– Для солдата то место гоже, где башку есть за что спрятать.
– А если Наполеон на наш курган ударит?
– Всяко может быть. Но Кутузов здесь ждет зверя в гости. Бонапарте старого не любит, попрет по Новой Смоленской дороге. Новая ухоженней. Что ему наша Старая!
– Так дорога-то не здесь, в Горках, где Барклай стоит.
– Бонапарте – матерый волк. Он знает: у Барклая войска вдвое, чем у нашего Багратиона. Место ровное. Коли сшибет князя, в разворот – и погонит всех нас в Колычу топить.
Василий озлился:
– Харлампий, не каркай вороной! Не сшибет!
– Вот Кутузов и спешит земляные горы насыпать, чтоб не сшиб ворог-то. Как их ты называешь?
– Справа и слева – люнеты, в середине флешь.
– В плешь бы твоя флешь сатане Бонапарту! Господи, прости, что князя тьмы помянул! – И Харлампий широко перекрестился.
Увидели – всадники. Вроде бы поджидают. Старшим гусар, подполковник.
– Вы, господа, к Багратиону?
– Мы к себе, – ответил Василий.
– Езжайте к Багратиону. Проситесь к Денису Давыдову. Это я и есть, господа. Кутузов, вместо просимых шести тысяч сабель, отвалил нам полторы сотни. Нам каждый офицер, каждый казак дорог. Хотели насмерть бить, а теперь щипать француза придется. От щипка взвизгивают, но – увы! – не умирают.
– Мы, господин подполковник, исполняем службу! – Василий отдал честь.
– Я сутки здесь буду, – сказал Давыдов. – Проситесь в партизаны, господа. Не дай бог, но будущая война с антихристом может превратиться как раз в партизанскую.
Разъехались.
Генерала Карпова нашли в Утице.
Доложив о дороге в Татариново, о лазарете в овраге, Василий помянул про Московское ополчение.
– На дороге, в нашем тылу полк поставлен. А все ополчение в Василькове.
– Слава богу! – обрадовался Карпов. – Где нынче полк, там завтра дивизия будет. Господь нас услышал, а Кутузов подкрепил.
Карпов и Шаховской все еще были вместе. Генералы глядели в карту, будто она могла показать им что-то еще, кроме уже начертанного. Василий приметил Льва среди штабных. Лев подошел, шепнул:
– Я видел Жуковского. Он меня узнал, обрадовался. У него эполеты поручика. Пять дней шел в пешем строю.
– Что рассказывает?
– Смеется: у себя в деревне из пистолета по огурцам стрелял, так что во француза, может быть, и попадет. А вот шпагу, говорит, последний раз брал в руки в пансионате.
– Ополчение, оно и есть ополчение! – сказал Василий, и снисходительность брата не рассердила Льва. Они и впрямь люди обстреленные, кое-что повидавшие за два месяца войны.
– Кивера у них мне не понравились, – сказал Лев. – Медвежьи. В свалке свои же могут за французов принять.
Где-то глухо, сразу сорвавшись в неумолчный волкодавий брех, взрокотали пушки.
Рука у Василия сама собой нашла саблю. Юные квартирмейстеры смотрели на генералов.
– У Коновницына! – определил Карпов.
– Это в Гридневе, – показал Шаховской место на карте. – Король неаполитанский прет на Петра Петровича. Вот уж кому достается! С Вязьмы в боях. В былые времена каждый такой бой записывали в историю для вечной памяти потомков.
– Арьергард у нас выдающийся, – согласился Карпов и отпустил братьев Перовских в полк.
По дороге Лев рассказывал:
– В ополчении я еще Николая Муравьева встретил. Муравьев 1-й, Сашка, третий день у Коновницына.
– Николай в ополчении?! – удивился Василий.
– Что ему там делать?! При генерал-квартирмейстере Вистицком. В ополчении отца искал, нашего учителя Николая Николаевича-старшего. 5-го, Мишу, назначили с Щербининым к Беннигсену в Генеральный штаб. Между прочим у Коновницына начальником штаба полковник Гавердовский… Сашка в Полянинове был в деле. Кутузов послал его просить Коновницына продержаться на месте хотя бы четыре часа. Вот и остался в арьергарде.
Пушки не умолкали. По горизонту клубились облака порохового дыма. Облака то и дело вспыхивали.
– От такой пальбы стволы пушек небось красные! – сказал Лев.
Василий смотрел и молчал.
Они вернулись к полку, когда казаки ужинали. И оба получили приказ: поесть и – спать. Ночью обоим назначено француза слушать.
Письмо царю
Гревшая спину милая радость бесшумно упорхнула из постели, и, не желая расставаться с теплом, Михаил Илларионович передвинулся на ее место, дорожа не улетучившейся, сбереженной одеялом благодатью.
– Ну, здравствуй, Кутузов! – сказал он генералу, обретая в себе это чудовищно огромное, существующее помимо него – «Кутузов».
Тепло, оно ведь теплое. Усмехнулся. Придет время, станут гадать о хитростях старика-генерала. А всей хитрости – тепло. Бабье тепло – дивная память об утробе материнской, сладкое отдохновение от мира сего.
Вчера, перед тем как лечь в постель, Михаил Илларионович устроил возле печи купанье в деревянном крестьянском корыте. Смыл дорожную грязь, обновил себя перед грядущим, перед неотвратимым. Потому и возлег в нижнем белье.
– Кутузов так Кутузов!
