– Семь часов. – Василий Перовский поднес часы к глазам Льва.
– Ты – упрямец, – в голосе старшего брата угадывалась улыбка.
Терешка умудрился сварить господам котелок кулеша – со шкварками! Вместо хлеба нашлась всего пара солдатских сухарей, но у кого, где? – добыл добытчик – самогонки.
Братья смотрели друг другу в глаза. Не улыбались. Без слезы, без чувства. Просто смотрели, видели – и это было чудо. Молча подняли кружки, ахнули.
Огнем опалило груди, но пламена тотчас превратились в тепло, тепло пошло в ноги, в руки.
Хлебали так, будто ничего слаще не было в их жизни. Да ведь он и был, кулеш тот, – жизнью выживших.
– Как в Почепе! – сказал Василий, отирая пот над верхнею губой.
Михаил Илларионович тоже наконец-то утолял голод. Его горничьи приготовили курицу. Но курица, подогреваемая несколько раз за день, подсохла.
Во время ужина от Барклая де Толли прибыл Вольцоген. Командующий 1-й армии сообщил свое мнение о невозможности продолжать битву, ибо войска левого фланга находятся – in grösster Erschöpfung und Zerüttung – в невероятно большом изнеможении и расстройстве.
Не посмел Барклай де Толли объявить Бородинское сражение проигранным. За Барклая постарались историки. Но сказана была истинная правда.
Ласковый, влюбляющий в себя собеседника, Кутузов взорвался:
– Мне известно, что произошло на поле Бородина. Я вижу ход событий как нельзя лучше: неприятель отражен по всем пунктам! – Встал и щелкнул каблуками: стало быть, свободны, стало быть, убирайтесь к самому черту!
Всё, что накопилось в душе больного и горького из-за проклятого немецкого педантизма, из-за немцев, облепивших царя, вырвалось наружу. Не спасло бесстрастие, привитое этикетом царского двора.
Разве не затея немцев – Дрисский лагерь! А кто изобрел теорию заманивания неприятеля в глубь страны?! У себя в неметчине проверять сию мудрость военной науки негде, что ни государство – карлик, а вот Россия – благодатная страна для экспериментов. Кто как не Барклай прошляпил Смоленск и, стало быть, – Москву.
Слезы кипели в сердце Кутузова, ибо это он даже себе не высказывал со дня беседы с государем…
– Я сыт, – сказал горничъим. Стол тотчас убрали. – Составим, господа, диспозицию войск для завтрашнего сражения.
Паисий Кайсаров положил перед собою лист бумаги и взялся за перо. План был прост: 2-й, 3-й, 4-й, 7-й, 8-й корпуса под командованием генерала от инфантерии Милорадовича ночью скрытно должны сблизиться с противником, заняв все опорные пункты Бородинского поля, и прежде всего – Курганную высоту.
От деревни Горки на Бородино наносит удар 6-й корпус, 1-я и 2-я кирасирские дивизии, Московское ополчение.
Четырнадцать казачьих полков Платова, усиленные полками уланов корпуса Уварова и конной артиллерией, обойдя левый фланг французов, в районе Колоцкого монастыря громят тылы Наполеоновской армии.
Адъютанта Граббе Кутузов тотчас отправил объехать войска, чтоб все приготовились к сражению.
Паисий Кайсаров записал самый краткий приказ главнокомандующего по армии: «Завтра атакуем».
Генерал-квартирмейстер Толь со своими квартирьерами отбыл обследовать позиции, уяснить состояние корпусов и дивизий.
А Михаил Илларионович с глазу на глаз побеседовал с начальником типографии майором Андреем Кайсаровым. Уже утром военная типография распространила известия Главного штаба. Листовка получилась скупой на слова, но духом пространна:
«Отбитый по всем пунктам противник отступил в начале ночи, и мы остались хозяевами поля боя. На следующий день генерал Платов был послан для его преследования и нагнал его арьергард в 11 верстах от деревни Бородино».
Замысел нечаянно, но с намерением был выдан за осуществленное действие. Нечаянно потому, что опередил событие. Несостоявшееся, зато необычайно важное для поддержания духа армии и народа.
Работа, приготовляющая завтрашний ужасный для французов и для русских день, не замирала ни на мгновение. Солдаты, оставшиеся в живых, перемещались по Бородинскому полю и тотчас ложились спать, торопились даже в снах своих. Офицеры, посчитав, что у них осталось: солдат, зарядов, пуль, пороха, – догоняли во снах своих солдат.
Генералам было не до отдыха.
В одиннадцатом часу ночи в Главную квартиру прибыл адъютант командира 3-й дивизии Коновницына.
Петр Петрович не смог принять назначения командующим арьергарда. Пластом лежал, дважды за день контуженный. Его мундир был разодран на спине на две половины: ядро пролетело уж так близко, что сам мундир стал «странностью», и то, что жив остался, тоже было «странностью». Левая рука онемела, поясницу свело.
