Теперь Хайле Селассие ждет, когда иголка доберется до первых нот. Это не лучшее занятие для времени, когда его армия готовится к наступательной операции в Мейчеве. Он должен до рассвета отправить послания и проинспектировать войска. Нужно распределить полученные пушки и гаубицы. Он должен собрать резервные войска и отправить их в горы, чтобы они ждали, пока его солдатам не понадобится подкрепление. Он должен раздать больше денег местным жителям, должен убедить всех сомневающихся, что он их истинный царь. Он смотрит на календарь, потом на доклады. Сколько еще нужно успеть сделать! Но он сидит согнувшись, слушает вступительные оркестровые звуки «Аиды».
Он пропустит вечерние молитвы, чтобы послушать музыку еще раз, прежде чем его советники придут обсудить планы на следующий день. Потому что только сегодня утром, когда до него дошли подтвержденные сведения об отравлении и кровавой бане, которую итальянцы устроили войску Кидане, смог он наконец понять суть истинного предательства Аиды: эфиопская принцесса не знала, в чем состоит долг разделенного на две части сердца. Она не могла постичь бремени, которым отягощена ее царская кровь. Это непростительное предательство. Ее мученическая невиновность заставляет Хайле Селассие замереть на месте: она словно забыла ярость и месть, она словно не знает других эмоций, кроме этой детской, глупой любви к человеку, который порабощает и убивает ее собственный народ.
И когда приходит известие о сокрушительных потерях, понесенных Кидане, Хайле Селассие вспоминает Рождественское наступление и искусную атаку Имру на силы Кринити. Он взвешивает унижение, подорвавшее боевой дух врага. Он думает о Десте, который собирает свои войска, чтобы продолжить сопротивление наступающему противнику на южном фронте. Наконец император встает перед пластинкой и чувствует, как укрепляется его решимость: они не ожидают наступления, а потому он сам пойдет в атаку. Они были приучены ко лжи, переложенной на музыку, а потому он будет атаковать их под боевые кличи его армии. Они воображают, что в этой стране полно Аид и впавших в отчаяние царей, готовых отдать свой народ в руки врага. А он покажет им, что в этой стране полно солдат и командиров, которые отступлению предпочитают атаку и скорее умрут стоя, чем станут жить на коленях рабами.
Его одолевает ярость столь сильная, что по его телу в уединении пещеры проходит дрожь, Хайле Селассие поднимает звукосниматель и убирает пластинку с вертушки. Он отодвигает граммофон в сторону, берет пластинку в две руки. Смотрит на нее, на ее гладкий черный винил, аккуратные и ровные канавки, выцветший ярлык с названием АИДА большими печатными буквами. А потом он кидает ее через все помещение с такой силой, что она чуть не разбивается. Он смотрит на нее, на ее упрямую прочность и медленно берет себя в руки. Он расправляет на себе форму, поднимает пластинку, засовывает ее в конверт. Кладет ее рядом с Библией, открывает книгу на стихе, который читал каждый день с начала войны: «Горе земле, осеняющей крыльями по ту сторону рек Ефиопских»[63]. Потом он склоняет голову и молится о мести и великом гневе тысяч армий.
Он вызывает своих священников. Он поднимает голову, отрываясь от молитвы ровно настолько, сколько нужно, чтобы ответить на вопросы, отдать приказы, уточнить дислокацию войск на картах и доклады. Он отсылает своих советников, игнорирует их взволнованные просьбы сделать это сейчас, ваше величество, атакуйте сейчас, единственное подходящее время. Он пишет письма жене и отправляет послания детям. Он отвергает сведения о строительстве итальянцами укреплений. Он подтверждает стратегию и назначает своих командиров атакующим колоннам. Он приказывает приготовить банкет в честь Дня святого Георгиса. Он чувствует сакральную мощь божества. Он ложится спать вечером, наполненный глубокой, неколебимой верой. Ему снятся царь Давит, голова Голиафа и тот единственный камень, выпущенный из пращи.
Вечером перед Днем Георгиса Хайле Селассие встает из-за своего рабочего стола. Надевает туфли. Разглаживает воротничок рубашки, подтягивает ремень. Он заводит граммофон, усиливает звук, становится по стойке смирно. Он слушает слова Аиды: O patria mia, O patria mia[64]. Он слышит гортанные звуки, издаваемые миллионом солдат, ворвавшихся во двор, чтобы забрать ее домой. Он слышит ветер, которые треплет пальмы, и хрип перенапряженного горла. Он слышит, как сотня вооруженных солдат издает оглушающий звук. Он слышит названия его возлюбленных городов: Адуа. Аксум. Мекелле. Гондэр. Харар. Дэссе. Аддис-Абеба. Они выстраиваются, как исполняющие свой долг солдаты, и целятся в его направлении, выкрикивая его имя. Хайле Селассие закрывает глаза.
