужениях, о Боге некогда помянуть.
Волковой известно: Главная квартира Кутузова в Дорогобуже, а это всего лишь в двадцати верстах от имения ее дяди Кошелева. Власть обрекает крестьян на полное разорение, а то и на гибель, но крестьяне верят царю и покорны его царским повелениям. А велено сидеть на месте, не бросать изб, покуда французы не придут. Волкова негодует: «Посуди, до чего больно видеть, что злодеи, вроде Балашова и Аракчеева, продают такой прекрасный народ. Но уверяю тебя, что ежели сих последних ненавидят в Петербурге так же, как в Москве, то им несдобровать впоследствии».
Впрочем, оптимисты не перевелись. Почтарь Оденталь писал Булгакову, секретарю Ростопчина: «С тем числом регулярного ополчения, каковое мы теперь имеем, должны мы через год быть в Париже».
Улицы Москвы стали тесными от повозок. Жуковский пришёл попрощаться с Карамзиным пешком, но уже в форме ополченца. Медвежий кивер с крестом, серый полукафтан поверх чекменя, на поясе сабля.
Николай Михайлович исхудал, лихорадка замучила. Нервными стали прекрасные его руки, всё чего-то искали, трогали.
– Собрался писать Дмитриеву – не могу! – признался Николай Михайлович. – Сесть на своего серого конька и – вместе с вами… Так ведь сляжешь, не добравшись до французов. Вывозить библиотеку? Но далеко ли уедешь по таким запруженным толпами дорогам? Будь как будет! Конь у меня, слава богу, в холе, резв, здоров. В случае чего – унесёт… А вы-то когда?..
– Позавчера назначили на 17-е, вчера – на 19-е…
– Всё-таки определенность…. А я не знаю, куда себя деть, чем себя занять. Кинулся просматривать Светония. Открыл нынче «Божественного Тита». И обнаружил в нём множество черт, сходных с чертами характера и даже внешности – нашего государя. Телесными и духовными достоинствами блистал с отроческих лет… Правда, был невысок ростом и писал стихи. Будучи человеком редкостной доброты, просителей не отпускал, не обнадёжив. И когда его упрекали, что он обещает больше, чем может выполнить, говорил: «Никто не должен уходить печальным после разговора с императором». И ещё одно. Правление Божественного Тита не миновали бедствия: извергался Везувий, поражала народ моровая язва, три дня, три ночи пылал Рим. Но всем обездоленным в пожаре Тит сказал: «Все убытки мои!»
Николай Михайлович всплеснул руками:
– Да что это я! Всё говорю, говорю! Идёмте, у меня есть сёмга и прекрасное вино. Господи! Прочитайте стихи. Вы теперь пишете?
– Николай Михайлович, мне чудится, что тот невидимый, неощущаемый орган, творящий стихи, засох в моей душе.