Огненная река
Дождь капал так редко, будто кто-то в небе сдерживал слезы, но они срывались сами собой. Потом это кончилось.
В шестом часу вечера прапорщика Льва Перовского послали поставить прибывшие на подкрепление пушки. Небольшие, всего четыре, но казакам сама забота Кутузова была дорога. Помнит.
Терешка принес ужин, но Василий наедаться в одиночестве не хотел. В палатке на серебряной цепочке висела икона Богородицы, материнская. В серебряном окладе. Лики темного золота – эта икона была самая старая в Почепе. Потому и в Петербург ее взяли. Теперь была здесь, возле Утицкого кургана, на котором генерал Тучков поставил батарею.
Терешка долил в лампаду масла.
Огонек горел ровно, высвечивая Лик Младенца, но с Василием делалось то же, что со стариком Кутузовым – лба не мог перекрестить.
Все молитвы были сказаны, поцелуи отданы, поклоны отбиты. Нельзя теперь было желать, стремиться, думать. Что будет – тому и быть.
Василий вышел из палатки.
Чудовищный исполин бросил зажженную метлу на русскую землю. Огни французов горели беспорядочно, густо и редкими цепочками, круговертью и вытянутыми расширяющимися к русским позициям полосами. За сумеречной стеной воздуха творился безумный праздник. Клики, клики! Слов не различить, но не по-русски. Гортанно, картаво, скрежещуще: итальянцы, французы, немцы, а под боком, где гремит полонез, счастливые поляки. Полонез у них танец войны. Снова под Москвой. Мечтают о воскрешении Речи Посполитой – страны от моря до моря, где сама земля благоуханна, как хлеб. И хохот! Хохот! Взрывами! Сатанинское было в этом хохоте. Василий нырнул в палатку, зарылся лицом в подушку.
Враг почитал за великую радость завтрашний день. Наконец-то сражение, победа, поверженная Россия – и всем победителям несметная добыча: земли, дворянство, ордена, барство, превосходящая полнотою и обилием жизнь патрициев великого Рима.
В палатку заглянул хорунжий:
– Перовский! Приехал генерал Беннигсен, проводи к Тучкову.
Начальник Главного штаба генерал от кавалерии Леонтий Леонтьевич Беннигсен сам выбрал Бородинское поле для всеми ожидаемого сражения, но Кутузовым был весьма недоволен.
С генералом Робертом Вильсоном, английским комиссаром при русской армии, они сошлись в оценке схватки за Шевардинский редут. Нелепая стойкость, проявленная Кутузовым, а сию нелепость подкрепляли солдатское безмозглое упрямство плюс упрямство Багратиона – оставили в редуте дивизию Неверовского – лучшую в русской армии.
Для Вильсона сражение сие – безуспешное и ненужное. Беннигсен мнение английского генерала, может быть, и не разделял, но соглашался горячо, откровенно презирая старческую ограниченность Кутузова. Это нравилось Вильсону, а Вильсон – глаза и уши Александра. Русский император русского человека не нашел для ненавязчивого и беспристрастного наблюдения за Кутузовым. Не в бабку. Немец Александр не доверял русским – разве что умереть на поле брани.
Генерал Вильсон был великий знаток военного дела, но истину он сообщал своему послу лорду Каркэрту. Кутузов самою кровью русской был неугоден и, хуже того, – ненавистен британцу Вильсону и Королевству.
Немец, ганноверец Беннигсен не терпел Кутузова уже потому только, что он, побеждавший Наполеона, – второй. Позволено быть мозгом войны, но не вождем. А вождь – бестия. Кутузов принимает мысль подчиненного с благодарностью и даже с восторгом, чуть ли не как откровение, и делает все по-своему, а если принимает совет, так это уже Кутузовское.
Беннигсен объезжал войска, контролируя, соответствует ли расстановка дивизий и полков планам штаба, и подправлял «ошибки» Кутузова.
Третий корпус Тучкова, взятый из 1-й армии и переданный 2-й, стоял неправильно.
Михаил Муравьев, прикомандированный к Главному штабу, слышал, как Беннигсен, презрительно кривя губы, сказал своим обер-офицерам:
– Наш старец всё хитрит! Спрятал корпус, а ведь это как раз и наведет гения войны на мысль обрушить на наш левый фланг всю мощь своих лучших корпусов.
Приказал Тучкову корпус выдвинуть, занять позиции перед Утицким курганом, чтоб французы видели русскую силу, страшились атаковать.
Колонновожатые принялись переводить полки на новое место, и Перовский 2-й встретился с Муравьевым 5-м.
– Миша! Тебя определили к Тучкову?
– К Беннигсену! – обидчиво поджал губы. – Меня за недоросля почитают. Отправили в штаб, в тихое место.
– А братья у кого?
– При Кутузове, но Кутузов в деле за Шевардинский редут был среди огня!
– Побереги голову, Миша, пригодится!
– Я не хочу, чтоб меня берегли. Это несправедливо! Ты будешь скакать с казаками, братья Чаадаевы с гусарами, а я – сидеть в Татарках?
– Никому сидеть не придется. Ты видишь это?
Зрелище французского лагеря невероятное, магически-вселенское. Огни, как пылающие души в преисподне, безумный, завораживающе бесконечный, мерный бой барабанов, срывающиеся огненные лавины. Войска врага перемещались. Ветер доносил обрывки медных оркестров.
