Стало, быть, тайну Кутузова и знать никому не надо.
Разумеется, жаль флешей, жаль Курганной батареи, такие две мельницы.
Сто девяносто семь орудий противостояло Наполеоновым солдатам в битве за Центр. Силен француз! Великолепен!
К Михаилу Илларионовичу подъехал Паисий Кайсаров.
– Ваше превосходительство, опасно! Осколки гранат так и брызжут.
– Я слеповат, – сказал Кутузов, забыв, что совсем недавно демонстрировал офицерам свою «сверхзоркость». – Кайсаров, друг мой, надобно огня прибавить. Что у нас есть?
– 29-я и 30-я батарейные роты.
– Пошли за ними, и у Лаврова надобно взять конную батарею. Сто орудий против Курганной высоты будет достаточно.
Кайсаров распорядился. Его самого главнокомандующий отправил к Дохтурову с приказом принять командование 2-й армии. 6-й пехотный корпус Дмитрия Сергеевича Дохтурова, раздерганный для помощи войскам Багратиона и Раевского, практически перестал существовать. Коновницына, хоть он-то и спас армию, нельзя было оставить командующим. Контужен и не в тех чинах.
Гранаты лопались по всему холму. Паисий Кайсаров перед тем, как ехать, сказал Скобелеву:
– Уведем силой.
Взяли лошадь Кутузова под уздцы.
Михаил Илларионович не противился, но был ворчлив:
– Не делайте из меня героя.
Срезанная пулей пуговица
На флешах, на люнете французы, осваиваясь, примолкли. Гроза во второй раз гремела на самом краю левого фланга 2-й армии.
Понятовский снова шел на Утицкий курган. Две колонны пехоты – сила серьезная. С поляками схватились переведенные сюда Брестский, Рязанский, Минский, Вильманстрандский полки. Их подкрепила полутысячная дружина Московского ополчения.
Бой затягивался, и Понятовский, убедив москалей в своем упорстве, ударил всею мощью корпуса в прореху между Утицким курганом и флешами. Задача – сбить русские дивизии с высоток, гнать к Колоче.
Кавалерийскую дивизию Каминского, пять тысяч сабель, – встретили 17-я пехотная дивизия, 1-й гренадерский полк, и шесть конных казачьих генерала Карпова.
Василий и Лев Перовские в строю были конь-о-конь.
– Три часа! – не ведая зачем, будто наперекор кому-то, сказал Василий.
И не услышал ответа: из оврага вываливалась белая лавина поляков. У них и кони были белые. Генерал Карпов закричал:
– Ребята! На вас надежда!
Двинулись. Замелькали перед глазами небо и земля. Накрыло волной конского пота – конского страха. И – всё.
Василий нашел себя в седле, среди казаков, когда лошади, расшибавшие копытами само пространство и время, перешли на однообразный, тягучий галоп. С галопа на рысцу, и вот уже шли, уронив головы пожалуй что и пошатываясь из стороны в сторону.
Повод был отпущен, а без воли воина – воин-лошадь впадала в изнеможение.
Куда прискакали? Где теперь надо быть? Никто не отдает приказов, остановиться же никому в голову не приходит. Лошади стали сами.
– Что у тебя с саблей? – спросил Василия Парпара, забывши про благородие, про господина подпоручика.
Перовский 2-й глянул и не мог понять ни о себе, ни о том, что остался живой, и даже о сабле. Рукоять, намертво схваченная пальцами, десять дюймов клинка и полоска лезвия, гнущаяся, как хлыст.
– Крепко ты кого-то угостил.
– Не помню, – мотнул головой Василий, и вдруг ему открылось, что он ничего не помнит. Второй за день провал памяти.
– Сабельку-то надо бы поменять! – посоветовал Харлампий, указывая глазами на мальчика-улана, спящего среди бела дня на земле, положа голову на спину казаку-оренбуржцу. Оренбуржцы в коричневом.
Василий послушно спешился, передал повод Парпаре и, не выпуская обломка сабли, подошел к улану.
– Прости! – сказал ему Василий… – Я возьму твою? У меня, видишь?
– Возьми! – сказал улан.
Василий оглянулся на своих:
– Он жив.
Харлампий соскочил с лошади. Приложил ухо к груди улана.
– Никак нет, ваше благородие. Ну а коли ждал – оружие отдать своему, – святой солдат.
Новая, но не чужая сабля прошибла искрою ладонь Перовскому 2-му.
– Придавило! Придавило! – захрипел, пополз из-под мальчика-улана дюжий оренбуржец.
Василий шарахнулся в сторону, но Харлампий обнял его.
– Нехай, Алексеич! Этот и впрямь живой.
Оренбуржца взвалили на лошадь Василия, и все они – а их было пятеро – повезли раненого сначала неведомо куда, но потом им указали овраг, куда свозили не убитых. Оренбуржец, должно быть, в рубашке родился: встретили обоз, шедший то ли в Можайск, то ли прямо в Москву. Раненых везли. Оренбуржца приняли.
Казачки наконец пришли в себя. Отправились к Старой Смоленской дороге, искать полк.
Не стреляли, но тьма над левою стороной Бородинского поля не редела.
Они ехали по полю, где полчаса ли тому назад, час ли – была сеча, и они были в той сече.
Василий ехал последним.
– Пан офицер! Пан офицер! – услышал пришептывающую польскую речь.
Простирая руку, приподнялся с земли поляк, тоже подпоручик:
– О, Матка Бозка! Пристрели!
