Хотя при своей коронации в Кракове Сигизмунд III, в числе других пунктов, присягнул охранять свободу вероисповедания диссидентам или некатоликам, однако присяга эта нисколько не стеснила его вскоре потом начать долгий, неустанный поход против русского православия; причем он явился усердным орудием в руках своих главных советников, иезуитов{92}.
Люблинская уния 1569 года, укрепляя политическое объединение Западной Руси с Польшей, естественно открывала широкие пути для влияния сей последней на первую в культурном отношении, а следовательно и в области религиозной. Успешно совращая знатные роды из протестантства и православия в католичество, иезуиты не захотели уже ограничиться высшим сословием, а задумали и весь русский народ в церковном отношении подчинить папскому престолу. Так как попытка общего и прямого обращения в католичество могла вызвать народные волнения и мятежи, то они обратились к мысли о единении церквей, т. е. снова подняли вопрос об осуществлении Флорентийской унии. С этой целью известный Скарга еще в том же 1569 году сочинил книгу «О единстве церкви Божией под одним пастырем и о греческом от сего единства отступлении». Сия книга была два раза издана на польском языке (в 1577 и 1590 гг.). Первое ее издание посвящено князю Константину Константиновичу Острожскому, а второе — королю Сигизмунду III. Так как предлагаемая уния оставляла православным их обряды и богослужение на церковнославянском языке, а только требовала признания папского главенства, то она была встречена благодушно многими православными. Сам известный ревнитель православия князь Константин Константинович Острожский, с обычной своей близорукостью, вначале относился к этой мысли благосклонно, надеясь с помощью Римской курии водворить порядок и благочиние в сильно расстроенной западнорусской иерархии. Но мысль о церковной унии прозябала до тех пор, пока на польском престоле-не явился подходящий для нее король, т. е. Сигизмунд III. Тогда она быстро пошла к своему осуществлению и скоро нашла себе усердных сотрудников в среде самих западнорусских иерархов.
В 1588 году произошло, небывалое дотоле, посещение Руси цареградским патриархом, которого верховную власть над собой издревле признавала русская иерархия. Патриарх Иеремия, предприняв известную поездку в Москву, направил свой путь на Польшу и Литву, так как при посредстве канцлера Яна Замойского получил от короля грамоту на свободный проезд через эти страны. Он остановился в Вильне, где был принят православными жителями с большим почетом и где собственною печатью подтвердил представленный ему устав недавно возникшего Святотроицкого братства. Иеремия на сей раз недолго оставался в Литовской Руси: он спешил в Москву. Прошло не менее года, когда он на обратном пути из Москвы вновь остановился в Вильне и на более продолжительное время. Теперь он деятельно занялся приведением в порядок сильно расстроенной Западнорусской митрополии, получив на то разрешение от короля Сигизмунда III. Первым делом патриарха было собрание в Вильне духовного собора и низложение недостойного митрополита Онисифора Девочки. Это низложение впрочем было совершено косвенным образом: Иеремия издал окружную грамоту, повелевающую удалить от священнослужения всех двоеженцев и троеженцев; а так как митрополит оказался двоеженцем, то и его соборным декретом принудили оставить кафедру в двадцатых числах июля 1589 года. А в первых числах августа, на митрополию «Киевскую и всея Руси» был посвящен в Виленском Пречистенском соборе архимандрит минского Вознесенского монастыря Михаил Рагоза, назначенный самим королем Сигизмундом III, будто бы по просьбе «панов рады и рыцарства великого княжества Литовского». Существуют подозрения, что это лицо заранее намечено было иезуитами и указано королю как наиболее подходящее по своему характеру к их целям. Патриарх хотя и неохотно, но принужден был утвердить выбор короля. Слыша неодобрительные отзывы о новом митрополите, он вздумал поправить дело тем, что рядом с ним учредил сан своего экзарха, или наместника, с которым митрополит должен был делиться своей властью. 14 в этот сан возвел никого иного, как умевшего ему понравиться ловкого, пронырливого («лукавого аки бес», по выражению летописца) епископа луцкого Кирилла Терлецкого. Но вместо исправления первой он сделал другую ошибку. Михаил Рагоза остался крайне недоволен таким умалением своей власти и оказанным ему недоверием, что, конечно, могло только предрасположить его к отпадению от греческой патриархии. Посвящение Кирилла в экзархи Иеремия совершил во время своего пребывания в Бресте. А отсюда он отправился гостить в Замостье, к канцлеру Яну Замойскому, и здесь продолжал заниматься разбором разных тяжб. Между прочим, он рассмотрел взаимные жалобы и пререкания львовского Успенского братства и львовского епископа Гедеона Балабана за обладание Онуфриевским монастырем; сначала принял сторону епископа и осудил братчиков, а потом, наоборот, осудил Гедеона и оправдал братство, признав его своим ставропигиальным или независимым от местного епископа. В то же время он сначала поверил доносам Гедеона на Кирилла Терлецкого и подписал против него какие-то грамоты, а потом, выслушав оправдания Терлецкого, выдал грамоту в его пользу против Гедеона. Вообще патриарх Иеремия во время своего пребывания в Литве и Польше обнаружил явное неведение и непонимание местных лиц и обстоятельств. Таким образом, вместе с исправлениями некоторых противуканонических обычаев Западнорусской митрополии он сделал несколько важных промахов и оставил здесь дела едва ли не более запутанными, чем прежде, а отношения еще более обострившимися. Его промахами, конечно, не замедлили воспользоваться двигатели и поборники церковной унии. Любопытно также, что патриарх охотно принимал гостеприимство ревностного католика Яна Замойского; тогда как не видно, чтобы во время своего посещения Западной Руси он входил в близкие сношения с главным ревнителем православия князем Константином Острожским{93}.
