– «…1800 пушек и светлый князь Кутузов истинно государев избранный воевода русских сил и надо всеми начальник; у него, сзади неприятеля, генерал Тормасов и Чичагов, вместе 85 тысяч славного войска; генерал Милорадович из Калуги пришел в Можайск с 36 000 пехоты, 3800 кавалерии и 84 пушками пешей и конной артиллерии…»
– Больше, чем вдвое приврал! – Глазов искал, чем бы еще бросить в наглую ворону.
– «Граф Марков, – читал Муравьев 2-й, – через три дня придет в Можайск с 24 000 нашей военной силы, а остальные 7000 – вслед за ним».
– Выходит, из 31 тысячи 21 – в бегах? – Муравьев 5-й метнул в нелюбимую птицу ивовый прут и попал: сорвалась с места, улетела каркая.
– «В Москве, в Клину, в Завидове, в Подольске 14 000 пехоты. А если мало этого для погибели злодея, тогда уж я скажу: «Ну, дружина Московская, пойдем и мы!» И выйдем 100 000 молодцов, возьмем Иверскую Божию Матерь с 150 пушками и кончим дело все вместе»…
– Зачем же он откладывает?! – Глазов головой вскрутнул. – Приходил бы теперь. 100 000 весьма пригодились бы.
– Я заканчиваю… «У неприятеля же своих и сволочи 150 000 человек, кормятся пареною рожью и лошадиным мясом. Вот что я думаю и вам объявляю, чтоб иные радовались, а другие успокоились, а больше тем, что и Государь Император на днях изволил прибыть в верную свою столицу. Прочитайте! Понять можно всё, а толковать нечего».
Молчали.
– Написано весьма! – сказал Александр. – А понять, однако ж, сложно, в какую столицу прибыл государь. В Москву? В Петербург? И откуда прибыл?
– Болтовня, но война без святой лжи – не война! – Муравьев 2-й бросил афишку в подернутый пеплом костер.
Все смотрели, ждали. Афишка потемнела в середине, а вспыхнула с краю.
– Воистину святая ложь! – согласился Муравьев 1-й. – Светло бумага сгорела.
Глазов ткнул сапогом в умерший костерок.
– Николай прав. Грядет размен. Нас разменяют, чтобы показать Наполеону бессмысленность его затеи.
– Всякая война – размен, – сказал Муравьев 1-й. – Быть убитым ради жизни России – это ведь и есть наша истинная служба.
– Быть вечностью?! – усмехнулся Глазов. – У вечности есть цезари и ганнибалы. И только.
– Все остальное – Рим и Карфаген! – возразил Муравьев 1-й. – Мы будем – Россия.
Слухачи
Ночи августа бархатные, но черного бархата.
Братья Перовские шли следом за Кормилицыным, Парпарой, Харлампием. Казаки днем путь разведали, вели быстро, уверенно. Перед Василием Лев, замыкали отряд присланный из Главного штаба поручик и двое казаков. Поручика даже не представили. Едва сошел с лошади, как тотчас в путь. А в разведке молчание – золото.
Василий шел, не позволяя себе думать о чем бы то ни было. Иди, не спотыкайся – в этом боевая задача и бережение. В березняк попали, березовые ветки хрусткие, а шуметь не надо. Днем юные деревца сияли белизной, они и теперь светились. Из рощицы ухнули в овраг. Овраг вывел в поле. Перебрели через ручей. Снова вверх и – замерли.
– Пся крев! – выругался кто-то шагах в двадцати всего. Должно быть, человек роста немалого, уж очень густой голос.
Пришлось залечь. Поляк попал в заросли крапивы и клял Россию и русских.
Отползли, выбрались из ложбины – костры. В сотне шагов.
– Каминского поминают, – шепнул поручик Василию. – Стало быть, здесь кавалерийская дивизия.
Василий промолчал.
Разделились, поползли к кострам. Отдельно Лев, отдельно Василий, присланный офицер с казаками.
Василий увидел куст, но вдруг решил: сюда не надо. Укрылся за травяной кочкой. Возле костра уланы. До костра так близко, что тени встававших в рост накрывали кочку.
– Ну что, загнали русского медведя в угол? – спросил офицер, подошедший к костру.
– Для русских Москва дороже собственной жизни, – откликнулся один из рядовых. – У медведя лапы тяжелые, с когтями. Начнет отмахиваться, только держись.
– Дураки под лапу попадают. Императора страшит не грядущее дело – его пугает, как бы русские снова не ушли. Одно – гнать поверженного врага, и совсем другое – искать по силам если не равного, так наверняка упрямого.
– Так точно, пан поручик, упрямого. Наполеон не раз убивал у русских тысяч по двадцать, но дело приходилось миром кончать.
– То было в неметчине. Посреди своей земли русские мира просить не станут, тем более пощады.
– Мы здесь тоже ради свободы. Да воскреснет Ржечь Посполитая!
– Император собирался кончить войну еще в Витебске. Сам провозгласил уничтожить Россию за три года: кампания 1812-го – завоевание Литвы и Белоруссии, 1813-го – Москвы, 1814-го – Петербурга. Усидчивости Наполеона хватило на пять дней. Но теперь до Москвы сотня верст. Три перехода.
– И завтрашний день.
Василий понимал каждое слово. В Почепе у благодетеля было два хутора, заселенных поляками. В имении поляков тоже было немало.