Сел на постели. С постели – на скамеечку. Не покряхтывая, не испытывая неудобства от своего старческого брюха, натянул штаны, сапоги.
Посмотрел на иконы, на мундир – облачился. Вот теперь и впрямь не раб Божий Михайла перед Господом – Кутузов.
Прочитал «Отче наш», «Богородицу». Умылся и еще раз прочитал обе молитвы.
За дверью спальни, как в засаде, тысяча дел. Послал дежурного адъютанта к колонновожатым за полковником Нейгартом.
Пайсия Кайсарова звать не надо: явился бритый, свежий, сказал по-домашнему:
– Доброго здоровья, Михаил Илларионович.
– Здравствуй, друг мой. Скобелев будет нужен. Письмо государю отписать. Но сперва прикажи подавать завтрак. Позавтракаешь со мной? – то ли спросил, то ли пригласил.
На завтрак рисовая каша с черносливом, семга, масло, кофе.
– А правду говорят, что у вас в Москве фельдмаршал Гудович запрещал на тройках ездить?
Кайсаров не уловил, что за таким вопросом.
– На заставах одну лошадь непременно выпрягали.
– А как ты думаешь, отчего солдат строем водят воевать?
Опять нежданность. Кайсаров напрягся, скрывая волнение. Что это с Михаилом Илларионовичем?
– Чтоб тысяча была, как один человек.
– Чтоб тысяча-то?.. Придет время, когда один человек будет равен тысяче. Нынче что нам подавай? Каре, шеренги, полки…
Пустомельствуя, давая себе, как роздых, обывательскую минутку, Михаил Илларионович вспомнил вдруг сон. Давно ничего не снилось – и пожалуйста, с Наполеоном всю ночь говорили. Наполеон погордился: «Я знаю в лицо каждого солдата моей Старой Гвардии». – «А я знаю в лицо всякого русского человека». Так ответил императору «Кутузов», и от столь патриотического пырха даже есть расхотелось. Горестная морщина легла под мертвым глазом. Наяву иная правда: «Кутузов» – не ведает, кто у него под командою. Барклай де Толли, Багратион, Милорадович, герцоги и принцы… Дохтуров, Раевский, Платов… Солдаты – молодцы… Но для всех генералов – он, как снег на голову. Кому-то, может, и желанный, а для большинства скорее всего – дурость властей. Старец, поставленный царем в главнокомандующие против его, государевой, воли. Это же всем известно. Приперло. Наполеоновы маршалы – другое дело. Его вены, его мысли, его чаянья. Со Старой Гвардией и с маршалами Наполеон, пусть мистическая, но единая плоть. А вот Кутузов – для его генералов – не единственно возможный, непререкаемый, он один из, а самое прискорбное – рак на безрыбье. Утешение в солдатах. Для солдат «Кутузов» – от Бога, для солдат «Кутузов» – Россия. Промыслом призванный.
– Ваше высокопревосходительство! – Михаил Илларионович очнулся – эко уплыл! – Полковник Нейгард прибыл.
Застегнул мундир, глянул на себя в зеркало. Тронул волосы. Вышел в горницу.
Полковник Нейгард и видом умница. Потому, знать, и засиделся в полковниках.
Кутузов подал руку.
– Павел Иванович! Меня весьма заботит левый фланг. Беннигсен и штаб предложили – Шевардино. Однако ж Шевардино поддается обходу, я уже указал ставить люнет между речками Стонцем и Семеновкой, еще один восточнее Шевардино за рекой Каменкой. А вас, Павел Иванович, прошу избавить меня от головной боли за правый фланг. Наш берег Колочи, слава богу, высокий, лесистый. Поезжайте, устройте там батареи, люнеты. Рубите засеки. Пусть французы воюют в свое удовольствие, не смея помышлять об охвате. А коли в лоб – милости просим. – Кутузов говорил охотно, многословно: ему нужен был Нейгард, обласканный доверием главнокомандующего.
Нейгард отправился исполнять приказ, взявши с собой молодых офицеров, выпускников школы колонновожатых: Муравьевых 2-го и 5-го, Щербинина, Глазова.
Служить при Главном штабе – честь высокая, но прибежище для прапорщиков в Татарках, где разместилось столько генералов, нашлось в сенном сарае. Мало того, что холодно, еще и голодали. Офицеры кормились сами, но купить съестного было негде. Отправили самого расторопного из своих, Мейндорфа, с фуражирами по деревням. За хлебом, маслом, мясом… Впрочем, на голодный желудок, дело известное, голова работает лучше, а квартирмейстеры головой воюют.
Николая Муравьева Нейгард отправил к егерям полковника Федорова. Показывал, где рубить засеки. Привел и поставил артиллерийскую роту, взятую из 2-го пехотного корпуса Багговута. Жирную точку в обороне правого фланга.
Пока голодные квартирмейстеры, забывая о себе, трудились во благо России, Михаил Илларионович Кутузов был занят письмом императору Александру. Диктовал полковнику Скобелеву.
Хорошо писать короткие доклады, когда дело сделано: пришел, увидел, победил. Сие послание давалось трудно.
Вместо объяснения причин, кои вынудили к дальнейшему отступлению, Кутузов напомнил государю, что прибыл к армии, покинувшей Смоленск, к полкам, весьма некомплектным после кровопролитных дел. Почему избрал направление к Можайску, растолковал деликатнейше: «…дабы приблизить к пособиям», и столь же мягко, скрывая гнев, сетовал на слабость резервов, коими пополнили его армию.