– Недобитый враг возродится в считанные недели! – чуть ли не кричал Мюрат. – От поражения русские не оправятся. Потеряют веру в себя, в своего Бога.
– Ваше Величество! – сказал Дюрок. – Полчаса тому назад здесь кипела схватка. Генерал Груши с дивизией кавалерии Шастеля атаковал дивизию, что направо от нас. Русская пехота разомкнула ряды, и на Шастеля обрушилась лучшая конница императора Александра – кавалергарды. Генералы Тюрень, Груши, Грамох ранены. А тут еще сумасшедший Милорадович подвел батареи, ударил картечью по люнету, и наш девятый полк потерял 1068 рядовых и 42 офицера!
Ядро шмякнулось в гору трупов. Ядро ударило в пушку.
Бертье взял лошадь императора под уздцы.
– Не здесь, государь, ваше место. Русские нас заметили, на нас наводят орудие.
Наполеон не возражал.
Его маршальская свита двинулась на левый фланг, к Семеновской.
– Стойте! – приказал Наполеон.
Нацеливаясь на Курганную высоту, стекались, строились толпы русских солдат.
– Вы говорите, наша армия изнемогла, Бертье? Но я не вижу, чтобы изнемогли русские. Они готовы атаковать.
Сражение пыхнуло, как взрыв гранаты.
Артиллерия Сорбье остановила атаку русских, но с войсками маршала Нея несколько полков успели сойтись.
У Наполеона дрожали губы. Что, если у Кутузова припасены свежие дивизии? Кутузов – лис. Старый лис с ободранной шкурой.
Наполеон смотрел на Бертье не мигая. Полуспросил, полуприказал:
– Выдвинуть Молодую гвардию.
Переборол внезапный страх.
– Дивизию Мортье к Фриану!
Дивизия Мортье принадлежала Молодой гвардии.
Сосредоточившись за люнетом, на русских вышла свежая дивизия Клаперда.
– Пять часов, – сказал Бертье, и в его глазах стояла тоска.
Через час Наполеону доложили: лейб-кирасиры русских дорвались до батареи Фриана, вырубили несколько рот волтижеров. А волтижеры были войсками атаки. У них облегченные ружья, короткие сабли в кожанах ножнах.
В семь часов вечера, уповая на счастье Наполеона, маршал Мюрат, собрав двадцать тысяч сабель, бросился в последний, в сокрушающий бой. И откатился, оставляя трупы всадников, трупы лошадей, лошадей, без всадников безумно мчащихся неведомо куда. И множество искалеченных картечью – рядовых, унтер-офицеров, офицеров…
Начальник штаба французской армии маршал Бертье объехал несколько корпусов.
Мюрат все еще не угомонился.
– Если бы Его Величество был здоров – проклятая простуда! – он сам бы повел Старую гвардию, и мы были бы теперь в Можайске!
– Сколько человек осталось в ваших дивизиях? – спросил Бертье.
– Мы – победили! – взъярился Мюрат.
– Да, мы победили. – Ледяным был голос Бертье. – Но я спрашиваю о потерях конницы.
– Большие.
– Сколь большие?
– Половина.
– Я полагаю, потери превосходят пятьдесят процентов.
– В иных дивизиях – превосходят. Целый день в атаках.
Приехавши к Нею, Бертье не узнал маршала. Рыжая, как пламя, голова Нея была черной.
– Что с вами?!
– Я здоров.
– Но ваши волосы…
– От пороха, маршал.
– Ваш корпус в силах драться?
– В обороне.
– Но мы победили неприятеля. Это окрылит солдат.
– Их окрылит подкрепление. – Ней был мрачен.
Евгений Богарне потребовал от начальника штаба разрешить отход. Русская артиллерия не утратила мощи.
– Мы не сражаемся, но несем потери. Надобно прекратить эту жуткую артиллерийскую дуэль. Если наши орудия умолкнут, русские тоже успокоятся.
– Наш отход русские примут за отступление. Они тотчас себя объявят победителями.
– Мне все равно кто! – вспыхнул вице-король. – Я теряю солдат, которые будут нужны завтра, и послезавтра, и в Москве.
Бертье впал в задумчивость, но согласился с командующим левого фланга.
Пушки умолкли. Даже на Курганной высоте.
В семь часов вечера Наполеон вернулся в ставку, в Валуево. Пригласил на обед князя Невшательского маршала Луи Александра Бертье и герцога Ауэрштедтского, князя Экмюльского маршала Луи Никола Даву.
– Мы победили, – сказал Наполеон гостям. – Однако пировать будем в Москве, когда царь Александр положит к моим стопам свой венец. У них даже венец называют шапкой. Крестьянская империя.
Ужин был короткий и деловой.
– Сир! Оставаться на позициях, отбитых у русских, рискованно. – Даву сказал это, понимая, что важно Наполеону услышать от них. – Земля устлана трупами, сир! К тому же любимое занятие казаков – резать ножами спящих.
– Мы потеряли более половины конницы, – озвучил Бертье правду о минувшем сражении. – Наши атаки не могут быть полноценными. Надобно отойти в укрепления, построенные нами. Нам надобно выманить русских и добить.
– Есть ли у них силы для атак?! – усмехнулся Наполеон. – Мой Ларибосьер доложил мне: расход орудийных снарядов составил шестьдесят тысяч, ружейных – миллион четыреста тысяч. Я сочувствую Кутузову. Его шкура пригодна для решета.
