По смыслу Шевардинский сей бой был всего лишь разведкой. Но в «разведку» бросили чуть ли не сорок тысяч пехоты и конницы. Это была разведка русского духа, русского солдата – много ли он стоит?
Но главное, Наполеон показывал дикарскому воинству москалей, сколь он страшен, сколь велика воля его.
Командующие командуют, но война сама знает, какой ей быть.
Корпус Понятовского быстро занял село Ельню, пустил пехоту по лесам и перелескам, гоня прочь русских егерей. Поляки опередили французские дивизии и первыми ударили на Шевардинский редут.
Кутузов со своим штабом был уже на левом фланге. Дабы кончить дело резво и убедительно, он послал в бой спрятанную до времени тяжелую кавалерию генерала Дуки. В это же время ударили драгуны Эммануэля и Кудашева, подоспевшие кирасиры Малороссийского полка. На виду всей французской армии русская кавалерия окружила польскую батарею. Взяли в плен шесть орудий, с прислугой, с лошадьми.
Плененные пушки Кутузов тотчас отправил провезти по своим позициям, показать, чего стоят наступающие, и – в Москву: порадовать Ростопчина и весь стольный град.
Бой среди тьмы
А бой за Шевардинский редут только теперь и начинался. Дивизия Компана вошла в Доронино, просочилась лесом, построилась и кинулась на пушки.
Все тридцать шесть орудий перемалывали французов, а Тернопольский и Фанагарийский гренадерские полки дивизии Неверовского отбросили корпус Понятовского, шедшего в обход.
Юные колонновожатые, стоя за спиною Кутузова, видели, сколь бессилен смертоносный огонь против человеческой воли. Французы прорвались-таки к пушкам. Гренадеры Неверовского ударили в штыки. Живая разноцветная каша вскипела в котле редута, вздулась, потекла через земляной вал, хлынула прочь.
Передышка – увы! – получилась короткой. Было видно, как для новой атаки выстраиваются две густые колонны – пехота маршала Даву и присланные на подкрепление дивизии маршала Нея.
Кутузов отвернулся от поля сражения. Подзывал генералов, обер-офицеров квартирмейстеров.
И вот уже Василий Перовский и Георгий Мейндорф скакали в тыл армии Багратиона. Они не видели, как драгуны и кирасиры спасли на добрых полчаса редут и дивизию Неверовского. Ударили, врубились, отхлынули. Снова ударили, попали под французские пушки, залпы. И отступая, привели за собою дивизию Компана. Артиллеристы могли бы спастись бегством, но заслонили, сколь хватило сил, свои орудия и были заколоты. Не хочешь в плен – ступай к Господу Богу в кущи райские!
Братья Муравьевы оставались при генерале-квартирмейстере Вистицком. Французы обстреливали русские позиции, но брали высоко. Ядра летели над головами штаба. Кутузов словно бы и не замечал, что под огнем.
Сказал генералам:
– Нам надобно переупрямить императора. Непременно переупрямить.
Кто-то из молодых офицеров разразился бранной тирадою:
– Император, но кого? Самозванец-коротышка! Карлик – без шеи, без Бога…
– Молодой человек! – До сих пор в армии не знали, что у Кутузова столь сильный, внятный голос. – Кто дал тебе право издеваться над одним из величайших людей? Уничтожь в себе неуместную брань. Гордыня – сомнительное украшение офицера.
А колонновожатые делали свое дело.
Перовский 2-й привез Московскому ополчению приказ приблизиться к Утицкому холму. У Георгия Мейндорфа задача была оперативная: расставить цепью стрелков на дальнем краю левого фланга. Стрелков нужно было взять в корпусе Тучкова 1-го, который медленно перемещался по тылам, имея ту же цель, что ополчение: загородить дорогу на Москву, а главное, подкрепить 2-ю армию.
Сумерки густели, и по всему горизонту запылали огни.
Армия Наполеона отдыхала на биваках.
А вот на редуте Шевардина снова заплескались смертоносные огни. Багратион повел в штыки 2-ю гренадерскую дивизию. Одесский полк первым был на редуте, батальон 61-го полка дивизии Компана был истреблен до единого солдата.
Французы поспешили ответить натиском, но уже и тьма была против них. Отступили.
В эти сумеречные часы Василий Перовский исполнял свое квартирмейстерское дело. Будучи при генерал-лейтенанте Маркове, вел колонны ополчения, указывая дорогу и место, где москвичам надлежало встать лагерем.
К себе в полк Василий возвращался часов около восьми. И встретил Георгия Мейндорфа.
Мейндорфа в телеге везли в лазарет. Телегу охраняли два кирасира.
– Егор! – подскакал к повозке Перовский.
Мейндорф через силу улыбнулся:
– В ляжку лягушатник ткнул.
– Да как же?!
– Я хотел проверить, что у нас за оврагом. На меня – трое: «Сдавайся!» И штык в бок. Саблю, слава богу, я на всякий случай заранее обнажил. Хватил по штыку, но другой успел пырнуть. Я с коня грохнулся и, видно, заорал от боли. Вот мои спасители… Малороссийского полка ребята. Заплутали в перелесках, когда гнали французов…
– Обидчики его благородия гнить остались! – сказал унтер-офицер.
