азных сводах и сборниках. Тому же царствованию посвящен особый исторический труд князя Андрея Курбского, доведенный почти до 80-х годов XVI столетия. Он также в первой половине Иоаннова царствования преимущественно останавливается на покорении Казани, в котором сам участвовал и которое описал живыми светлыми чертами. Он ярко выставляет благодетельное влияние Сильвестра и Адашева, а затем сообщает о перемене, происшедшей в Иоанне, и мрачными красками изображает его казни и эпоху опричнины. При всем известном пристрастии его, как личного врага Иоаннова, история его представляет для своего времени выдающееся, талантливое произведение, а достоверность ее большей частью подтверждается и другими источниками об этом царствовании. К той же эпохе относится и так наз. «История Казанского Царства», доведенная до его покорения и написанная витиеватым, украшенным слогом. Автором ее считается священник Иоанн Глазатый, который 20 лет находился в плену у Казанских татар и был освобожден при взятии Казани.
Кроме государственного центра, или Москвы, летописное дело в эту эпоху продолжается почти с прежней энергией только в бывших северо-западных вечевых общинах, Новгороде и Пскове, т. е. в областях с наиболее развитой гражданственностью. Но и там сия деятельность совершается уже под очевидным московским влиянием, непосредственным проводником которого являются новгородские владыки, не избираемые, как прежде, общиной, а назначаемые прямо московскими государями. Известно, что летописное дело в Новгороде и прежде велось под надзором владык. Отсюда тем заметнее перемена в характере самого летописания после падения политической самостоятельности Новгорода и Пскова. Замолкли известия о бурных вечах, борьбе посадничьх партий и т. п. движениях. Церковные интересы, прежде шедшие рядом с местными политическими и даже уступавшие им первенство, теперь решительно преобладают в Новгородских летописях, начиная с знаменитого дела о ереси жидовствующих. Известия собственно церковные или епархиальные, т. е. о построении новых храмов, обновлении старых, о молебнах, крестных ходах, иноках, о путешествиях владык, и благочестивые легенды перемежаются только частными известиями о разных бедствиях, каковы: пожары, голод, моровая язва, неприятельские разорения и т. п. Любопытно, что прежний обычай жребия при выборе владыки иногда применяется к выбору святого. Так, в 1533 году в Новгородской области и во Пскове был большой мор (вероятно, от обычной местной болезни, именуемой «железою»). Владыка Макарий назначил жителям двухнедельный пост. Мор не прекращался. Тогда, по совету с гражданами, он решил поставить церковь-обыденку. Но возник спор: во имя какого святого? Одни говорили, что надобно ставить во имя апостола и евангелиста Матфея, которому еще не было посвящено ни одного храма в городе; а другие хотели апостола и евангелиста Марка. Владыка велел положить на престоле в соборном храме два жребия; вынули жребии Матфея, а Марков остался на престоле. 8 ноября поставили деревянную обыденку во имя Марка. Владыка в этот день служил молебен в св. Софии, а потом соборне освятил новую церковь, совершил в ней литургию и повелел по всему городу, а также по монастырям петь молебны и праздновать св. евангелисту Марку. С 6 января мор начал утихать.
В 1552 году был в Новгородской области необыкновенно сильный мор, который не щадил и людей иноческого или священнического чина, так что много церквей стояло без божественной службы; при Софийском соборном храме из 24 попов и дьяконов осталось только шесть священников и два дьякона. Всего от этого мору, если верно известие летописи, умерло 279 594 человека — число огромное для того времени. По благословению епископа Серапиона, духовенство и народ в один день поставили две церкви во имя препод. Кирилла Белозерского и св. мученика Христофора. А тут, по словам летописца, новое бедствие: вследствие постоянной нужды в причащении умирающих, во всех городских церквах не достало «агнцев», т. е. запасных даров, которые вынимаются в великий четверг на весь год. Архиепископ Серапион велел священникам брать запасный агнец из Софийского собора, а между тем послал гонца в Москву к митрополиту Макарию с вопросом, что делать, когда и этот агнец весь выйдет. С разрешения митрополита владыка соборне служил святую литургию и вынул запасный агнец, так же как это совершалось в великий четверг, а от сего агнца уже брали приходские священники по мере нужды. В новгородских летописях встречаем особую подробную повесть о том, «как Иоанн Васильевич, самодержец всея Руси, казнил Великий Новгород, еже оприщина и разгром именуется». Этой скорбной повестью почти заканчивается новгородское летописание; далее оно продолжалось в виде некоторых записей и отдельных сказаний. Вместе с материальным благосостоянием Великого Новгорода погром, очевидно, нанес тяжелый удар и развитию книжной словесности, развитию довольно заметному в эпоху, предшествующую погрому.
