– Господи! – вырвалось у Василия Андреевича.
Вдруг у самых ног вырос из земли, загораживая небо, его калмык…
– Ай, барин! Не сторожишься. Не слыхал, как я подполз.
– Тут все свои.
– Ай, барин! Ты – офицер. Сладкая добыча для ловцов.
– Спасибо за науку, Андрей! – Жуковский со стыда сгорел. – Понимаю. Понимаю… Война.
– Война, барин! Пошли, мяса тебе нажарил. Нужно быть сытым. Начнется дело, не до еды станет. Силы надо. Много силы. Война – силу любит.
Поруганное священство
– Перовский 2-й! Это же Перовский!
Василий открыл глаза – счастливое лицо Миши Муравьева.
– Здравствуй, 5-й! – Кубарем выкатились из сена. – Боже, все наши!
Муравьевы, Глазов, Мейндорф, Щербинин обнимали Василия в очередь.
– Подпоручик! Он уже подпоручик! Откуда ты, прекрасное дитя? – радовался Николай.
– Вы ведь с братом Львом у Багратиона? – спрашивал Мейндорф.
– В казаках! – улыбался Перовский. – Ночью в штаб присылали.
– Лев тоже подпоручик? – Миша поглаживал эполет на плече Василия.
– Лев прапорщик. Мне за Могилев дали. Был в деле.
Мейндорф с Глазовым спешили приготовить завтрак, но поели уже в седлах. Главнокомандующий отправился осматривать позиции. Весь штаб следом.
Для Перовского Кутузов – близкий человек! Радовался за Михаила Илларионовича! Лицо бодрое. Плечи могучие. Походный мундир без лент, без звезд. Даже без эполет. Сидит на старике так, будто в нем родился. Разве что фуражка, хоть и белая, но не венчает драгоценную голову, а так – нашлепкой.
Шарф на шее – причуда старческая.
И тут Василий углядел: штабные обер-офицеры, да ведь и прапорщики, тоже все в шарфах! У всех вокруг шеи, через плечо, по-кутузовски.
Сначала побывали в 4-м пехотном корпусе генерал-лейтенанта Остермана-Толстого. Александр Иванович – герой, истинная слава России.
В лице твердость, глубокие складки вокруг рта – озабоченный человек.
Конь-о-конь с главнокомандующим оглядывали позиции 11-й и 23-й пехотных дивизий. Артиллерию граф поставил на крутых берегах Колочи. Орудия спрятаны за вкопанными в землю кустами и молодыми березками.
– Хитро! – одобрил Кутузов. – Хитрость в сражении на одну минуту, но сия минута врагу обходится дорого.
Прискакал Милорадович. Под его команду Кутузов отдал правый фланг Барклая де Толли, корпуса Багговута и Остермана.
– Жалко, Наполеон задерживается, господа! Погода для сражения – лучше не надо: не холодно и не жарко и светло.
Весел, на вид беспечен, но воин знаменитый. И замечательно приветлив! Михаил Илларионович, однако, знал, что говаривал о нем дежурный генерал Суворова в Итальянском и Швейцарском походах: «Кутузов – человек подлого нрава».
– Михаил Андреевич, а у меня к вам будет нижайшая просьба, – склонил голову перед графом. – Знаю, солдат вы бережете. Но сами-то, бога ради, не подставляйтесь хотя бы под пушки.
– Умом-то я сторожусь, Михаил Илларионович! А как дело закипит: глядь, в самом пекле. Но здесь вроде бы иное. В обороне. Стоим крепко, и за спиной надежно: 2-й конный корпус Корфа. Шесть полков. Еще глубже затаилась 1-я кирасирская дивизия.
– С богом, Михаил Андреевич! С богом, Александр Иванович! – попрощался Кутузов.
От Остермана двинулись к Горкам. Перовского 2-го грызло беспокойство: не самочинство ли быть среди офицеров штаба, но приказа о немедленном возвращении в полк он не имел, а теперь, при стольких начальниках, озабоченных высшими интересами, до подпоручика никому дела нет.
На два крыла армию Барклая де Толли делила Новая Смоленская дорога – стрела к сердцу Москвы. Командующий квартиру свою разместил в Горках. Всюду кипела работа, издали муравьиная и вблизи – муравьиная. Солдаты разбирали заборы и даже избы на устройство биваков, на костры для варения каши. Из созидательного, но опять-таки для разрушения – на краю села рыли окопы и устанавливали тяжелые дальнобойные орудия.
Горки и впрямь были горками. Смоленская дорога взмывала здесь из поймы рек и ручьев на высоту главенствующую, величавую. Дорога шла через село и, должно быть, давала немалые доходы жителям.
Война тоже ухватилась за Горки – командирам видно далеко, пушкарям цели, как на ладони.
У подошвы холма тоже ставили пушки. Скорострельные, для обороны. Иные орудия были направлены на Бородино. Бородино – для противника все равно что красная тряпка для быка. На острие позиции Барклай де Толли разместил в Бородине лейб-гвардии егерский полк.
Завидев командующего, Кутузов спешился. А сие дело было непростое. Подскочили два казака: один взял лошадь под уздцы, другой поставил на землю скамейку, помог Михаилу Илларионовичу не ступить мимо.
У Василия сжалось сердце: ноги вождя нездорово полные, потому и скамеечка.
«Дай Господи здоровья Михаилу!» – помолился про себя Перовский и почувствовал слезы на глазах. Протер вроде бы от пыли, но большой пыли не было. Пыль и жарища остались в Дорогобуже, в Вязьме, в Гжатске. Вот где жуткие вихри вздымали дорожную взвесь в зенит, солнце застили.