На следующий день, улуча часок, Петр Петрович отправил письмо жене: «Обо мне ты нимало не беспокойся, я жив и здоров, а счастлив тем, что мог оказать услуги моему родному отечеству… Дивизии моей почти нет, она служила более всех, я её водил несколько раз на батареи. Едва ли тысячу человек сочтут (из четырех. – В. Б.). Множество добрых людей погибло. Но все враг еще не сокрушен, досталось ему вдвое, но все еще близ Москвы. Боже, помоги, избави Россию от врага мира… Не хочу чинов, не хочу крестов, а единого истинного щастия быть в одном Квярове неразлучно с тобою. Пишу сие на дворе при народе, утомлен от службы: весь день сражался, а ночь шел на лошади, которые у меня все почти не ходят… Я нередко командую и гвардиею, и конницею по 100 ескадронов, и во всем до сего часа Бог помогал. Помолись Заступнице нашей, отслужи молебен. Богоматерь Смоленскую я все при дивизии имею. Она меня спасает. Что Лиза, её кашель? Петруша, Ваня, Гриша? Напиши особенно о каждом. Что пятый, стучит ли? Перекрести их, благослови, прижми их к сердцу и скажи, что я постараюсь оставить им имя честного отца и патриота. Целую тебя, крещу».
Бородинская правда
В половине одиннадцатого ночи Михаил Илларионович прилёг отдохнуть. Всё необъятное поле Бородина было в нём, вся Россия взбранная, его волею движимая, его счастьем устоявшая перед неприятелем, не убитая.
Заснуть он боялся. Можно силу, данную Господом, заспать, ибо на его плечах всё, что нынче было и чему быть. Нельзя утерять сей божественной избранности Кутузова.
Раба Божьего Михайлу, старца шестидесяти семи лет от роду, взятая на себя чудовищная плата за стояние противу зверя раздавила бы насмерть. Плачено тысячами убитых, искалеченных людей.
Дабы исполнить обет – спасти Отечество, – мало быть генералом. Должно оставаться Кутузовым.
Кровать была короткой, но, упираясь сапогами в деревянную спинку, Кутузов радовался опоре – сапоги не снял, ноги разнесёт опухоль усталости, потом не обуешься.
Забылся коротким, тонким сном. Ничего в этом сне не было вещего. Лежал во всё Бородинское поле, и хоть тесно было в кровати, но неведомым образом распространялся и по полю, и по всему пространству Русской земли. Чудилось престранно, противу здравого ума: сие распространение не бредовый сон. Быть ему и после жизни, в иных временах, в самой вечности.
– Господи! Не лихорадка ли? – спросил себя Михаил Илларионович.
Но ни жара, ни озноба – покой. Сердцем вздохнул: не болезнь. Иное.
В одиннадцать часов приехал в Татариново командующий 2-й армии генерал от инфантерии Дохтуров.
Михаил Илларионович радостно поднялся навстречу.
– Поди ко мне, мой герой! Обними меня. Чем государь может вознаградить труды твои, на сим поле произведённые?
– Лучшая награда, Михаил Илларионович, – победа. Я своими глазами видел отступление неприятеля и полагаю Бородинское сражение совершенно выигранным.
Их оставили с глазу на глаз.
– Я получил приказ вашей светлости атаковать, – сказал Дохтуров. – Собрал всё, что имею.
– Дела плохи?
У Дмитрия Сергеевича брови поставлены высоко, с рождения удивился всему белому свету, и ни в чём никогда не покривил душой.
– От корпуса Раевского осталось полторы тысячи штыков. Было десять тысяч восемьсот. От корпуса Бороздина из тринадцати тысяч в строю меньше семи. У Сиверса из трёх тысяч восьмисот – полторы тысячи. У князя Голицына убыль – две тысячи сабель. Казаки Карпова потеряли менее всего – три-четыре сотни.
– Сколько всего имеешь, Дмитрий Сергеевич?! – Кутузов даже ладонь к уху приложил, будто слышал плохо.
Было отчего слух потерять.
– Меньше четырнадцати тысяч.
– Корпус.
– Корпус, – согласился Дохтуров.
Кутузов долго молчал.
– Где же твоя сотня тысяч, Ростопчин ты Ростопчин?! Депешу прислал. Четырьмя тысячами штыков подкрепляет нас.
Поднялся. Поднялся Дохтуров.
Михаил Илларионович склонил голову перед генералом.
– Низкий тебе поклон от России. Устоял.
– Пусть они теперь устоят.
Кутузов горестно крутнул головою.
– Ты же видел, как Наполеон закапывался в землю… Нельзя нам атаковать. Последнее, что есть, положим. А дело теперь идёт не о славе. Дело идёт об истреблении зверя. О полном истреблении. – Чуть пригнувшись, вглядывался в лицо Дохтурова. Распрямился. – Дай солдатам поспать. В три часа поднимай. Отойдём за Можайск. Бог даст, подкрепимся и решим дело.
Братья Муравьевы сопровождали в это полуночное время генерал-квартирмейстера Толя в его объезде позиций.
Пороховой дым, дым смерти, всё дыбившийся, дыбившийся, не был принят небом и теперь стлался по земле, затекая в ложбины, озерами стоял перед холмами и высотками.
Кони то и дело шарахались туда и сюда, и всадники понимали, отчего – убитые.
Попадались телеги. Московские ополченцы везли собранных в поле раненых.
Николай не смел говорить с Александром о Мише, но, Господи! – всякое шараханье лошадей могло быть перед ним. Перед ним! А без него жизнь превратится в укор, для забвения непозволительный.
Когда они все останавливались – определиться, осмотреться – тотчас обволакивало их всех безмолвье. Не тишина, а безмолвье, жуткое, ибо из этого безмолвья смотрел на каждого из них безглазый, бестелый вопрос: почему они избегли сего безмолвья?