Очевидно, это был человек, затронутый умственным брожением, тревожимый сомнениями и недоумениями, которые порождались несогласием христианского учения с окружавшей действительностью. Он искал выхода из своих сомнений в беседе с духовным отцом; но при этом обнаружил значительную долю сомнения и беспокойного нрава, требуя наставлений и предлагая вопросы, он сам же их разрешал и сам же поучал. Он показал Симеону рукописный Апостол со многими местами, возбуждавшими недоумения и отмеченными воском, и спрашивал у него объяснений. Поставленный в тупик его вопросами и рассуждениями, священник отозвался неведением. «Так спроси, пожалуйста, у Сильвестра, и что он тебе скажет, тем ты и пользуй мою душу — молвил Башкин. — А тебе, я знаю, некогда об этом ведать; в суете мирской не знаешь покоя ни днем, ни ночью».
Ясно, что, не смея прямо обратиться к другому благовещенскому священнику, всесильному тогда протопопу Сильвестру, Башкин хотел войти с ним в сношения чрез Симеона и, по-видимому, добивался известности своих мыслей при царском дворе. Но оказалось, что там они были уже известны. Когда Симеон сообщил Сильвестру о «недоуменных» вопросах своего «необычного» духовного Сына, тот ответил, что про этого сына «слава носится недобрая». Царь находился тогда в отсутствии: он совершал известную поездку свою в Кириллов монастырь. Когда он воротился, Сильвестр донес ему о мудрованиях Башкина. Алексей Адашев и духовник государя, благовещенский же протопоп Андрей, подтвердили, что они тоже слышали недобрую молву о Башкине. Без сомнения, он не ограничивался беседами с Симеоном, а мысли свои пытался распространять. Иван Васильевич пожелал видеть Апостол Башкина. Симеон принес книгу в Благовещенский храм; она оказалась сплошь извещенной. Царь велел схватить Башкина, посадить у себя в подклеть и представить к нему для увещаний двух старцев Иосифова Волоколамского монастыря. Иван Васильевич вскоре уехал в Коломну по случаю вестей о грозившем вторжении крымцев. Тем временем Башкин, вероятно подвергнутый пристрастным допросам, от прежнего мудрования и самомнения перешел в другую крайность: потерял голову и начал каяться в своих заблуждениях. По требованию митрополита Макария он собственной рукой написал свое «еретичество», признался в сношениях с двумя иноверцами-латынниками (кажется, не католиками, а протестантами) и указал как на своих единомышленников на двух братьев Борисовых, Ивана и Григория, и еще на некоторых, в том числе каких-то Игнатия и Фому. Их также схватили и подвергли допросам; причем они путались в своих показаниях: то отпирались, то наговаривали на себя, то уличали друг друга. Из сих допросов, между прочим, обнаружилось, будто старцы Заволжских монастырей одобряли их учение. По этим оговорам в разных местах схватили много людей; их привозили в Москву, размещали здесь по монастырям и монастырским подворьям и подвергали розыску.
Под руководством митрополита Макария составлен был список тех мудрований, в которых обвинялись Башкин и его единомышленники. Насколько можно понять из сего списка, их обвиняли главным образом в том, что они отрицали троичность Божества и не признавали Христа Сыном Божиим, равным Богу Отцу, вследствие чего отрицали таинства Покаяния и Эвхаристии; затем восставали против обожания икон, отвергали авторитет Вселенских соборов, не верили житиям святых, Евангелию и Апостолу давали свои именования, церковью называли собрание верующих, а храмам не придавали священного значения, и вообще нападали на обрядовую сторону. Учение это, очевидно, не успело сложиться в одну ясную и определенную систему, а представляется рядом отрывочных, подчас разноречивых мнений и рассуждений, которые принимались его последователями далеко не в одном виде и одинаковой степени. По всем признакам подобное учение является продолжением все той же ереси новгородских мниможидовствующих и все так же выражает стремление заменить веру во Св. Троицу единой ипостасью, в чем собственно и напоминает религию иудейскую. Но в этом смысле оно точно так же напоминает арианство и некоторые другие древнехристианские ереси вместе с византийским иконоборством. К этому собственному русскому вольномыслию, идущему от времен Стригольников, может быть, примешались некоторые посторонние или внешние течения со стороны немецкого лютеранства и литовского социнианства.
Когда царю доложили подробности о вновь открытой ереси, он, по собственному его выражению, «содрогнулся душою» и для осуждения еретиков созвал новый собор русских иерархов.
Этот собор открылся в царских палатах в октябре 1554 года под председательством митрополита Макария, имея в своем составе Ростовского архиепископа Никанора, Суздальского епископа Афанасия, Касьяна Рязанского, Акакия Тверского, Феодосия Коломенского и Савву Сарского.