Саблей поляку рассекли спину возле позвоночника.
– Не могу! – Василий мотнул головой. – Ты, может, выживешь.
– Пристрели, не держи зла. Матка Бозка! Не дай ему бросить меня!
Василий достал пистолет из кобуры в седле, бросил несчастному и поехал: холодея, ожидая выстрела себе в спину.
Выстрел так и не грянул.
Василий остановил лошадь, собирался посмотреть на поляка.
И увидел гранату, волчком крутящуюся у задних копыт своей лошади.
«Сколько времени?» – успел подумать Василий.
Скачок был чудовищно высоким, долгим – и лошадь с маху грохнулась наземь.
Граната лопнула, просвистели над головой осколки. Лошадь медленно, постанывая, поднялась. Он охлопал себя руками. Выскочил из седла. Осмотрел свою спасительницу. Ни единой царапины.
Рыдая, не стыдясь рыданий, целовал лошадь в морду. Увидел грызло. Отстегнул, выбросил.
Лошадь сама, без узды, спаслась и спасла.
– Клянусь! Не оскорблю более железом ни единую лошадь!
Вытер ладонями лицо, глаза. Вскочил в седло.
Его окружили казаки, ласкали дружескими лапами всех удивившую коняжку.
– Ваша бродь! – улыбнулся Парпара. – Быть тебе генералом.
Вдруг прискакали Лев с Терешкой.
– Слава Господу! Жив! Мы тебя ищем в поле. Многие не вернулись.
И показал на свой мундир:
– У меня пуговицу пулей срезало.
Победа французов
В четыре часа пополудни Наполеон наконец-то сел на коня. Он ехал на Курганную высоту к Мюрату обозреть плоды победы.
Весь левый фланг русских, утраченный Кутузовым, был похож на взорвавшийся Везувий. Но это был вулкан Бородина. Клубы черного дыма, мгла черной завеси закрывали горизонт, реданты и саму равнину. Вулканы пышут в небо. Здесь дым, пропитанный парами крови, не мог подняться с земли.
Склонившееся солнце было как желток, в котором все пространство было занято кровавым пятном зародыша.
Наполеон, отъехавши на два десятка метров от маршалов – ему необходимо было ощущение одиночества, – долго смотрел на тьму левого фланга русских и, развернув коня, на тылы своей армии. Гора трупов и, косицами, то ли дым, то ли тени отлетающих душ. Чуть дальше пылало Бородино. А в Бородине передовой лазарет. Еще дальше вправо – кровавое солнце, больная желтизна пространства, так и не отобранного у русских.
Наполеон, чуть шевеля поводьями, повернул коня на противника.
Над новою, вынужденною позицией Кутузова – теперь это никак не устроенные для боя холмы, овраги, кустарники – во всю высоту, во всю бесконечность синее до пронзительности небо и день.
– Победа, – сказал себе Наполеон.
Но такой победы за все двадцать лет сражений он не знал.
Отвоевал бездарно устроенные реданты, покорил страшную батарею, обрел несколько верст пространства. И это всё.
Русские стоят, ждут.
В это время маршал Ней в зрительную трубу, со своего холма, глядел в спину императора: серая шинель и треуголка без шеи. Обронил:
– Он забыл свое ремесло.
Позже Ней повторит эту фразу Мюрату. И Мюрат согласится:
– Я весь день не узнавал его.
Воевать легко и счастливо можно только тогда, когда позволяют полководцу быть удачливым.
До Москвы сотня верст. И грядущая вторая половина нынешнего дня.
Победа налицо. Русские потеряли свои укрепления. Александр без армии, без Москвы – орел без обоих крыльев. Полмира у ног.
Но глаза императора никогда не перебарывали в нем глаза капитана артиллериста.
Впереди еще курган. Горецкий. На кургане батарея, кажется, генерала Дохтурова. И эта будет столь же ужасной, как реданты, как сия Курганная высота. Обход Горецкой батареи невозможен. Глубокий овраг. За оврагом у русских корпус. Справа – дивизия.
Это была 7-я дивизия генерала-лейтенанта Канцевича.
Если бы начинать с этого! Но завершать?..
Ядро прошипело над головой, ядро подкатилось под ноги его арабской лошадки.
К Наполеону подъехал Мюрат, пламенно жестикулируя, увлек за собою, подальше от ядер.
– Сир! Введите в дело вашу Гвардию, вместо армии у русских останутся только трупы, а мы получим тысячи пленных и величайшую победу.
Свита, припоздавшая, окружила вождя. Начальник штаба маршал Луи Бертье, герцог Виченцский Арман Коленкур, бывший посол в России, герцог Фреульский маршал Жерар Дюрок, герцог Истрийский маршал Жан Батист Бесиер.
– Скорблю. Утрата для Франции невосполнимая. – Наполеон склонил голову перед Коленкуром, потерявшим брата на этой вот батарее. – Маршалы! Для того чтобы завершить рассечение русской армии, надобно взять батарею у ручья Стонца и этот Горецкий курган. Добивать неприятеля мы умеем.
– Браво, сир! – воскликнул Мюрат. – Приказывайте!
– Ваше Величество! – Бертье даже побледнел. – Войска утомлены до изнеможения. Мы в шестистах милях от Франции. Убито тридцать генералов. А что нам дадут захваченные батареи? Еще шаг по русской земле. Потери будут, мы все это понимаем, большие. Наша цель – Москва. Надо беречь Гвардию.