— Как пропал? — не сразу сообразив, что к чему, спросил я.
— Да вот так и пропал. Дома его нет, прислуга говорит, уж четвертые сутки не появляется. У приятелей, нам известных, тоже его нет и к ним он не заходил. Две девки, коих Бессонов содержит, опять-таки утверждают, что за эти дни его не видели. То есть, ежели все они не врут, а они, судя по всему, не врут, что-то он почуял и затаился. Мне Семен Андреевич передавал ваши слова, что у Бессонова чутье, вот я и посчитал необходимым вас известить. Вам бы, Алексей Филиппович, надо сейчас осторожнее быть, из дома выходить пореже. Кто его знает, что он там замыслит — маньяк же…
Так, значит, Поморцев уже уверен, что Бессонов и есть маньяк. Да, интересно будет посмотреть на выражение лица старшего губного пристава, когда он узнает, что никакого маньяка нет вообще! Впрочем, никто, кроме некоего подпоручика Левского, об этом пока не знает, стало быть, и Поморцев сможет узнать только от меня. А для этого мне надо быть живым и не менее здоровым, нежели сейчас. Поэтому просьбу Афанасия Петровича быть осторожнее я, пожалуй, во внимание приму. В той, конечно, мере, в какой она не будет мешать мне заниматься другими своими делами.
Не скажу, правда, что дел этих было много. Собственно, таких, чтобы выходить на улицу, вообще только одно — пришла пора оформлять бумаги на выход в отставку. Да уж, год только с небольшим прослужил я в армии, а сколько всего со мной произошло! На войне побывал, успел и погеройствовать в меру, и ранение получить, а уж история с убийством купца Маркидонова да чередой убийств, которую пока связывают с маньяком, это ж вообще… Но что касается тех убийств, истории с ними скоро конец. Вот изловят губные Бессонова, и придет время рассказать им, что там было к чему. Лахвостеву я уже рассказал, так, в самых обших чертах. Меня, откровенно говоря, удивило, что Семен Андреевич не стал выспрашивать подробности, но он тут же и объяснил такое свое нелюбопытство.
— Вы же, Алексей Филиппович, будете писать подробный отчет, и, как вы понимаете, я его тоже прочту. А перед тем нужно будет довести итоги расследования до городского военного и губного начальства. Мы с вами ни тем, ни другим не подчинены и докладывать им, строго-то говоря, не обязаны, но оставлять их в неведении было бы непорядочно. Чтобы вам не писать все это дважды, я соберу всех заинтересованных лиц вместе, и вы им все в подробностях и поведаете. Я, как вы понимаете, тоже там буду присутствовать, и все от вас же и услышу, — возразить против столь стройного плана действий было нечего, да и не хотелось совершенно.
Но это все дело ближайшего будущего. Да и отставка моя тоже последует не сегодня и не завтра. Майор Лахвостев, как мой непосредственный командир, мне представление на оставление службы, конечно, подпишет, но окончательно уволить меня могут только приказом по полку, в котором я числюсь. А поскольку полк расположен в Москве, то только там такое и произойдет. Но вот врачебное заключение, на основании которого меня и уволят от службы, получить надо здесь, в госпитале. И потому я в один прекрасный день затянул шинель новым ремнем да и вышел из дому.
— О, здравствуйте, Алексей Филиппович, здравствуйте! — обрадовался мне штаб-лекарь Труханов. — Как ваша нога?
— Вашими стараниями, Федор Антонович, все хорошо, — бодро ответил я. — Хромаю помаленьку, не без того, но в общем и целом не так страшно, как оно, видимо, могло бы быть.
— Ну, вы что угодно говорить можете, получается у вас складно, но я все равно должен посмотреть, — на мой бодрый тон Труханов не купился. В общем, сказать, что все у меня с ногой хорошо, было, конечно, нельзя, но и сказать, что все плохо, было бы неправдой. Болеть нога не болела, так, ныла иной раз, да почему-то все время хотелось с ней поаккуратнее — наступать не сильно, поднимать не особо высоко, сгибать поменьше и так далее.
Штаб-лекарь велел мне раздеться до исподней рубахи, внимательно осмотрел ногу, заставил меня ходить взад-вперед, хорошо, трость при этом не отобрал. Затем он усадил меня на стол, сам присел на низкий табурет и осторожно ощупал раненое бедро, прислушиваясь при этом к чему-то, чего я не слышал вообще.
Приказав мне присесть на корточки и встать, Труханов убедился в том, что присесть-то я могу и сам, а вот встать — только опираясь на трость. А вот то, что одеться, намотать портянки и натянуть сапоги у меня получается без посторонней помощи, Федору Антоновичу понравилось — очень уж одобрительно он хмыкнул, когда я все это проделал.
— Раз в три-четыре дня приседайте. Как только сможете встать сами, без опоры — повторите на следующий день. Сможете встать сами три дня подряд — привыкайте и ходить без трости. Не сможете — отдохните и снова приседайте раз в три-четыре дня. Но прихрамывать будете еще очень долго, может быть, и всегда, — заключил штаб-лекарь. — Представление на увольнение от службы вам сейчас нужно?
Мы договорились, что бумагу штаб-лекарь пришлет с нарочным мне на квартиру в ближайшие три дня, после чего я поинтересовался, где и как мне найти Лиду — решил снова попытать счастья, раз уж здесь. Объяснил Федор Антонович доходчиво, и минут через пять я уже постучал в крашеную белой краской дверь под черной лестницей северного крыла, оценив короткой усмешкой маленькую хитрость Лиды — на двери красовалась мрачная черная табличка с большими желтыми буквами: «Не стучать! Вход воспрещен!».
