Битва кишела в центре. Евгений Богарне изгнал из леса стрелков 2-й и 26-й дивизий и напал на люнет Раевского.
Серьезного укрепления сделать не успели. Левый фас был высотой в метр с четвертью, правый всего в метр, к тому же короче на десять метров. В левом сделали десять амбразур, в правом только две. Вот и поставили двенадцать орудий полковника Шульмана. Ящики со снарядами укрыли за люнетом.
Схватка вышла короткая. Дивизия Брукле, иссеченная картечью, кинулась назад, укрылась во рву между Бородино и люнетом.
Кутузов, не дышавший, кажется, все эти полтора часа, перевел дух. Бородино у французов, но устояли. Устояли братушки. Стало быть, претерпятся.
Послали воевать – воюй. Иное дело стоять.
Московское ополчение стояло. В строю, в несколько рядов. Стояло скрытно, за кудрявыми густыми кустарниками.
Поручик Жуковский был со своею ротою. Никогда никем не командовал – и вот ответчик за жизни стольких людей.
Сияло солнце, словно для того, чтоб и слепые видели, сколь беспощадны люди друг к другу. Пришли на дивное поле не возрадоваться красоте Божией, но убивать. Вырядились, как на великий праздник, построились красоты ради: в колонны, в каре, в цепи, поэскадронно и полками. Жуковский с другими командирами ездил к генералу Маркову получить боевую задачу.
С холма ему открылось всё великолепие театра войны. Так ведь и называется сие – театр военных действий. Вот только убитые в этом театре – уже не поднимаются с земли, а раненые, выказав по роли боль и муку, не хохочут в антракте с приятелями…
Теперь, в строю, Жуковский, как и его солдаты, видел перед собой зеленые клубы орешника и другие клубы, вздымающиеся в небе, черные, пороховые. И сатанински красные проблески на сих клубах – выстрелы пушек. Уши в первые же полчаса устали от жуткого рева канонады, но громов только прибывало. Знать, кто-то дал приказ – убить тишину.
Ничего не видеть, стоять и ждать, может, и не худшая доля в столь чудовищной битве, но вымучивающая.
Гул, сноп огня, жуткий крик боли…
Ополченцы, резерв и засада, войны не видели – она их видела.
Ядром убило солдата, еще троих ранило. Убитого в сторонке отпели священники, раненых унесли в лазарет. На земле осталось черное с багровым пятно: сожженная трава и кровь.
Раздалась команда, ряды сомкнулись. Стояли, ожидая приказа: идти и умереть. Но приказа всё не было…
Повалился навзничь прапорщик, вчерашний студент. Шальная пуля – в сердце.
«Господи, помилуй! – взмолился Василий Андреевич: прапорщик стоял через человека. Как тут было не спросить: – Почему – он?»
В это же самое время Василий и Лев Перовские сидели на конях. Казачьи полки готовились встретить заходивший во фланг второй армии корпус Понятовского.
Здесь, в Утице, надо было кричать, чтоб тебя слышали. Пальба двухсот двадцати пушек французских, русских – это только под Семеновской, рёв гаубиц Курганной батареи и еще более густой со стороны французов, выстрелы сотни тысяч ружей превратили небо над головою в сплошную рану, хлюпающую, воющую, визжащую.
– Вася! – крикнул, склоняясь с седла Лев.
– Лёвушка!
Лавина коней сорвалась с места. Братья скакали бок о бок, но уже не видя друг друга. Перед казаками, вырастая, как из-под земли, накатывала голубая польская конница.
Василий выстрелил из пистолета в своего, в голубое, заслонившее путь – и место очистилось. Саблей, неведомо откуда взявшейся в правой руке – ведь только что был пистолет – рубанул слева направо над головой коня, и лицо залило горячим. Они скакали, но уже назад. На свое место.
– Ваше благородие! – Харлампий тряпицей вытер Василию лицо. – Эко обделал. Слава богу, не твоя кровушка.
– Льва не видел?
– Генерал его к себе кликнул.
Василий приходил в себя туго, застило в голове, в сердце.
– Вроде все целы? – спросил у Харлампия.
– Так точно, ваше благородие.
– Выходит, отбились?
– Еще какого жару задали! Да они ж поляки… Упрямцы не хуже нашего. Опять пойдут.
А в Московском ополчении, у Жуковского, было все то же. Ядром снесло голову лошади командира полка. В дальнем конце строя снова крики боли, смерти: ядро выломало брешь в строю. Убитых и раненых унесли, ряды снова сомкнулись.
Стояли.
Выбило еще троих ополченцев: одному пуля оторвала ухо, другому сломала ребро, третьему угодила в руку.
– Левая! Левая! – радовался ополченец.
Прискакал адъютант генерала Маркова:
– Отойти на триста саженей.
Отошли. Небо наполовину было черным от пороховых туч, мгла гасила блеск солнца.
Муравьев 5-й в деле
Жуковский был на Бородинском поле, но Бородинское сражение катилось стороной.
Братья Муравьевы, 1-й и 2-й, были при Кутузове, но и для них Бородино оборачивалось всего лишь смотринами. Для Муравьева 5-го, для Миши, оказаться в деле тем более немыслимо. Какое дело, ежели ты при Главном штабе, при Беннигсене.
Но на всё воля Божия!