– Изрубили! Всех троих! Французов было трое! – Мейндорф промокнул платком пот со лба. – Обоим дам деньги, какие есть… Надеюсь унтер-офицеру Георгия добыть. Если бы не он…
– Что могу сделать для тебя?! – Перовский чувствовал: трясет.
– Дай платок! Мой уже совсем мокрый.
На том и расстались.
Ночь полководцев и поэтов
Умолкло.
Кутузов смотрел на великолепие костров во всю ширь пространства: французы варили лошадей.
Костры пожарищам не родственники. Весело горит дерево, даря человеку пищу и тепло.
На Шевардинском редуте тьму разорвали плески орудийного огня. Французы ответили усталым ружейным треском.
И тишина немочи.
Михаил Илларионович подозвал обер-офицеров:
– Передайте Багратиону: пусть отходит. Шевардино дело свое исполнило.
Главнокомандующему подали лошадь.
Ехали теперь лицом к своей армия. Костры горели кучно и цепочкою, но великого вблизи не видно. Русские костры французов ужасали. Черный амфитеатр вздымался над их войском. Словно бы накатывала чудовищная волна, не фосфорицируя, как в море, но грозя обрушить на головы горячий живой огонь.
Звезд на небе не было, коль столько на грешной тверди.
И самое странное для французов, для итальянцев: ветер обжигал не огнем бесчисленных костров – холодом. Холодом русской осенней ночи.
Александр Муравьев был отправлен с поручениями, а Николай, Михаил, Глазов и Щербинин, вернувшись в Татарки, нашли свой овин занятым. Сюда свезли раненых на Шевардинском редуте, на Курганной высоте…
Сыскали крестьянский сенной сарай, двери да засовах. Пришлось лезть в оконце.
Кулак под голову – и здравствуй, завтра.
Молодые спали. Сна не было в доме главнокомандующего.
Вернувшись со смотрин сражения за Шевардинский редут, Михаил Илларионович поцеловал Казанскую икону Божией Матери, припал к ней и читал, читал: «Взбранной Воеводе победительная…» Устояли.
Снять мундир своих сил не осталось. Ему прислуживали сразу две его горничьи, бесшумно, бестелесно.
Помогли стянуть сапоги, снять мундир. Принесли воды. Умылся и воспрял.
Ужинал в одиночестве. Ел котлетки. Его женщины знали, что нужно приготовить для позднего ужина. Котлетки были мясные, но удивительно легкие для желудка.
Михаил Илларионович ел медленно, вкусно и ни о чем не думал. Не позволял себе. Не позволял занять голову образами дочерей и внучек. Не позволял думать о царе, даже о Беннигсене: начинает вмешиваться в дела. Наполеона тоже изгнал прочь. Будет завтра, вот тогда – работай, голова. Всё помни, знай наперед, упреждай.
Главнокомандующему для решительного дела надо уметь сберечь резервы и самого себя.
Когда ужин был закончен, явился Паисий Кайсаров, доложил:
– Перемещений в войсках противника не обнаружено. Ведут земляные работы.
– А у нас как? Что на Курганной высоте?
– Работают. Ростопчин прислал полтысячи лопат.
– Вместо трех тысяч… А французы, говоришь, копают. Стало быть, побаиваются. О Наполеоне составилось превратное мнение, будто он берет атакой. Его атаки всегда опираются на оборону.
Отпустивши Кайсарова, Михаил Илларионович надел мундир, но погасил свечи. Сидел во тьме. Наконец лег. В мундире и, слава богу, без сапог. Больные ноги требовали отдыха.
Ночью поднялся по стариковской надобности. Вымыл руки. Встал на колени перед иконами.
Ничего не просил. Молитв не читал.
Он был перед Господом со всеми своими грехами, со всеми своими страхами, зная, чего ждать от оного поля. Отдавал себя Господу.
Снова лег, смежил веки. Лежал без сна, без воли, без какого бы то ни было желания. Все-таки заснул.
А вот у Наполеона ночь выдалась обморочная. Драло горло, текло из носа. После дикой жары – дикий холод. Но спать не давала тревога. Впадал в дрему, и через полчаса, через четверть часа вскакивал, выходил из шатра. Здесь ли русские? Не сбежал ля старая развалина Кутузов? Нашли полководца! Бедный, бедный Александр! Воевать не умеют, но как бегают, шкуры спасая, будто они у них, у дрянных зайчишек, – собольи!
Русские стояли. Наполеон шел спать. На очередные полчаса.
Что же до поэтов…
Василий Андреевич Жуковский за полночь сидел, как заправский командир, на барабане.
Земля, усеянная звездами костров, – зрелище ужасающее. Вот они, тьмы и тьмы чудовищного нашествия. Огонь ночи утром преобразится в потоки крови. Кровь подпалит землю, и земля от края и до края полыхнет пожарищами, черный дым отгородит оставшихся в живых от неба.
Вспомнил свою ненаписанную поэму о Святой Руси. Богатыри, орды степи. Святой Владимир этакое видел со стен Киева.
Поэмы не написал, а вот быть строкой в эпопее истории придется. Не строкой – буковкой. И ничего уже не изменишь. Ни желанием полководца, ни страстью поэта, даже молитвой… Все, кто пришли сюда, станут Бородинским полем.
Тоска поползла по телу, из-под мозжечка, сжимая до боли кишки. Господи! Господи. Сегодня оное поле – поле живых. Все думают, все о чем-то говорят, спят. Но завтра это же самое поле станет полем мертвых.