«“Завтрашний день!” – ухватился за мысль Василий. – Надо возвращаться. Генеральное сражение, видимо, назначено на завтра». – И услышал:
– Никто, кроме императора, не знает, когда начинаем…
– Пан поручик, вы лучше скажите: быть ли нашему Понятовскому – Маршалом Франции?
– Отчего же не быть? Возьмем Москву, добудем «шапку Мономаха»…
– Ну, если добудем – нас всех в поручики произведут, поручиков – в генералы. Если сие будет завтра – хорошо, а если в свой срок… – У костра засмеялись.
– Генералы завидуют поручикам. У поручиков все впереди, а что у генерала? Ломота в спине, жалкая пенсия и вздохи по уплывшей жизни.
– Да будем вечными поручиками! – Чарки зазвенели.
Вернулись слухачи за полночь.
Перовского 2-го послали с поручиком в штаб армии. Разведчики установили, где стоят пехотные дивизии Красинского и Княжевича, конница Каминского, отряд Рожнецкого.
После доклада Беннигсену поручик отвел казачьего квартирмейстера в овин.
– Здесь вся штабная молодежь. До утра есть время поспать, – и, прощаясь, вдруг обнял товарища по разведке: – Я знаю, вы из того странного сословия, к коему сам принадлежу. Мы на совесть потрудились ночью, но нам с вами нужны битва и подвиг. Мы обязаны, ради потомков наших, а коли суждено иное, ради наших странных фамилий, совершить подвиг! Будет дело, пойду в самое пекло.
Расцеловал, стиснул руку и растворился во тьме. Василий так и не успел спросить имени боевого товарища.
В лагере ополчения
Под утро шел дождь.
Поручика Жуковского пробудила его привычка вставать, едва день занимается.
24 августа – перенесение мощей митрополита Петра, основателя великого Московского княжества. И, словно в честь и славу святителя, ухнули пушки. Гремело и сверкало не ахти как далеко, но лагерь Московского ополчения пробуждался неторпко. Успокаивало благочестивое спокойствие на лицах начальства. Если здесь и была война, то какая-то древняя, основательная. Словно не драться пришли, а жить, долго и удобно. Под открытым небом, на юру, под пулями.
Нарекшисъ воинскими званиями, московское барство блюло величие родового достоинства, добытое службами предков князьям и государям всея России.
Ополчение, выряженное в серые кафтаны, пошитые отнюдь не по петровской моде, на медвежьих шапках – кресты. Среди ополченцев множество бородатых. Воистину древняя русская дружина. Ратники вида могучего, грозного, но военную науку знали по рассказам дедов своих. Впрочем, во главе ополчения стоял знаменитый Ираклий Иванович Марков, генерал-лейтенант.
Жуковский, по своему обыкновению, вышел побыть на природе.
Странное это было зрелище – лагерь ополчения. И барство напоказ, и рабство – вот оно. Вельможные патриоты привели с собою вооруженную дворню. Вечером закатили пиры. И всё сие друг перед дружкой. У князя Голицына дворня форсит заморскими ружьями, у купца Филимонова прадедовские протазаны и рожны, но новехенькая, тяжелого калибра, пушка.
Пропущенный часовыми, Жуковский поднялся на лысую макушку холма, где почему-то не поставили если не батарею, так хотя бы людей для прикрытия стрелков.
Бой шел возле Колоцкого монастыря. Беннигсен избрал монастырь – местом генерального сражения, но Кутузову позиция показалась уязвимой. Отошли. Арьергард Коновницына снова жертвовал собою ради времени, столь драгоценного для русской армии, строившей люнеты, флеши, окопы.
Пространство между войной и ожидающей Наполеона русью ничтожно мало. Должно быть, к полудню облака порохового дыма потекут через Колочу – последнюю преграду нашествию. Река сверху – даже не лента, веревочка.
Василий Андреевич вручил себя Богу и не чувствовал даже намека на ожидание. Мечты, замыслы не попадали под табу. Просто жизнь пошла воистину такая, какой дана. Ты есть, и есть всё, что тебя окружает. Сие ведь и называется жизнью.
Война всё сверкала, всё гремела. Облака, рожденные на земле, сливалась в багрово-черную полосу. Для неба – ничтожно малую. Василий Андреевич даже вздрогнул: вот ведь мистика! Река Колоча впадает в Москву. Колоча – неведомое слово, но вбирает в себя речушки с прозваниями провидческими: Война, Огник, Стонец… Война, Огник, Стонец… Коли такие армии схлестнутся – сама земля зарыдает. Да и Колоча – тоже, пожалуй, говорящее имечко. Колотьба предстоит безумная.
Пришли слова: «Лети ко прадедам орел, пророком славной мести!»
То был отклик на вчерашнее знамение, молва о коем облетела армию: орел осенил крылами вождя русских.
Лети ко прадедам орел,
Пророком славной мести! —
вслух повторил Жуковский, чтобы строки остались в памяти.
Подумалось: на Куликовом поле перед битвою было иначе. Ни пушек, ни ружей. Нынче время убивать на расстоянии. По масштабам такое же. А ведь была Каталаунская битва. Полмиллиона диких гуннов и полмиллиона просвещенных профессиональных убийц Рима. Меч в человека по рукоять, копьем – насквозь, булавами – по головам. По колено в крови стояли. Здесь тоже не обойдется без штыков, сабель. Хищная Европа, просвещенная, и рабская Россия – щитом своему рабству.