Возле Кутузова были Беннигсен и Остерман. За чертой города встретили полковника Толя с юными квартирьерами.
– Кутузов! – первым увидел главнокомандующего Муравьев 5-й. – Конец побегушкам!
Толь строго глянул на дерзкого мальчишку, но промолчал. Поехал навстречу, доложил:
– Квартирьеры присланы командующим 1-й армии для обозрения местности и возведения оборонительных позиций, прикроющих Московскую дорогу.
– Никаких позиций позади армии нам не нужно, – сказал Кутузов негромко начальнику квартирьеров и во весь голос юным прапорщикам: – Мы и без того уж слишком долго отступали.
И опять Толю и Беннигсену:
– Место для сражения надобно искать возле Можайска. Обратите внимание, полковник, на Колоцкий монастырь.
Очередной отход, но уже по его приказу, Михаил Илларионович за отступление, должно быть, не считал.
Возвращаясь в Гжатск, встретили на крайней улочке баб. Поймали двух мародёров.
– Большой начальник! Нажарь злодеев! – Дорогу загородили. – Нажарь, чтоб ни сесть, ни лечь не могли!
– Кутузову мужик нужен в здравии, – сказал для всех нежданное главнокомандующий и повернулся к Остерману: – Генерал, прими оных в свою команду. Ходатайствую! Нажарят Наполеона – вот им прощенье.
– Кутузов! – ахнули бабы, расставаясь со своею добычей. – Самый важнецкий енерал!
– Паисий! – подозвал Кутузов своего дежурного полковника. – Надо послать лёгкую кавалерию по окрестностям. Мародёры – угроза престижу и армии, и солдатскому званию.
– Ваша светлость! В Гжатске и по дороге к Гжатску 1-я армия. А в 1-й армии лёгкой кавалерии нет.
– Как нет?! – Главнокомандующий смотрел на генералов и обер-офицеров, не умея взять в толк, что ему сказано.
Начальник канцелярии полковник Скобелев ответил за всех:
– Казаков Платова ещё на границе отсекли. 1-й кавалерийский корпус генерала Уварова тоже принуждён был отступить ко 2-й армии.
Михаил Илларионович поднял руку, заслоняя здоровый глаз от солнца.
– Вот они, казаки.
К Гжатску подходил один из шести полков генерала Карпова.
Команды были отданы. И три эскадрона развернулись и пошли вспять.
– Сам Кутузов приказ дал! – сказал казак Парпара Василию Перовскому.
– Ах, посмотреть бы!
– Дело исполним, он тебе ещё и крестик на грудь прицепит! – пообещал добрейший Харлампий.
А Кутузову пришлось выслушать в тот день первый укор.
Прощаясь, Остерман сказал, опустив глаза:
– Выходит, опять отступаем.
– Друг мой! – Кутузов пожал племяннику руку сильно, до боли – могучий старец. – Ты знаешь, над кем поставлен командовать? У тебя две дивизии. 11-я и 23-я. Командуют Николай Николаевич Бахметьев и Александр Николаевич Бахметьев… А вот я, главнокомандующий, ведать не ведаю не токмо, где у меня 3-я армия, но где Багратион и сколько у него людей, где Барклай де Толли. Не знаю, сколько ведут к нам воинства Милорадович и Марков и как скоро пришлёт резервные корпуса князь Лобанов-Ростовский. Я только сегодня армию сыскал, а из армии одного тебя.
И поцеловал Остермана.
Поздно вечером, при свечах Михаил Илларионович продиктовал Паисию Кайсарову письмо главнокомандующему Москвы графу Ростопчину:
«Не видевшись еще с командовавшим доселе армиями господином военным министром и не будучи ещё достаточно известен о всех средствах, в них имеющихся, не могу еще ничего сказать положительного о будущих предположениях насчёт действий армий. Не решён ещё вопрос, что важнее – потерять ли армию или потерять Москву. По моему мнению, с потерею Москвы соединена потеря России…»
Кайсаров ужаснулся, но даже пера от бумаги не оторвал.
Кутузов глянул на железного своего полковника и сказал:
– Тебе писать сие невмоготу, а мне надобно выбор делать.
И продолжил диктовку.
Покончив с письмом к Ростопчину, попросил взять ещё один лист.
– Коновницыну приходится весьма туго. Отпиши Багратиону. Пусть князь Петр Иванович прикажет послать в помощь арьергарду 1-й армии пятнадцать эскадронов. Солдатам необходим отдых, а главное, надобно время для устроения войск перед сражением.
Жизнь на колёсах сменилась на жизнь бивачную. Но стряпухи и горничьи Михаила Илларионовича умудрились подать отменный ужин и постель приготовили чистоты ослепительной.
Михаил Илларионович в изысканной еде себе не отказал, а вот спать улёгся без сапог, но в одежде. Уж так у него было заведено.
Казаки, посланные ловить мародёров, напоролись на отряд французов.
Конные французы обступили малую рощицу, спешились, дали залп и пошли приступом. Тут на них и бросилась визжащая по-бабьи ватага с косами. Схватка вышла короткой, французы отхлынули. Снова дали залп. И опять пошли.
– Вот мужичьё! По-бабьи визжат! – изумился Василий Перовский.
– Да это ж бабы и есть! – У Парпары заходили желваки на скулах, выхватил саблю со свистом, глянул на хорунжего.
Французов было сотни полторы – на полусотню многовато.
– Не побьём, так напугаем!