В числе лиц, оговоренных Башкиным, оказался игумен Артемий. Он принадлежал к заволжским старцам, проживал сначала в Псково-Печерском монастыре, а потом в одной Белозерской пустыни. Когда освободилось игуменство в Троице-Сергиевой обители, царь, очевидно знавший и уважавший Артемия, вызвал его в Москву, поселил в Чудов монастырь и поручил Сильвестру испытать его в книжных познаниях и добронравии. По одобрению Сильвестра, Артемия поставили игуменом у Троицы. Это было в 1551 году. Но Артемий, кажется, не был рад своему поставлению; он недолго оставался игуменом. Ученик его Порфирий приходил иногда к благовещенскому священнику Симеону и беседовал с ним. Симеон заметил в его суждениях что-то неправославное и сообщил о том Сильвестру. Сей последний стал приглашать к себе Порфирия и незаметным образом выведывать его сомнительный образ мыслей, о чем донес самому царю. Артемий, вероятно, заметил, что на него стали смотреть подозрительно; он сложил с себя игуменство и вместе с Порфирием снова удалился в Белозерскую пустынь. Во время своего пребывания вблизи Москвы он, по-видимому, имел тайные беседы с людьми, наклонными к вольнодумству, в том числе и с Башкиным. Его и Порфирия вызвали теперь в столицу под предлогом участия в соборе против еретиков и поместили в Андроников монастырь. Но узнав об оговоре Башкина, они убежали в свою пустынь. Однако их там схватили и снова привезли в Москву. Когда на соборе ему представили взведенные на него Башкиным обвинения в отрицании Св. Троицы, ико-нопоклонения и в прочих ересях, Артемий отвергал эти обвинения и выставлял себя человеком православноверующим. Но против него нашлись и другие свидетели. Особенно усердно свидетельствовал о нем игумен Ферапонтова монастыря Нектарий. Между прочим, он рассказывал, что Артемий хулил книгу Иосифа Волоцкого (Просветитель), а новгородских еретиков (т. е. мниможидовствующих) не хотел проклинать, хвалил немецкую веру и из Печерского монастыря ездил к немцам в Новый Городок (Ливонский Нейгаузен), не соблюдал поста, и во всю Четыредесятницу ел рыбу. Другие свидетели обличали разные его поступки: он возлагал хулу на крестное знамение; говорил, что умершие грешники не избавятся от муки, когда по ним поют панихиды и служат обедни; непочтительно отзывался о каноне Иисусовом и акифисте Богородичном, а когда ему сказали, что Матвей Башкин пойман в ереси, то он будто бы ответил: «Не знаю, что это за ереси; вот сожгли Курицына и Рукавого; а до сих пор не знают сами, за что их сожгли».
Артемий или упорно отвергал, или объяснял по своему все взводимые на него обвинения. Например: относительно умерших он говорил, что не избавятся от муки те, которые жили растленно и грабили других; о каноне сказал, что читают «Иисусе Сладчайший», а заповедь его не исполняют, в акафисте читают «радуйся, да радуйся чистая», а сами о чистоте не радят; о новгородских еретиках, по его словам, говорил только про себя самого, т. е. что он не знает, за что их сожгли, и т. п. Любопытно, что игумен Нектарий, как на свидетелей Артемиева богохульства и еретичества, сослался на трех монахов Ниловой пустыни и одного старца Соловецкого (Иосафа Белобаева). Но когда этих старцев призвали на собор, они не подтвердили сего обвинения, и это обстоятельство спасло его от смертной казни. Тем не менее собор осудил Артемия. Ему поставили в вину и недавнее бегство его из Андроникова монастыря, и его показание, будто бы он своевременно сознался своему духовнику в блудном грехе, который делал его недостойным принять сан игумена, тогда как духовный отец напротив утверждал, что он ни в чем ему не сознался. По этому поводу с Артемия сняли чин священства. А затем присудили его заточить в Соловецкий монастырь. Настоятелю сего монастыря Филиппу (впоследствии митрополиту) отправлена была соборная грамота, в которой означались все вины Артемия и поручалось подвергнуть его строгому одиночному заключению, чтобы он не мог никого соблазнять своим учением и своими писаниями; а если он не покается совершенно и не обратится от своего нечестия, то держать его в таком заключении до самого конца, и только перед смертью удостоить св. причастия. Соумышленников Башкина и Артемия также заточили в темницы по разным монастырям. Сам Башкин был заключен в Иосифовом Волоколамском монастыре. Относительно Артемия есть известие, что он бежал из Соловецкого монастыря и укрылся в Литовскую Русь, где потом явился поборником православия и писал послания против Семена Будного и других учителей Арианской ереси.
При всей авторитетности Московского духовного собора 1554 года нельзя не заметить, что обвинения, воздвигнутые против Башкина с товарищами и особенно против Артемия, были, очевидно, преувеличены и что собор явно задался целью осудить их строго и во что бы то ни стало. Доказательством тому служит сочувствие, выраженное к ним со стороны вообще заволжских старцев, и в частности таких двух духовных лиц, как Феодорит, архимандрит Суздальского Евфимиевского монастыря, и Касьян, епископ Муромо-Рязанский. Феодорит, известный апостол Лопарей и основатель Кольского монастыря, был привлечен к делу, чтобы свидетельствовать против Артемия, с которым он когда-то вместе жительствовал в заволжских пустынях. Но Феодорит, напротив, говорил в пользу Артемия. За это его самого обвинили как участника ереси и заточили в Кирилло-Белозерский монастырь, откуда потом он был освобожден по ходатайству бояр. Епископ рязанский Касьян, к удивлению собравшихся иерархов, также обнаружил некоторое сочувствие обвиняемым; по крайней мере он не вполне соглашался с книгой Иосифа Волоцкого (Просветителем), когда ее принесли на собор и с ее