Полковник Карло Фучелли вытирает лицо платком, потом убирает его в карман. Наварра, сделай фотографию сейчас, говорит полковник.
Пленник словно по сигналу начинает кричать, голос у него на удивление низкий, он легко разносится по холмам. Этторе передергивает, он уверен: только что пленник четко произнес амхарское слово «отец» — аббаба.
Снимай, говорит Фучелли. Эти ребята не будут ждать долго. Его рот растягивается в язвительной улыбке, и он, довольный, складывает руки на груди.
Этторе щелкает затвором, осознавая, что пленник не смотрит в объектив. Он насмешливо смотрит на двигающуюся массу людей, требующих его смерти.
Фучелли без предупреждения выкидывает кулак в воздух. Ragazzi! кричит он. Сорок лет спустя после Адуа сыновья тех храбрецов вернулись! Он говорит громче. Для такого времени, как нынешнее, Soldati, Italiani, точно для таких времен, вот для чего мы здесь!
Глаза Фучелли горят гордостью. Этому должно быть свидетельство, говорит он Этторе. Он ждет, когда будет сделан снимок, после чего засовывает пистолет назад в кобуру. Фучелли берет веревку. Ибрагим, у тебя есть табурет? Этторе делает еще один снимок, а сигарета прыгает в уголке рта Карло.
Пленник обнажает зубы, а слова, которые он произносит шепотом, отяжелены проклятиями.
Переведи, Наварра, говорит Фучелли. Посмотрим, насколько ты хорош.
Он говорит, что убьет вас. Этторе удивлен тем, как легко слова становятся на свое место в его голове. Эти амхарские слова он узнал первыми: «Солдат. Я убить».
Бесполезный жест, тихо говорит Карло. Последние слова умирающего крестьянина, и он тратит их на меня. Хватит фотографий, двигаемся дальше.
Отец: когда тело поднимается само по себе. Когда оно тянется к небу и закидывает голову, чтобы поймать солнце. Когда ветер способствует восхождению тела и боги Олимпа склоняются, чтобы поймать бунтовской полет и остановить его. Когда мы, сильные, взяты в плен славой воскресения. Когда ни холод, ни жара, ни человеческий смрад не могут заставить нас отвести глаза. Когда темнокрылые птицы несут имя и опускают его на это обремененное дерево. Когда тело помнит свою вечную грацию и двигается против невидимых потоков. Когда оно поднимается из своей разбитой ракушки и отвечает на наш взгляд, все еще полный ярости и гордости. Это чудо, отец.
Глава 5
И вот они сидят в баре, который зарезервировал для них Фучелли, маленьком тедж бете[76] в центре Дебарка, здесь всего одна комната и крыша из рифленой жести. Несколько стульев и большой неустойчивый стол на земляном полу, поросшем лимонной травой, покрытом затрепанным ковриком. Конец долгого дня. Пленный все еще висит на дереве. Камера все еще висит на шее Этторе. Две экспонированные катушки с пленкой в кармане все еще царапают его ногу. Есть весомое свидетельство того, что он здесь, за пределами Гондэра, в этом тедж бете далеко от дома, все еще не может стереть из памяти образ отца, который заходит в бар в поисках ответов с пачкой фотографий в руке.
Этторе потирает голову. Он уже выпил несколько порций пива, и официантка приносит еще, но он слышит только голос отца. Тесный бар пульсирует властной энергией Лео Наварры и его голосом с акцентом, тем, которым он пользуется дома, где ничто не ограничивает его свободу слова, когда каждое слово из его рта — точно то, которое ему нужно:
Но разве ты ответил на мой вопрос, сын мой? Ты знаешь, что можно увидеть, если ты сидишь в темном баре без окон в центре африканского города и к тебе должна подойти девушка с бутылкой пива? Что ты увидишь, Этторе, если повернешься на своем стуле, а там Марио и другие, они манят эту официантку, которая идет к ним в своем эфиопском платье, опустив глаза. Скажи мне, это тело в тени или на свету? Помни, сын, что ты не дома. В этом месте нет поэзии. В этих стенах никто не смотрит благородным взглядом. Сын, ты, который здесь, в этом баре, наполненном солдатами, что сверлят глазами эту девушку, пока на дереве продолжает висеть молодой человек, что ты можешь сказать? Я скажу, что глаз удержит в себе образ освещенного тела лучше, чем образ затененного объекта. Я скажу, отец, что глаз имеет способность сохранять то, что видит, глаз алчен, глаз всегда будет искать и поглощать ту освещенную фигуру, которая стала видимой под воздействием хищного света.