– Они словно на парад сюда пришли! – Муравьев вдруг обнял Перовского. – Пусть Бог тебя бережет!
И Василий чуть было не сказал: «До встречи!»
И не сказал.
Ужин у Льва и Василия получился поздний. Терешка добыл для господ курицу. Съели и – спать.
Спать! Спать! Покуда есть время для сна. И, видимо, потому, что торопился, Василий увидел себя на коне. Конь скакал к огням французского лагеря. Французы обступили со всех сторон, и грозный Мюрат приказал подпоручику спешиться. Василий видел – бежать некуда. В руках ни пистолета, ни сабли. Подчинился, Но, покидая седло, углядел совсем близко огненную реку. Дать бы шпоры коню, но Мюрат держал коня за узду. Тогда Василий подпрыгнул, перелетел черев головы французов. В него целились, да река вот она, только ведь впрямь огненная.
– Пли! – скомандовал Мюрат.
А Василий уже плыл, и это было самое удивительное. Он плыл по огненной реке, одежда, кажется, дымилась, но не горела. Увидел всех своих: Льва, Муравьевых, Щербинина, Глазова… Кутузова!
Огненная река бурлила, несла. Нащупал дно ногою, но напор огненных струй тащил, и, когда стало уж очень страшно, – его вдруг выбросило на берег.
Василий тотчас проснулся и, видимо, отбегая от огненной реки, выскочил из палатки.
Всё была серое. Никаких огней и – тишина. Ватная, безвольная. Земля словно в обмороке. Какая там огненная река! Василия передернуло от промозглого холода, нырнул в палатку, в тепло, прижался ко Льву. К родному. Зажмурился и – опять заснул.
Гений и сомнения
Великий Наполеон в ночь перед великой битвой снова спал по-куриному: дрема, провал и бешеный бросок к яви из пропасти сна. Грудь забита мокротой, облегчающего отхаркиванья не получается. Течет из глаз, под носом раздражение.
Вскочил мгновением раньше, чем появился дежурный генерал Рапп:
– Аванпост вице-короля докладывает: русские не ушли. Ожидают атаки. То же в центре и у Понятовского.
– Пусть хотя бы насладятся сном рабы Александра, утром их ждет смерть. – Наполеон сел за стол, придвинул свечу. – Подайте распоряжения.
Вчитывался в свой же приказ, отправленный поздним вечером в войска: «Генеральные распоряжения для сражения, имеющего быть завтра, 7 сентября. На рассвете две новые батареи, в ночи построенные на равнине, занимаемой герцогом Экмюльским (Даву. – В. Б.), откроют огонь по противостоящим двум неприятельским батареям. В то же время генерал Пернетти, командующий артиллерии 1-го корпуса, с 30 пушками дивизии Компана и всеми гаубицами дивизии Дессе и Фриана двигается вперед, открывает огонь и выстрелами из гаубиц сбивает неприятельскую батарею, против которой, таким образом, будут находиться: 24 орудия гвардии, 30 орудий дивизии Компана, 8 орудий дивизии Фриана и Дессе, итого 62 орудия. Генерал Фуше, командующий артиллерией 3-го, корпуса (маршала Нея. – В. Б.), имеет поставить все гаубицы 3-го и 8-го корпусов (вестфальский, и маршала Жюно. – В. Б.), всего 16 орудий, по флангам батареи, производящей огонь по левому укреплению, что составит против него 40 орудий. Генерал Сорбье будет в готовности, при первом приказе, выступить со всеми гаубицами гвардии против того или другого укрепления. Во время сей стрельбы князь Понятовский направится на деревню в лесу и обойдет неприятельскую позицию. Генерал Компана двигается вдоль леса для овладения первым укреплением. Начав сим образом сражение, приказания будут даны согласно неприятельским действиям. Канонада на левом фланге начнется, как только будет услышана канонада правого крыла. Стрелки дивизии Морана и дивизий вице-короля откроют сильный огонь, увидя начало атаки нашего правого крыла. Вице-король овладеет деревней и пойдет к своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Морана и Жерара, которые, под его водительством, направятся к редуту и войдут в линию прочих войск армии. Всё это должно быть исполнено в порядке и методично, сохраняя по возможности войска в резерве.
В Императорском лагере близ Можайска. 6 сентября 1812 г.».
Прочитал. Коснулся левою рукою лба: температура, если есть, небольшая.
Нужны ли изменения, добавления? Необходим ли совершенно иной план сражения? Ни одной загадки для Кутузова. Ни обходов, ни заманиваний… Но в этом диком по простоте напоре всеми войсками, назначенными сражаться и победить, и загадки, и заманивания. Старец Кутузов, бесхвостый лис, хвост ему выдрали под Аустерлицем, припрятал свои войска за холмами, по оврагам, по лесам. Вот и пусть стоят до лучших времен, коих у русских не бывает. А всё, что выставлено напоказ, – будет бито. Сохраненным войскам, может, даже замечательным, придется бежать. О, русская хитрость! Половину страны прохитрили. Пусть же изведают, коли спохватились, имея за спиной Москву – свою мистическую святыню – как сражается армия, за плечами которой двадцать лет победоносных войн.
Император положил на приказ руку, еще раз утверждая, всею волей своей – генеральную, последнюю для русских битву.