Кутузов дело поправил, Наполеон не согласился.
Утицкий курган атаковал конный корпус дивизионного генерала Себастиани, генерал заменил убитого Монбрёна, две пехотные дивизий Заиончика и Княжича, сорок орудий. Смертоносный огонь, штурм, и высота – опора русской позиции, закрывающая путь в тыл армии Багратиона – у поляков и французов.
Только трупы остаются недвижимыми. Успех неприятеля был минутный.
Тучков с гренадерами Павлоградского полка – в лоб, Строганов с гренадерскими полками Санкт-Петербургским, Екатеринославским, графа Аракчеева и лейб-гренадерами – справа, Олсуфьев с пехотными полками Белозерским и Вильманстрандским – в тыл. Курган взят, но Тучков ранен.
Доктор посмотрел – и безнадежное равнодушие было на лице его:
– Не выживет.
Командование взял на себя Олсуфьев, старший по званию. До прихода Багговута.
Багговут поднялся на холм, дюжий, тучный, веселый.
– Жарко у вас, ребята!
– Было холодно. Греемся около неприятеля! – радовались генеральскому настроению солдаты.
Прилетело ядро, попало в пушку, но отскочило.
– Не по калибру пришлось! – поддали смеху солдатушки.
Седьмая атака, перешедшая в восьмую
– Утицкий курган наш! – доложили Кутузову. – Генерал Багговут поставил еще двенадцать орудий. Теперь на кургане тридцать.
– Полдень, – посмотрел на часы Кайсаров.
Сказал негромко, но все слышали.
– Передышка иссякает. – Главнокомандующий снял фуражку. Подозвал адъютантов. – Езжайте в Псарево. Все конные артиллерийские роты к флешам и к Семеновской. Скрытно!
Прискакал адъютант с Курганной высоты:
– Генерал-майора Кутайсова не нашли.
Кутузов перекрестился, приказал Милорадовичу перевести в центр корпус Остермана и 2-й кавалерийский. Послал за гвардейской артиллерией – пополнить Курганную батарею.
И вдруг спросил:
– А что ополчение?
– Стоит, – сказали адъютанты.
– Стоит и гибнет помалу! – Кутузов кивнул Щербинину: – Скачи, голубчик, к генерал-лейтенанту Маркову. Пусть пошлет команды собирать раненых.
Тотчас велел подать дрожки. Поехал на Большую Московскую дорогу. Вся Главная квартира за ним следом. Главнокомандующий провожал солдат, снятых с правого фланга для усиления левого центра.
– Солдатушки, с богом! – кричал Кутузов молодым, сильным голосом. – На ваших штыках избавление России.
– Побейте француза, богатыри!
– Богатыри! Имя ваше – Русь.
Богатыря кричали «Ура!». И были Русью, имея Бога в душе и Русскую землю в сердце.
Генерал Беннигсен лично повел одну из колонн, и с ним был штаб его. Братья Муравьевы видели среди всадников Мишу, а он их – нет. Весь в себе. Брови сдвинуты, рука на сабле. Личико заострившееся от затянувшегося голодного поста, от предстоящей схватки.
Кутузов представлял себе, какая непомерная тяжесть заключена в воле гения войны.
Решил раздавить неприятеля в лоб и, если не расшибется сам, – раздавит. В сей бесхитростности чудовищный замысел – сломать хребет России. Теперь и на все времена.
Кутузов сидел на своем стульчике, смотрел в себя. И заснул.
– Что, старче? Перехитрили мы с тобой Гогу и Магогу.
Михаил Илларионович сказал себе этакое в тонком сне, длившемся мгновение. Отдохнул от громады, лежащей на плечах без эполет.
Вокруг Курганной батарей, названной русскими батареей Раевского, французами – Большим люнетом, затевалось новое дело.
Пехота в лоб, кавалерия справа и слева. Целая конная бригада устремилась между пехотными каре и оказалась перед беззащитным с тыла люнетом. Тут бы и делу конец, но задние фасы пехотной дивизии развернулись, подпустили атакующих на расстояние убийственное и – залпами! Довершили разгром русские кирасиры.
Ничем кончилась и для Нея седьмая атака на флеши.
Но император уже собрал на сей пятачок земли четыреста орудий.
Пришел черед уговорить русских невиданной плотностью огня.
Четырехсотгорлый зверь, к изумлению Наполеона, не удивил русских. 236 орудий подтянул Кутузов к флешам, сто орудий – к Семеновской.
Маршал Ней приказал солдатам ложиться, столь губителен был ответный огонь.
А на холмы возле Семеновской и на уязвимый в обороне левый фланг подкатывали и подкатывали роты конной артиллерии: 4-я, 5-я, 7-я, 9-я, 10-я, 22-я! Гвардейские батарейные роты штабс-капитанов Таубе и Базилевича, капитана Гогелева, полковника Вельяминова!
Гранаты и ядра находили друг друга в полете, взрывались над головами, ибо тесно было даже в небе.
К Кутузову прискакал с докладом с левого фланга адъютант Беннигсена, князь Голицын по прозвищу Рыжий:
– Французы начали восьмую атаку. Князь Багратион строит армию для контр-удара. Для сокрушения неприятеля.
Сделавши донесение, Голицын разыскал братьев Муравьевых:
– Вашего Михайлу ядром выбило из седла. – Бурка Голицына в левой стороне темно-багровая. – Это его кровь.
– Так много. Он жив?! – вырвалось у Александра.
– Не знаю. У меня был приказ.