В том же роде является и Псковское летописание после присоединения к Москве. И здесь описываются почти те же бедствия. Например, в 1521 году был во Пскове сильный мор; особенно умирали переселенные сюда москвичи, как люди непривычные к местным условиям. Наместник московский князь Михайло Кислой, духовенство и граждане поставили обыденку во имя св. Варлаама Хутынского; но мор не перестал. Услышав об этом бедствии, государь (Василий Иванович) велел митрополиту освятить воду в Успенском соборе у мощей Петра и Алексея, послать эту воду во Псков, где священники кропили ею дворы и людей (в Новгороде на ту пору не было владыки). В то же время, по приказу государеву, срубили вторую обыденку и освятили ее в честь Покрова Богородицы 2 февраля. Моровое поветрие, уже и прежде начавшее ослабевать, после того прекратилось. В Псковских летописях, впрочем, встречается более критическое отношение к московскому управлению, чем в Новгородских, а также в большей степени является элемент гражданский или экономический. Здесь не было своего владыки, а потому светские власти, т. е. московские наместники и дьяки, не имели себе такого противовеса как в Новгороде. В ближайшую за присоединением эпоху важную роль играл здесь известный дьяк Мисюр Мунехин, восстановитель Псково-Печерской обители, крупный представитель и проводник московского влияния и московских порядков. Этот дьяк, с соизволения московского государя, вмешивался в самые церковные отношения и ограничивал влияние во Пскове новгородского владыки Макария (потом митрополита). Относительно сего владыки любопытно следующее известие Псковской летописи. Около 1524 года Макарий задумал построить мельницу на реке Волхове в Новгороде, пониже Великого моста. За это дело взялся какой-то псковитин Невежа, подручный Снетогорского монастырского мельника. И начал он делать запруду, а монастыри новгородские и весь Великий Новгород концами стали возить на судах камень и валить его в запруду; возвели ее уже выше воды. Некоторые с удивлением говорили: «Волхов наш смолоду не молол, неужели под старость учнет молоть?». Но пришла весенняя вода, и разнесла всю работу.
Вот еще любопытное известие Псковской летописи, относящееся к тому же владыке Макарию. В 1540 году какие-то старцы, «переходцы с иныя земли», принесли образа св. Николы и св. Пятницы, резные и в киотах («на рези в храмцах»). Подобные иконы прежде в Пскове не бывали, и «многие невежливые люди поставили то за болванное поклонение», т. е. за идолопоклонство, от чего произошла молва и смятение. По просьбе священников и простого народа наместники и дьяки Псковские взяли старцев под стражу и послали иконы в Новгород к архиепископу Макарию. Но владыка воздал иконам большую честь, пел им соборне молебен, сам проводил их до судна и велел псковичам у тех старцев иконы выменять, а встретить их всем собором.
Вообще псковские летописцы более других отличаются хозяйственным направлением: они нередко сообщают известия о ценах на разного рода хлеб, об урожаях и других подобных случаях. Так, под 1565 годом читаем, что во Пскове и по волостям у крестьян в огородах черви поели капусту, не оставили в покое и репу. Та же летопись дает еще частные известия о постройке укреплений, о сборе ратников и продовольствия для них, о военных походах и неприятельских нападениях, что само собой вытекало из пограничного положения Пскова и его значения, как важнейшего оплота Московскому государству со стороны северо-западных соседей. Особенно такие известия обилуют в эпоху Ливонских войн Ивана Грозного. К сему последнему она относится без злобы, но иногда с иронией. Например, по поводу той же войны говорится, что он «наполни грады чужие русскими людьми, а свои пусты сотвори». При сем свирепства его объясняются наветами немецкого врача Елисея Бомелия, который посредством волхвования овладел сердцем царя, отводил его от веры и наводил на убийство русских бояр и князей для спасения немцев. А «русские люди — замечает летописец — прелестни и падки на волхвование». Но Елисей сам погиб злой смертью, «да не до конца будет Русское царство разорено и вера христианская». Тут, как и в некоторых других случаях, уже слышится у псковского летописца чувство, обращенное не к одной только Псковской земле, а к общему отечеству, к объединенной земле Русской. И вообще чем далее, чем ближе к Смутному времени, тем летопись Псковская более и более втягивается в общерусские интересы и сообщает известия о событиях центральных или собственно московских.
Кроме русских летописных сводов, потребности наших предков в историческом чтении удовлетворяли хронографы, из которых они знакомились с народами и событиями Всемирной истории. Первоначально хронографами у нас назывались византийские хроники Георгия Амартола (IX в.), Иоанна Малалы (VI в.) и Константина Манассии (XII в.), известные тогда в славянских переводах. Но потом под этим именем выступают собственные русские своды, составленные из разных источников. Во-первых, в XV веке появился свод известий, выбранных из трех названных византийских хроник, под заглавием «Эллинский и Римский летописец». А в начале XVI века составлен был самостоятельный или собственно Русский хронограф; в основу его положены те же хроники, и затем он пользовался другими источниками, каковы: византийская хроника Зонары (XII в.), но заимствованная не прямо из греческого текста, а из сербского хронографа, далее палея, т. е. сборник библейских сказаний с примесью разных легенд или апокрифов, исторические повести и жития святых, сербские или болгарские и, наконец, русские летописи. Этот труд безымянного русского книжника начинается от сотворения мира и оканчивает