Военное министерство давало сведения о ста – ста двадцати тысячах регулярного войска, собранного в Калуге. Однако ж генерал от инфантерии Милорадович привел всего лишь 17 000 пехоты и кавалерии. Полки, вооруженные и одетые, но необученные, имели к тому же в большом недостатке штаб-, обер- и унтер-офицеров. Рекруты без командиров – сила ненадежная. Посему всех новоприбывших штаб-, обер- и унтер-офицеров, прибавя к ним барабанщиков, пришлось отправить обратно в Калугу для формирования новых полков. Рекруты Милорадовича пополнили старые, обезлюдевшие при отступлении полки.
– «Завтрешнего числа поутру получу тысяч до 15-ти из Можайска Московского ополчения», – продиктовал Михаил Илларионович и замолчал, занялся своим шарфом, прикрывая горло, устраивая концы на груди. Давал себе успокоиться.
Расторопный Ростопчин грозился выставить сто шестнадцать тысяч, но прислал впятеро меньше.
Снова Россия-матушка вынуждена уповать на одну только двужильность солдата русака. Дай Господи умения не подвести родненького.
– «Позиция, в которой я остановился при деревне Бородине, в 12-ти верстах от Можайска, – продолжил диктовку Михаил Илларионович, – одна из наилучших, которую только на плоских местах найти можно…»
…Барклай, осыпанный проклятиями солдат и командиров, в отчаяньи хотел дать генеральное сражение под Царевым-Займищем. Его главный квартирмейстер полковник Толь на коленях просил отказаться от столь пагубной позиции. За спиною армии болотистая река, для Наполеона самое милое дело: расчленить, загнать в трясину и кончить дело без долгих хлопот.
Бородино – не Займище, Беннигсен и Толь приискали сию позицию. Не ахти какая совершенная, но Михаил Илларионович порадовался центру: атакуя, не разбежишься – река, холмы. Вполне одобрил природные крепости правого крыла, но надежды свои возлагал на уязвимое левое.
У пророков – слово, у полководцев – глаза. Бонапарт здесь будет искать счастья. Вот и надобно увлечь, вымотать, малыми силами истребить большие.
– Пиши! – тяжко вздохнул Михаил Илларионович и смотрел, как Скобелев аккуратно опускает перо в чернильницу, замерев, ждет. – «Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить искусством. Желательно, чтобы неприятель атаковал нас в сей позиции, тогда я имею большую надежду в победе».
И снова вздыхал. Строить мощную оборону времени нет. В запасе день-другой. Но ведь разве француза неприступностью напугаешь?
Продолжил диктовку.
– «Но ежели он (противник. – В. Б.), найдя мою позицию крепкою, маневрировать станет по другим дорогам, ведущим к Москве, тогда не ручаюсь, что может быть должен идти и стать позади Можайска, где все сии дороги сходятся, и как бы то ни было, Москву защищать должно».
Немножко порадовал царя:
– «Неприятель стал чрезвычайно осторожен. Две сотни полковника Кудашева, посланных на разведку, заставили конницу двух корпусов, в том числе и самого Мюрата, короля неаполитанского, несколько часов провести в седле, ожидая русских».
Закончил письмо главной своей заботой: о резервах. Стоял на своем, хотя царь уже выразил недовольство сим требованием. Новобранцы не обучены, «посему и нахожу необходимым, дабы вы формируемых полков под ведением генерала князя Лобанова и генерал-лейтенанта Клейнмихеля в армию не требовали».
Продиктовал:
– «Неизбежно, что от имеющих впредь быть сражений и самой осенней погоды последует убыль…»
И опять чуть-чуть погордился:
– «Неприятель удерживается в большом к нам почтении».
Сообщил: взято в плен в стычках шестьдесят рядовых и несколько офицеров. По принадлежности ко многим корпусам понятно, что неприятель концентрирован.
Письмо тотчас было отправлено, и Михаил Илларионович принялся выслушивать доклады о передвижениях в армии. Арьергард Сиверса отошел к деревне Гриднево, Коновницына – ж Колоцкому монастырю, где теперь идет сражение, Крейца – к Поповке. Стычки, и порою весьма упорные, идут и в Гридневе, и в Поповке, у деревень Твердики, Мышкино, Ерохово.
Тайное оружие
Удивительно! Оба вождя страшились не за исход сражения, их тяготила столь долгая неизвестность.
Это были совершенно разные нетерпения.
Наполеона вымучивала невозможность уже сегодня в очередной раз явить миру свой гений. Гений – разновидность голода. Певец может и дома петь, но без сцены жизнь для него несостоявшаяся. Полководец тоже мог бы водить солдат туда и сюда, но ему нужны победы. Генерал, не нырявший с головою в омуты пролитой крови, – имени не имеет.
Михаил Илларионович Кутузов был отягчен не собственным нетерпением – в XIX столетии это самый терпеливый полководец. Но над ним три воли: армии, царя, народа. Эти три воли были как три слона перед мышью здравого смысла. Здравый смысл диктовал отступление. До осени неделя, до зимы два месяца. Болезни косой пройдутся по европейской орде. Далее Москвы Наполеон идти не решится. Броситься к Петербургу – поздно, в снегах утонешь. Сидеть в Москве – своей волей вляпаться в капкан.
Но Москва – это Москва. Слава народа. Слава требует жертвы.