Хлюпающая дорога
Ни о чем уже не думая, никого не спрашиваясь, Александр и Николай скакали на левый фланг. Александр по дуге к флешам, Николай к батарее Раевского.
Шипенье ядер глушило посвисты пуль. Ядра пролетали над головой, ядра катились по земле, а туча, сыпавшая железо, не выдержав своей тяжести, ползла по земле – непроницаемая тьма в багровых подтеках.
Николай Муравьев, 2-й, может, и поймал бы ядро, гранату, пулю, но ему не было дела до всей этой смерти. Спрыгнул с коня перед грудою тел. Все в синем – французы, но под синим коричневое, белые кирасы, зеленое… Наши. Скопом.
Ведя лошадь под уздцы, пошел к высоте, обшаривая глазами землю. Будто кто нарочно накидал оторванные руки с саблями, с ружьями, в офицерских перчатках, мужицкие – солдатни… И нога… Ноги, ноги. В русских сапогах, в итальянских, легоньких, в немецкой грубятине.
«Кирасиры, – догадался Николай. – Здесь была рубка».
Чувств в нем не было. Он только искал… У Миши сапог порыжел… Правый или все-таки левый?
Никак не мог, поставя ногу в стремя, вскочить в седло… Конь не стоял…
– Ну, подожди ты!
Конь покорился: казачьей выучки. Удачная была покупка.
Поскакал. Драгуны в строю. С полсотни. Впереди унтер-офицер. В командирах – поручик.
Муравьев 2-й подъехал.
– Я из штаба главнокомандующего. Не видели прапорщика, раненого в ногу? Он был у Беннигсена…
– Раненых тьма, – сказал поручик. – Видите, сколько нас?
– А кто вы?
– Иркутский полк. Я – за командира.
– Но почему стоите??
– Ждем приказа атаковать.
– А где полк?
– Здесь. Все что осталось.
Николай тронул было лошадь ехать ближе к Кургану, но со стороны французов катило облако пыли.
– Полк, изготовиться! – скомандовал поручик.
Муравьев изумился безумству драгун и тотчас увидел летящую навстречу неприятелю кирасирскую дивизию.
Французы успели выкатить пушки. Завизжала картечь, забились смертельно раненые лошади, покатились по земле срезанные кирасиры. Но расстояние между тяжелой конницей французской и нашей растаяло. Словно время половецкое, с витязями, вернулось из небытия.
Появились московские ополченцы с телегами, собирали раненых. Николай поехал за ними в надежде найти Мишу среди вывезенных с поля боя.
Чем ближе к оврагу, где укрывали от пуль и ядер несчастных, тем жирнее проступали на земле багрово-черные тропинки. С телег текло.
Овраг был глубокий. Раненые лежали по обоим склонам.
Муравьев 2-й услышал хрип и стон.
Привязал лошадь к рябинке.
Пошел поверху, но понял – пропустит. Пробрался на дно оврага.
«Господи! Кровь».
Голова закружилась, а тут еще взвыл раненый, по-кошачьи, по-звериному, с детскими, жалостными слезами в клокочущей от крови глотке. Но в воздухе лопнули сразу две гранаты, и воющий замолчал.
Овраг не был местом покоя. Земля здесь корчилась в агонии, скребли пятерни по траве, егозили ноги.
Николай чуть не столкнулся с кем-то знакомым, но с кем?
– Не видел Валуева? Ноги ему то ли оторвало, то ли посекло.
– А ты моего брата… Меньшого… Муравьева 5-го?
– Кто-то говорил, в Татаринове видели, сидел саженях в тридцати от Большака.
– Сидел?
– Говорили, сидел.
Николай поскакал в Татариново. Здесь был исток обоза, вот только где его голова. Бесконечная вереница телег двигалась в сторону Можайска. Раненые лежали на соломе, свежей, пахнущей хлебом, по двое, по трое, даже по четверо – валетом. Дорога почему-то была мокрая, грязь чавкала, хлюпала под колесами.
Николай, занятый только одним – поглядеть в лицо страдальца, – ничего иного, кроме стонов, не слышал, ничего другого не видел, кроме чреды лиц.
Белые как снег, кровавый шмоток вместо человеческого образа, слезы по усатым, уже таким бывалым физиономиям. Лица, собранные болью в гармошку. Треснувшие до крови губы…
Проехал версту, проехал другую – и вдруг понял, почему дорога под колесами чавкает и хлюпает, почему телеги вязнут, хотя дождя нет: тучи, висевшие над армией Багратиона, так и не пролились.
Николай видел: иные телеги останавливаются. Солдаты из раненых, роют могилы, кладут в них умерших товарищей своих и, ломая кусты, ставят над бугорками кресты из двух палок.
Бедный колонновожатый кинулся прочь, назад, на войну, оставленную без спросу. Но осадил коня, вернулся к… обозу. Ведь мог пропустить, И снова лица, лица, лица… Сердцем подумал о Боге. Эти лица в телегах еще здесь. Будет им Милость, останутся здесь. Но перед Богом идет теперь многотысячная чреда душ, покинувших землю.
– Господи, помилуй Михаила, помилуй Александра! Помилуй меня, грешного Николая.
Скакал обратно, будто что-то мог поправить на оставленном без приказа поле. И это было безумие – ехать… туда. Под огонь семисот пушек, под пули сотен тысяч ружей.
Полководцы сотворили-таки ад на земле. Собрали все, что у них есть убивающего, и убивают. В этом оно, искусство полководцев, счастье полководцев.