При отъезде патриарха западнорусские архиереи почти ежегодно съезжались на собор в Бресте Литовском для устранения церковных беспорядков и для решения разных спорных вопросов; но соборы эти, не достигая своей прямой цели, подвинули только вопрос об унии. Первым из русских иерархов-отщепенцев на этом поприще выступил Кирилл Терлецкий.
Около того времени епископ Луцкий и Острожский, в сане экзарха, Кирилл подвергся разным преследованиям со стороны светских властей. Особенно вооружился против него луцкий староста Александр Семашко, незадолго совращенный из православия в латинство. Староста, например, на Страстную субботу и Светлое воскресение приставил к воротам архиерейского дома стражу, которая ничего и никого не пропускала к епископу, так что последний сидел как бы в заточении, терпел голод и холод, а Семашко между тем в притворе соборной церкви забавлялся танцами и музыкой. Или он под самыми ничтожными предлогами требовал епископа к себе на суд, глумился над ним, подвергал побоям его доверенных лиц и т. п. Кирилл нигде не находил управы; сам князь Острожский не оказывал ему никакой защиты, потому что враги постарались восстановить князя против епископа, обвиняя последнего (и отчасти справедливо) в крайне безнравственном образе жизни. В этих действиях явно проглядывал известный преднамеренный план, кем-то внушенный Семашке и другим притеснителям православного духовенства. Возможно, что этот план возник не без участия латинского епископа в Луцке Бернарда Мациевского, одного из деятельных подготовителей церковной унии. Такой образ действия увенчался успехом: честолюбивый, привязанный к роскоши и удобствам жизни, Кирилл Терлецкий не выдержал и сделался поборником унии. Во время Брестского духовного собора 1591 года вдруг появляется грамота, помеченная 24 июня и составленная от имени четырех православных епископов: трое из них, Гедеон Львовский, Леонтий Пинский и Дионисий Холмский, уполномочивают четвертого, епископа луцкого и экзарха Кирилла, заявить королю о своем желании поддаться под власть святейшего Папы Римского, признать его истинным наместником св. Петра и единым верховным пастырем. Но грамота эта не тотчас сделалась известной. Очевидно, происходили какие-то таинственные переговоры, и только в мае следующего 1592 года появился ответ короля на означенную грамоту. Король выражал свою радость по поводу желания епископов, обещал им свое покровительство и всякие льготы. Любопытно, что около этого времени не только прекратились враждебные действия старосты Семашки против Кирилла Терлецкого, но они однажды вместе прибыли в городской Владимирский суд, где заявили о своем примирении и уничтожили все происходившие между ними тяжбы. Со своей стороны, король, руководимый иезуитами, ловко поддерживал взаимные распри православных. Так, обещая Гедеону Балабану, как одному из сторонников унии, всякие льготы и милости, он в то же время в споре епископа с Львовским братством об Онуфриевском монастыре принял сторону братства, чем еще более вооружил их друг на друга.
В 1593 году сторонники унии получили важное подкрепление в лице епископа Потея. Потей происходил от благородных и православных родителей, в молодости служил некоторое время у главы литовского протестантства князя Николая Черного Радивила и принял протестантизм. От Радивила Адам Потей перешел на королевскую службу и впоследствии получил звание брестского судьи, а потом кастеляна и сенатора. Хотя он и воротился в православие, но обнаруживал большую наклонность к унии. Поэтому, когда умер Мелетий Хребтович, епископ Владимирский и Брестский и вместе архимандрит Киево-Печерской лавры, кафедру его предложили Брестскому кастеляну. Переход из светского звания прямо на епископство, как мы видели, в те времена не был редкостью в Западной Руси, соединенной с Польшей. Кирилл Терлецкий постриг Потея в монашество и нарек его Ипатием; а затем он возведен был в сан Владимирского епископа, на что король охотно дал свое согласие. В это время и князь Константин Острожский дружил с Потеем. Князь не только знал его мысли об унии, но и сам поддерживал эти мысли. Он даже побуждал нового епископа выступить в следующем брестском соборе с проектом единения церквей. Только князь Острожский понимал это единение по-своему; он не только требовал сохранения за В