Уничтожить Наполеона, не проливая большой крови, – пощечина самому имени воинскому. Воевать – умирать. Много ли славы – извести неприятеля голодом-холодом, а вот грудь в грудь, штык в штык, да в сабли, да картечью!.. Знамена, не выкупанные в крови, в своей и во вражеской, – красивые тряпицы. И только.
Вся эта невообразимая махина ответственности, навалясь, должна была обернуться для Кутузова его собственным желанием дать сражение. Ополовинить вражескую силу – укоротить сроки войны. Дело стоящее.
Но, охлаждая жар желания, Кутузов наводил себя на неприятную мысль: пойти на поводу жаждущего генеральной ошибки, не ведающего поражений, – опасно. С другой стороны, есть шанс победить, используя нетерпение врага… Победить продуманностью, расчетом – и по Божьему благословению!
Михаил Илларионович знал себе цену, но, человек православный – свою волю, без всякого затаенного самовольства, самохвальства, подчинял Промыслу.
Всё искусство – грядущему делу, все силы – армии, всю любовь – солдату, но смиренно уповая на высшую милость. Как Бог даст.
Михаил Илларионович, приняв доклады, пошел в спаленку. Две горничьи, одна лет пятнадцати, другая за двадцать, красавица ночь и красавица утро, принялись хлопотать над своим «дедушкой».
Разоблачили и облачили. Поменяли походный мундир, не сниманный во время военных компаний даже для сна, на парадный, в орденах. Приладили ленты и оставили.
Михаил Илларионовичич приложился к образу Казанской Божией Матери, висевшему в изголовье постели, снял, поднес к здоровому глазу. Икона с ладонь. Серебряная, потемневшая от времени риза – не позволял чистить, потемневшие Лики Благодатной и Богомладенца.
Не его ли грехи вытемнили Пресветлое? Сам-то щеками розовый, а душа, как погреб.
Всё тут: царедворство, сластолюбие, чревоугодие, безверье и безбожье детство.
Сирота со второго ли, с третьего ли дня жизни, отроком поселен был отцом в доме Ивана Логиновича Голенищева-Кутузова.
Масон, вольтерьянец… Роман «Задиг или Судьба», где Вольтер смеялся нал Церковью, над религиозным чувством, – Иван Логинович перевел и переиздавал трижды. Вольтер подменил Бога в доме русского просветителя.
Войны привели Михаила Илларионовича к Иисусу Христу. Два смертельных ранения.
«Не для того ли Господь оставил в живых, – осенило Михаила Илларионовича перед потемневшею иконой, – не для того ли, Господи, чтобы здесь, на Бородинском поле, свершить Свою Волю – покарать Европу, утопленную в безверии безбожным Аттилою новых времен».
Объятый безмерною тоскою, закрыл глаза. И едва закрыл глаза, особым неосязаемым чувством понял: с ним его мама, его непорочное детство, не оскорбленная сомнениями любовь к Иисусу Христу, к Благодатной Богородице, к маме. Въяве не знал оной любви, ибо совсем не знал матери.
Глаза сжимались сильней и сильней, а больно в сердце стало.
– Господи! Какую плату возьмешь за спасение России? За грехи благородного сословия, предающего Тебя, Православие и все русское? За все наши тайны, кои есть игрища и непотребная гордыня? О всемирном умничают и не на что-либо – на мир роток разевают. Господи! Прощение кровью вымаливают. Но будет та кровь на мне, ибо мне вести силу на силу. Мои седины станут багровыми. Господи! О каждом солдате молю Тебя, Господи!
Проворно рухнул на колени и столь же быстро поднялся. Вышел в горницу. Позвал братьев Кайсаровых. Подошел к Паисию вплотную и, не позволяя себе переходить на шепот, приказал чуть не в ухо:
– Проверь, как исполнено поручение мое доставить в лагерь подводы. Я требовал двенадцать тысяч, в крайнем случае, одиннадцать. Ни единой меньше! Пришлют больше – поклонимся.
Паисий щелкнул каблуками, но прежде, чем исполнить приказ, положил перед Михаилом Илларионовичем очередную афишку Ростопчина.
– У тебя дело, коего нынче важнее быть не может! – предупредил Кутузов и показал глазами на афишку младшему Кайсарову, Андрею: – Будь любезен, голубчик, прочти.
Кайсаров 2-й, майор, директор походной типографии и летучей газеты «Россиянин», прочитал:
– От главнокомандующего в Москве. Здесь мне поручено от государя было сделать большой шар, на котором 50 человек полетят, куда захотят, и по ветру, и против ветра, и что от него будет, узнаете и порадуетесь. Если погода будет хороша, то завтра или послезавтра ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтоб вы, увидя его, не подумали, что это от злодея, а он сделан к его вреду и погибели. Генерал Платов, по приказанию государя и думая, что Его Императорское Величество уже в Москве, приехал сюда прямо ко мне и едет после обеда обратно в армию и поспеет к баталии, чтобы там петь благодарный молебен и «Тебя, Бога, хвалим!».
– Важное ведь дело-то! – сказал Михаил Илларионович, и нельзя было понять, всерьез или в насмешку.
– Сей господин Леппих, – доложил Скобелев, – предлагал свой шар в прошлом году Наполеону. Наполеон повелел выкинуть шарлатана из Парижа.