— Вы?! — смена чувств, которые можно было прочитать на милом лице — от возмущения через удивление к радости — меня от души развеселила.
— Я, — больше добавить к широкой улыбке мне было нечего. — Пустишь?
Лида отступила, пропуская меня в маленькую каморку, назвать этот закуток комнатой не поворачивался язык. Чуланчик без окон, освещенный лампой об одном светокамне, выглядел, тем не менее, довольно уютно — место нашлось и для кровати, и для маленького столика с табуретом, и для полки с вещами и несколькими книгами, и для вешалки.
— А я вот свободна пока что, — невпопад сказала Лида, пряча густо покрасневшее лицо. — Думала, опять у кого-то из сестер что-то не выходит, а это вы пришли… А я тут… Простите…
Если я правильно понял, Лида пыталась извиниться за свой вид. Ох, и напрасно! Такой я ее никогда еще не видел, и сразу понял, что многое потерял. Нет-нет, никакой небрежности или, тем более, распущенности в ее облике и близко не было, и косы она заплела, и одета была хоть и по-домашнему, однако же вполне прилично, но… Вместо привычного темного мешка я видел легкое в бело-синюю полоску полотняное платье-халат, глухого платка на манер монашеского апостольника [2] на ней не было вообще, и глаз радовали золотые косы — в таком виде Лида смотрелась куда как веселее.
— Ты такая прямо вся весенняя, — мой немудреный комплимент заставил Лиду покраснеть еще сильнее, хотя куда, казалось бы, больше-то?
— Правда? — Робко подняв головушку, она виновато улыбнулась.
— Правда-правда, — тихо подтвердил я и притянул Лиду к себе.
Она опять не сопротивлялась и не отвечала. Будь на ней те же мешок с платком, все, видимо, так же и кончилось бы, как всегда до этого, но не сейчас. Остановиться, целуя и обнимая Лиду сейчас, одетую в нормальную одежду, я не мог и не хотел.
— Не надо… — полупрошептала-полупростонала Лида, когда я, сбросив ремень с шашкой и кобурой, шинель, кафтан и фуражку, взялся за застежки ее платья. — Пожалуйста…
— Не хочешь? — я решил, что любая ясность сейчас будет лучше поднадоевшей неопределенности.
— Х-х-хочу… — тихо-тихо выдала Лида, тут же протяжно застонав: — Хочу-у-у! Вы же сами говорили, что заветное надо только попробовать, а потом без него и не сможешь… Только я ж мужа не хоронила, и не знаю сама, вдова я или кто…
— Перед Богом всеведущим ты вдова, — мягко сказал я ей в ушко. — И ты сама это знаешь.
Лида на несколько мгновений замерла, а потом вдруг глубоко вздохнула и сама впилась в меня поцелуем. Именно так — впилась, впилась жадно, со всем наконец-то вырвавшимся на волю желанием…
…Придя в себя, я не сразу сообразил, где я и что со мной, но уткнувшаяся мне в плечо Лида заворочалась, что и вернуло меня на землю. Приподнявшись на локте, я откровенно любовался лежащей рядом красавицей. Как же она хороша! Просто чудо!
— Мне пора, — глянув на настольные часы, вздохнула она. — Ты еще придешь?
— Скажи, когда, — просто ответил я.
— Лучше всего в те же часы, — ну вот, вроде все уже решено, а она опять лицо прячет.
— Я в Москву скоро вернусь, — показалось, будет лучше, если я скажу ей заранее. — А ты когда?
— Война кончится, потом еще сколько-то времени, пока раненых долечим, а там и я тоже. Алеша, а ты правда хочешь, чтобы мы и в Москве… встречались? — неуверенно спросила Лида.
— Да, хочу, — нет, ну а что еще я мог сказать?
— Я же к тебе не смогу приходить, — она снова вздохнула. — Твоему отцу такое не понравится. А у меня дома… Не знаю даже… Боюсь.
— Чего ты боишься? — не понял я.
— Ну… Петрушин дом все-таки… Как будто он ушел и может вернуться…
Нет, так не пойдет. Что бы тут сделать, чтобы мертвый муж ее отпустил? А если так…
— Лида, — я взял ее за руку. — Я узнаю, что случилось с твоим мужем. Я найду, где он лежит. Обещаю.
— Найди, — Лида обвила меня руками и сбивчиво заговорила: — Найди, ты сможешь, только найди обязательно! А то он так и будет меня держать…
Ну вот, уже лучше. Если она сама хочет избавиться от этого наваждения, то и я смогу ей помочь.
Из госпиталя я возвращался в странном настроении. Вроде с Лидой все получилось, как мне хотелось. Вроде сам для себя еще раньше решил, что историей с исчезновением ее мужа займусь. Но вот никак не получалось избавиться от мысли, что что-то тут не то… или не так… или… Нет. Это вообще другое — предвидение подавало сигнал опасности. Так, и откуда бы та опасность могла бы исходить?
Убавив шагу, я осматривался по сторонам, стараясь, чтобы мое поведение выглядело более-менее естественно. Мало ли, офицерик из захолустья попал в большой город, вот и вертит головой, обалдевая от местных достопримечательностей. Так, а вот, кажется, и главная достопримечательность. По крайней мере, для меня главной была именно она. Точнее, он — повернувшийся ко мне боком высокий мужчина постарше меня в легком пальто и широкополой шляпе, принявшийся при моем приближени