O patria mia. Ora basta[65]. Ora basta. Император Хайле Селассие упирает руки в бока и стоит, широко расставив ноги. Он произносит это для себя, сначала на итальянском, потом на французском, потом на английском, потом на амхарском. Ora basta. Хватит. Достаточно. Прекратите. Смысл все тот же. Хайле Селассие прислушивается: Настоящий вождь — не камень, неподвижно лежащий на меняющемся приливе. Настоящий царь не прячется в себя, как зверь по ночам. Эта война не будет войной между двумя неподвижными силами. Это будет состязанием между божественной силой и безжалостной корыстью.
Ad atti Guerra risponderemo con atti di guerra! На военные действия мы ответим военными действиями!
В тусклом мерцании свечей в пещере император отслеживает собственную тень. Он крутится перед этой нечеткой фигурой и выставляет вперед челюсть. Он опускает подбородок. Он складывает руки на груди и двигает головой из стороны в сторону. Он хмурится и переступает с ноги на ногу. Он — постоянное движение. Он — раскручивающаяся энергия. Он — агрессия, воплощенная в человеческой форме. Он проговаривает в темноте то, что должно быть произнесено при свете дня: Теперь все и начинается. Он повторяет эти слова снова и снова, руки то сложены на груди, то опущены; ноги то расставлены, то вместе; грудь выставлена вперед, спина прямая; челюсти плотно сжаты. Теперь все и начинается.
Глава 21
Есть клятвы, которые не дают этому миру распасться, обещания, которые невозможно отменить или не выполнить. Существует связь между правителем и его народом, между народом и землей, между землей и солнцем и между солнцем и земледельцем. Существует этот бессловесный обет, который приводит реку к дереву, а дерево к его небу, небо к птице, которая летит в новые земли и к другим царям. Но эта птица: она сворачивает в сторону, уходя от облаков дыма, когда маленький мальчик смотрит с вершины холма и дивится всему тому, что натворил человек. Потому что все опустошено: горящие города и горы в огне, руины домов и обрушающиеся церкви, кипящие реки, отравленная земля и поваленные деревья, взрывающиеся бомбы, задыхающиеся люди, разорванные на части тела и проникающие в долину облаченные в военную форму колонны, многочисленные и бессчетные, их винтовки стреляют, их штыки колют, их голоса возвышенны в песне Giovinezza, Avanti, O patria mia[66]. В хаосе и руинах император приказывает, приказывает, приказывает, и его солдаты встают, и падают, и снова встают, а ядовитые дожди все проливаются на пошедшую пузырями землю, а поскольку были даны клятвы, обещания и обеты, люди Хайле Селассие продолжают сражаться, хотя идут часы, напитанные кровью, а солнце медленно соскальзывает, чтобы укрыться за горизонтом, но император и его армия продолжают действовать, схватка, бросающая вызов смерти, продолжается, пока, наконец, не поступает приказ: Отступаем. Отступаем.
Глава 22
В убийственном зное послеполуденного солнца бежит Ворку, его ноги как крылья, его сердце — распухшая боль, что растет в его груди. Где-то под голубым пятном неба земля пульсирует равномерным эхом от поезда, который уносит императора еще дальше от его народа. О чем Ворку скажет в первую очередь? О плачущих солдатах, стоящих в строю перед их императором, прямых, как лезвие ножа? Или о грустных царских внуках, которые держат свои маленькие чемоданы и покорно ждут команды их няньки? Может, о походке императора — такой размеренной и неторопливой — расскажет он в первую очередь, о том, как император шагал от царской машины до поезда, а его тяжелые туфли царапали землю? Император убыл. Джан Хой уехал. Тэфэри Мэконнын сел в поезд и покинул страну. Может быть, об этом он скажет в первую очередь, дыша обожженными легкими, перекрикивая вздохи удрученных ангелов: Наш величайший воин оставил свой народ после поражения в Мейчеве и кровавой бойни у озера Ашанги. Он уехал. Он нас оставил.
Книга вторая. Сопротивление
Глава 1
Кидане видит Хирут и Аклилу — два стройных силуэта, вытравленных в сером свете, они разговаривают, возражают друг другу с вежливостью недавних друзей. Кидане слышит проникающую сквозь полутьму переливчатость в голосе Хирут и более низкий ответ Аклилу. Они встряхивают одеяла, скидывают с них листья и землю, аккуратно накрывают раненых. Они выворачивают наизнанку шамму, чтобы сделать из нее более удобную подушку для одной из женщин. Они проверяют бинты на раненых. Они идут вдоль ряда, не прерывая разговора. В их ритмах не слышно напряжения, в жестах не видно нервозности, никакого страха, который обычно проявляет Хирут, находясь рядом с Кидане. И хотя он допустил, что поведение с ним Аклилу было честным и спокойным, он видит теперь, что этот человек всегда относился к нему с уважительной, но холодной сдержанностью и между ними никогда не существовало настоящей близости.
До того как Кидане был втянут в военные союзнические отношения, он и его люди любили друг друга, как братья. Они были людьми, которые понимали его без объяснений. Друзья детства, которые знали, что такое оказаться в ловушке долга и ожиданий, и которые поддерживали все это, перемещаясь глубже в их знакомые круги, используя привилегии, поско