Начальник штаба 1-й армии генерал-майор Алексей Петрович Ермолов собирал силы для атаки на Бородино. Французы подвозили пушки – позиция для обстрела батареи Раевского с фланга весьма удобная. Мосты через Колочу в целости, разрушить не успели. Правда, за успех французы заплатили дорогую цену. Лейб-гвардии егерский полк под командой Карла Бистрема поработал огнем и штыком. От дивизии Дельзона осталось знамя да порядковый номер.
Ермолов атаку готовил основательную, но тут в руководство войсками вмешался начальник Главного штаба генерал от кавалерии Беннигсен. Старец сразу понял: группировку французов, занявшую Бородино, можно уничтожить и по мостам, через Колочу вернуть утерянные позиции. Выровнять линию обороны; все равно, что победить. Не имея успеха, итальянцы, составляющие корпус вице-короля Богарне, увянут: народ пылкий, народ настроений.
С приказом к 1-му егерскому полку полковника Корпенкова сменить лейб-егерей прискакал Муравьев 5-й.
Гусь, добытый Мейндорфом, силы подкрепил, но день прошел, и есть снова хочется. В животе сосет, от слабости голова покруживается, но вот оно, счастье: служба! Настоящая служба!
Примчавшись к артиллерийской роте, прапорщик Муравьев передал приказ полковнику.
– Я – Никитенко, – козырнул артиллерист, дружески глядя на юного квартирьера. – Тебе нужен Корпенков. Поехали, покажу дорогу – добрый приказ.
Моисей Иванович Корпенков, командир 1-го егерского полка, тотчас повел солдат на исходную для атаки позицию.
Миша Муравьев, жаждавший побывать в деле, следовал за командиром. Полк, скрытый высоким гребнем ровно поднимающегося поля, построился во фрунт.
В это самое время французская колонна переходила мосты, большой и плавучий. На большом – теснота и скопление. Лейб-егеря успели снять десяток досок, и прореха получилась внушительная.
Егеря изготовились. Ударил барабан. Первый батальон взбежал на гребень над почтовою дорогой, дал залп и кинулся на французов сверху, в штыки. Третий батальон был развернут на плавучий мост – в сорока шагах от большого. Тут было то же: залп, рывок и работа штыками.
На большом мосту закололи генерала. Корпенкову принесли эполеты. Корпенков передал эполеты юному колонновожатому:
– Отвезите командующему.
Полк, развивая успех, атаковал французов, занявших Бородино, полсела было уже в наших руках, но Муравьеву 5-му пришлось скакать к Барклаю де Толли.
– Девять утра. Второй генерал на нашем фланге! – На лице командующего радости не было. – Прошу вас, прапорщик, передайте Моисею Ивановичу пятьдесят крестов, пусть раздаст особо отличившимся.
Миша Муравьев снова скакал к егерям. Но еще раньше туда примчался генерал-майор Ермолов, а с ним капитан Сеславин, адъютант Барклая де Толли.
Егеря задачу исполнили в высшей степени превосходно, однако ж приказ Беннигсена ослаблял пружину обороны, сжимавшуюся для истребления атакующих, для решительного ответного удара. Ермолов приказал сжечь мосты и, оставив Бородино, отойти за Колочу.
Юному адъютанту Беннигсена пришлось передать кресты командиру полка в самую неподходящую минуту: полковник собирал и переправлял солдат за спасительный гребень взгорья.
– Голубчик! – ахнул Карпенков, принимая награды. – Солдатушкам радость. А мне ведь ахти такая забота. Кого отичить, когда все разили француза, все шли под пули, под штыки!
И вдруг обнял квартирьера.
Дело для Муравьева было исполнено, давно пора вернуться к своему начальству, но увидел Ермолова, стоявшего на самой круче над рекой.
Свистели пули. Но Ермолов стоял неподвижно, будто пули были не для него.
«И не для меня!» – Миша ужаснулся дерзости мысли.
Под обрывом солдаты и командир первого батальона Петров вместе со своими офицерами, бывшими здесь же, чтоб работа была исполнена, рубили тесаками, а офицеры так шпагами – веревки и форостяные прикрепы плавучего моста. Солдаты по грудь в воде, в тине и под убийственным огнем.
С холмов Бородина героев осыпали гранатами и ядрами восемь пушек. Из окон изб Бородина, из-за оград вели ружейный огонь солдаты Наполеона.
Понесли штабс-капитана Юшковича, понесли поручика Коневцова, пали, не успевши подхватить один другого, подпоручики братья Сиверские, 1-й и 2-й.
Мост поплыл. Солдаты кинулись за спасительный бугор.
Ермолов повернулся к врагу спиною, ушел, не прибавляя шага, под защиту земли. Сказал, глянув на Муравьева 5-го:
– Прапорщик! Вы-то по какой надобности подставляетесь пулям?
И Миша покраснел. Открылось: генерал стоял под огнем ради дела. А он, никому не нужный прапорщик, ловил пули, глядя на генерала.
Подъехал, провожая начальника штаба, Корпенков.
– Штабс-капитан Юшкович и подпоручики братья Сиверские раны получили смертельные. Троих прапорщиков у меня выбило: Готовцева, Атаманского и Кобенко. Эти жить будут, слава богу.
«Никакой грани! – думал Миша, торопя коня. – Нет никакой временной грани между жизнью и смертью. Вот что наделали люди, изобретя порох, пушки, ружья… Главное, за что? Сиверские – ровесники Николаю, Александру. Их уже не будет».