И казаки помчались на врага.
Верно. Напугали. Французы бросились к лошадям, бабы за ними. Ушли наполеончики, на отставших не оглядываясь.
Казаки подъехали к месту боя. Бабы, окружив нескольких французиков, неистово размахивали косами, увеча и убивая.
– Остановитесь! – приказал хорунжий.
Остановились, да не сразу. Один уцелел.
– Отдайте этого нам! – сказал бабам хорунжий. – Где ваши мужики?
– Пошли обоз громить! – ответила молодка с серпом в руке, вся забрызганная кровью. – Нашу деревню два раза грабили. Мы в лес, а эти и в лесу нас нашли.
– Пленный – офицер. Он весьма сгодится командованию, – сказал бабам Василий. – Узнаем, какие войска на нас идут.
– Придут, так и узнаете! – Лицо молодки перекосило злобою, и она всадила вдруг серп в живот несчастного.
– Сука проклятая! – закричали казаки.
Но бабы, щетинясь косами и серпами, заслонили молодку.
– Матушку у нее из ружья порешили.
Показали на лежащую в траве убитую богатыршу:
– Евдокиюшка-душа! Если б не она, не отбились.
Василию горячие сумерки кинулись в голову, пустил коня прочь.
– Поделом лягушатникам! С бабами не сладили! – крутил огромной своей башкой Харлампий.
– А ты бы сладил? – спросил его Парпара.
– Медведицы!
– Чего же им не быть медведицами-то? В лесу, чай, детишки у них.
Василий на три дня разговаривать разучился. Поглядела на него война. Уж так поглядела. Во всю жизнь не забыть.
Часть третьяБородино
Старший младший
Палатка стояла превосходно: на пригорке, но за стеной рябин и терновника.
Земля песчаная, сухая, прогретая солнцем, поросшая низкорослым хвощом с разводами темно-коричневых умерших лишайников.
– Что за косоглазие?! – Перовский 2-й не только кричал, но и матерился. Уже и кулак наготове.
– Василий, побойся Бога! – Перовский 1-й взял брата за руку.
– Так ведь косо! Косо!
– Уклон еле различимый.
– Спать головой вниз – себе дороже. В бою придется быть с утра до вечера, а то и двое-трое суток кряду. – И снова гневные взоры, матерные слова.
Палатка была перенесена на сажень в сторону. Гнев испарился, и душу обдало стыдом. Василий видел, как огорчен, как напуган Лев. Вспышка дикой грубости перед неотвратимым сражением – грех. В такой-то день всё мистически значимо и непоправимо.
Устроились за пять минут. Обжились за минуту. Василий, опять-таки изумляя старшего брата, принялся давить угри, глядя в походное зеркальце.
«Господа!! Что же это? Что за бесчувственность? – думал в ужасе Лев, глядя на брата. – А может, таков он, страх?»
– Ты знаешь, кого я встретил? – окликнул 1-го 2-й, занимаясь престранным на войне делом.
Лев лежал на тюфяке, изнывая: нужно как-то перетерпеть выпавшие свободные от службы часы.
О квартирьерах покуда забыли. Дело они свое сделали, поставили полк. Василий сыскал место лазарету.
– Спишь? – спросил Василий, не услыша отклика.
– Кого же ты встретил?
– Мишу Муравьева. Они стоят возле Главной квартиры. – Василий сделал паузу, хохотнул. – В сарае. Но вот что удивительно. Пятый вместе с братьями пережил то же самое, что и мы, когда ехали в армию. Даже худшее: Николай с лошадью чуть под лед не ушел. Александр его спас.
– Мы с тобой от гарема спасались.
– Но ведь тоже проваливались. – Василий налил в ладонь одеколону, умылся. Вдруг обнял Льва, прижался головой к его груди. – Знаешь, что сказал 5-й? Он сам возил приказ в Можайск: Кутузов приказал доставить сюда одиннадцать тысяч пустых подвод.
– Для чего?! – удивился Лев и побледнел. – Понимаю. Раненых вывозить.
– Да уж не убитых! – Василий стянул сапоги, упал на тюфяк и, в который раз изумив Льва, заснул.
«А ведь он матерился скорее всего, смущение подавляя!» – осенило Льва.
Спозаранок из Главной квартиры привезли приказ о производстве прапорщика Перовского 2-го в подпоручики.
Младший, никак того не желая, обошел в чинах старшего брата. Василия наградили за дело под Могилевым. За отбитые у французов пушки.
Лицо у спящего Василия было нежное, детское.
– Господи! – все свои невыговоренные, запретно не выговоренные чаянья вложил 1-й в «Господи» и заснул.
А Василий пробудился. Не понимая, какой теперь час, день и где это он.
Синица роняла с рябины тоненькие свисты. Синица птаха веселая, но зимняя. От ее свистов – сквозняком по сердцу. Через откинутый полог было видно: грозди уже позолотели, а красными они, должно быть, станут – хотел сказать, себе: «В октябре», а сказал: «Завтра».
Лев спал, положив кулак под голову. Василий глянул на его мундир, глянул на свой. Чиновное нежданное старшинство перед братом переживал, как неприятность. Привык: брат больше знает, больше умеет, главное, на глупости его не тянет.
Василий, подхватя мундир и сапоги, вышел из палатки. Обулся, оделся.
Что-то было не так. Мундир сидел ладно, пуговицы застегнуты, фуражка надета без фокусов. На руки посмотрел. Руки зябли.