Нынче ночью было ветрено и холодно. Слава богу, в сене ночевал.
У верховного начальства беседа получилась весьма краткой, было видно, как закаменело лицо бывшего главнокомандующего. Кутузов приказал 3-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Тучкова 1-го, скрытно, в обход, перевести на левый фланг, на Старую Смоленскую дорогу. Иначе говоря, передать Багратиону.
Корпус имел в своем составе 1-ю гренадерскую дивизию и 3-ю пехотную Коновницына. Однако Коновницын командовал теперь арьергардом, и 3-я дивизия не выходила из сражений с Гжатска. Многочасовые бои в Полянинове, у Гриднева, у деревни Валуево…
Кутузов, готовясь перехитрить Наполеона, приказал Тучкову спрятаться за Утицким курганом в кустарниковом лесу. Для Наполеона слабый левый фланг русских должен стать губительной приманкой. Михаилу Илларионовичу с Тучковым переговорить не пришлось, но, отдавая приказ, он тотчас отправил адъютанта в Московское ополчение к генералу Маркову: пусть поставит на Старой Смоленской дороге в поддержку Тучкова семь тысяч ратников.
Из Горок штаб направился в 6-й пехотный корпус генерала от инфантерии Дохтурова.
На броде через речку Стонец главнокомандующего разыскал майор Андрей Кайсаров. Сообщил о прибытии чудотворной иконы Сергия Радонежского, присланной Московским митрополитом Платоном.
Поехали молиться.
Возле шатра с крестом несколько священников исповедовали и причащали солдат и офицеров.
Василия удивили заплаканные лица. Резануло по сердцу: «Помирать, что ли, все собрались!»
– Боже мой! Боже мой! – вырвалось у Миши Муравьева, и Василий увидел престранное, преотвратительное. Солдаты особенно длинными очередями стояли к четырем священникам. У рыжего исполина голова наполовину… обрита, и тоже с бородой. Другой батюшка, крошечный, должно быть, ласковый, имел на голове нелепый оселедец времен Запорожской Сечи. У третьего на голове и в бороде волосы кустиками, будто ощипан, четвертый стрижен ножницами: лесенкой.
Солдат сказал солдату:
– Француз-то перед боем князю тьмы угождение делает. Батюшек издурачили хуже некуда.
– Над Христом смеялись! – согласился его товарищ.
Сердце сжала ненависть.
– За такое поношение! – Василий притянул к себе Мишу, голову к голове. – За такое поношение…
– В бой надо идти с холодными чувствами. – Муравьев 5-й был мудрец. – Надо всё видеть. Увидишь – успеешь выстрелить первым.
Кутузов, приложившись к иконе преподобного Сергия, подозвал Кайсарова 2-го.
– Батюшек, поруганных неприятелем, надобно провести по полкам. Пусть солдаты и особенно офицеры увидят, каков Наполеон.
Хитрый старик
Дорога к Дохтурову шла через расположение 3-го конного корпуса генерал-лейтенанта Крейца. Корпус явил изумительную стойкость в арьергардных боях.
– За вас я спокоен, Киприан Антонович! – сказал генералу главнокомандующий. – С вашим знанием польского войска было бы полезно иметь ваш корпус перед корпусом Понятовского, но здесь, в центре, будет весьма горячо.
Крейц начинал свою службу в польских войсках. Но вот уже одиннадцатый год на службе русскому императору. Похвалами начальства генерал дорожил. О мудром лукавстве Кутузова много чего наговорено, только хорошему слову Крейц верил, ибо знал: безупречностью службы он достоин благодарности.
Командир 6-го пехотного корпуса встретил главнокомандующего на высотке, облюбованной для руководства грядущим сражением.
Кутузов был доволен, что у него есть Дохтуров. А вот сам Дмитрий Сергеевич «кофейника Кутузова» ни любить, ни уважать не мог. Всякое интриганство и царедворство самому стойкому в русской армии генералу было отвратительно… Кутузову не простили подносы с кофе, кои подавал в постель фавориту Зубову. До презрения все-таки не доходило. Павел, будучи наследником, уж конечно, знал об этом низкопоклонстве, но когда пришлось защищать честь, избрал секундантами Палена и Кутузова.
– Дожили, Дмитрий Сергеевич, до генерального… – сказал главнокомандующий, щуря здоровый глаз на равнину за Колочей.
– Остается пережить.
– Как бог даст. Однако ж маршала Даву генерал Дохтуров бивал, с Мюратом, с Мортье, с Ожеро – насмерть схватывался… Ничего нового от них ждать не приходится. Будут ломить, а нам не грех гнуться, и, заманивши, стоять и бить.
В чинах они были равны – генералы от инфантерии, но Кутузов службою старше на четырнадцать лет.
– Сколько у тебя народу? – спросил главнокомандующий.
– Двадцать восемь батальонов, двадцать четыре орудия. Девять тысяч девятьсот человек.
Смотрели на Курганную высоту.
– Тяжкая для французов батарея! – Но не французов жалел Дохтуров. – Всею силой навалятся.
– Навалятся, – согласился Кутузов. – Да ведь справа у Раевского – Дмитрий Сергеевич, слева – Багратион. А вот укрепить высоту надобно.
Тотчас был отдан приказ, и прапорщик Николай Муравьев поскакал привести из Московского ополчения восемьсот ратников для земляных работ и для вязки фашин.