Отужинали, пожелали друг другу спокойной ночи. И тут Наполеон сказал:
– Нынешнее сражение для меня пятидесятое. Я победил, но успех, одержанный при Бородине, – наименьший из всех пятидесяти. Они умеют стоять.
– Да, сир! – вырвалось у Даву. – Их батальон встречает дивизию, будто это он – дивизия.
– Я теряю терпение от желания быть в Москве! – признался Наполеон.
– В Москву стремится вся армия Вашего Величества, – поклонился императору Бертье. – Без Москвы мы все умрем с голоду.
Победа русских
Атаки иссякли. Пушки французов постреливали, но с безнадежной усталостью. Огрызаясь. Русские, батарея, словно радуясь, что слышат свой глас, рокотали во всю свою оставшуюся мощь. А кое-что осталось.
4-й пехотный корпус Остермана-Толстого – сам он был ранен в первые часы сражения – растворился: дивизиями и полками пополнял армию Багратиона, корпуса Раевского, Дохтурова, но в целости была его артиллерия.
Теперь сорок два орудия уничтожали французские батареи на Курганной высоте.
Покидая Бородинское поле, Наполеон видел: русские стоят на холмах. И по всем этим холмам уже идет работа войны – роют окопы, поднимают валы.
Ободрили присмиревшие французы Михаила Илларионовича. Послал полковника Эйлера в Можайск – укомплектовать зарядами на завтра пятьсот пятьдесят орудий. Столько уцелело из 624.
Вместе с Эйлером был отправлен курьер к Ростопчину. «Милостивый государь мой граф Федор Васильевич! – продиктовал Кутузов. – Прошу Вас, ради Бога, граф Федор Васильевич, прикажите к нам немедленно из арсенала прислать на 500 орудиев комплектных зарядов, более батарейных».
И своею рукою приписал:
«Сражение самое кровопролитное, будем удерживать; по сю пору идет порядочно».
Уже смеркалось, но в Горках – в ставке своей – Барклай де Толли не объявлялся.
Посчитал, что два командующих на одну деревню – многовато.
– Что командующий 1-й армии? – спросил Кутузов Паисия Кайсарова.
– Жив. Ранен не был. Объезжает армию.
– Скобелев! Друг мой, пишите! – Михаил Илларионович, стариковски постанывая, поохивая, сел на лавку, вытянул пылающие от усталости ноги. – Пришло время писанине.
Продиктовал письмо к Барклаю.
«Я из всех движений неприятельских вижу, что он не менее нас ослабел в сие сражение, и потому, завязавши уже дело с ним, решил я сегодняшнюю ночь устроить все войско в порядок, снабдить артиллерию новыми зарядами и завтра возобновить сражение с неприятелем. Ибо всякое отступление при теперешнем беспорядке повлечет за собою потерю всей артиллерии».
Почти такое же отправил и во 2-ю армию Дохтурову.
Сказал Кайсарову:
– О Петре Петровиче Коновницыне давно ничего не слышал.
Кайсаров понимал, о чем беспокоится главнокомандующий. Коновницын спас армию от разгрома, построил, поставил, отразил атаки, а его в благодарность отправили опять в дивизию. Знай свой шесток, генерал-лейтенант.
– Кайсаров, будь любезен, напиши приказ о назначении Петра Петровича командующим арьергардом. Дивный генерал! Истинная слава России. За всё, им сделанное в арьергардных делах, я представил его к Георгию 2-й степени, а за само Бородино, будь моя воля, к шпаге в алмазах присовокупил бы тысчонку душ.
Следующее письмо курьер повез снова Ростопчину.
«Сего дня было весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощию Божиею русское войско не уступило в нем ни шагу, хотя неприятель в весьма превосходных силах действовал против него. Завтра, надеюсь я, возлагаемое упование на Бога и на московскую святыню, с новыми силами с ним сразиться.
От Вашего сиятельства зависит доставить мне из войск, под началом Вашим состоящих, столько, сколько можно, будет».
Принесли кофе. Михаил Илларионович выпил чашечку неторопливо, то ли наслаждаясь ароматом, то ли вздремывая.
Поднялся, вышел из избы. Сел в дрожки, приказал везти себя на батарею.
Синева чистого неба быстро густела, над русскими батареями кудрявыми столбами дыбились дымы. Вспышки рвущихся ядер и гранат по всему фронту французов.
– Семь часов, – сказал главнокомандующему Паисий Кайсаров.
– Васильчиков мне надобен.
Не приказал, но Паисий знал: нужда первейшая, не терпящая никакой заминки.
Генерал-адъютант обер-егермейстера Васильчиков прибыл через четверть часа.
– На вас, Дмитрий Васильевич, у меня большая надежда, – сказал генералу Кутузов. – Потери в дивизии велики?
– 12-я прикрывала батарею Раевского. Пятисот человек не соберу.
– Возьмите егерей у Милорадовича. Дивизия ваша должна быть полноценной. Без промедления, пожалуйста, скорейшим образом, выдвинетесь в темноте перед Курганной высотой и смотрите за неприятелем, пресекая всяческие наступательные действия.
Михаил Илларионович обозревал поля битвы, сидя в дрожках. Смотрел и смотрел на громаду земли и ночи. Кашлянув, подошел Кайсаров.
– Ваше высокопревосходительство! Неприятель скрытно снимает войска с позиций, отходит.
– Страшно среди трупов! Страшно! – кивнул головою Михаил Илларионович и то ли вздохнул, то ли охнул. Тотчас распорядился, твердо, ясно: – Всею квартирой возвращаемся в Татариново. Брат мне ваш очень надобен. Начинается иная война.