Ты видел его? говорит Фофи. Ты видел, как он улыбался, даже когда я навел на него пистолет с земли?
Ты видел, как он старался казаться крутым и смотрел на меня, даже когда я тянул за веревку? говорит Фофи.
Ты снял меня рядом с его ногами, Этторе? говорит Фофи. Можно мы будем называть тебя Фото?
Все смеются, Марио громче всех, а Этторе кивает, он смеется, поднимает аппарат, наводит его на Фофи и говорит: Я теперь сниму мертвым тебя, и это забавно, отец, это шутка, и потому мы смеемся и проводим этот вечер за этим столом, шутим, корчим рожи, чтобы не слышать новых криков из деревень, их голоса — рябь, тянущаяся от горизонта до края земли. Потому что это война, отец. Это война? спрашивает Фофи, когда Марио покупает ему еще пива. Это даже не война, говорит Джулио, но он не смеется. И Этторе тоже заказывает пиво, и они смотрят, как официантка, двигая руками, балансирует с подносом, на котором стоят бутылки, а подойдя к их столику, она смотрит на фотоаппарат и говорит: Никаких фото, и Фофи снова смеется, показывает на Этторе и говорит: Никаких Фото, и они пьют пиво, а Джулио встает и идет к двери, осматривает улицу, и я был рад в тот день, отец, я был счастлив.
Когда они много лет спустя встретятся в Александрии, Этторе скажет знаменитому египетскому журналисту Хейраллаху Али, что каждое отступление от Дебарка в конце длинной, кровавой войны было облегчением. Он будет смотреть на блокнот, лежащий между ними в переполненном кафе близ порта, отрицательно качать головой и дрожать при мысли о том молодом пленнике, висящем на веревке, а Хейраллах наклонится к нему и скажет, но вообще-то вы мне почти ничего и не рассказали, мой друг, и возьмет свою авторучку и погрузится в ожидание. Этторе начнет сначала и повторит то, что говорил много лет: эфиопский пленник наводил на них страх, и иного выбора не было. Он жаждал убивать нас, хотя мы никому не желали зла. Это был инцидент, который мог плохо закончиться, но этого не случилось. Инцидент был крупнее одного пленника, или нашей части, или Фучелли. Мы должны были подавить мятеж, перемещавшийся из Годжама в Гондэр. Это могло закончиться схваткой. Хейраллах не записывает ни слова из того, что он говорит, а потому Этторе сделает паузу, а потом скажет тихо: Пленник наводил ужас, эти его глаза. Хейраллах взглянет на него и спросит: Правда ли то, что говорят про Фучелли? Он заставил вас делать фотографии этого эфиопа, пока сам многократно стрелял в него, чтобы убить наверняка? И Хейраллах опустит ручку на бумагу и неторопливо будет выводить круги, держа голову внаклон и спрашивая: Или, может быть, то, что я слышал, — правда и в пленника стреляли вы?
Фото
Он — тело, висящее в неприглядной игре света. Фигура, деформированная послушными тенями. Он висит там в лучах умирающего солнца, удерживаемый деревом, клонящимся под его весом. Посмотрите на его голову, ее бутон курчавых волос, срезанное ухо, которое похоже на щербину в узкой челюсти. Вот что очевидно: жутко выгнутая шея, распухший хребет, сын матери, пришпиленный к зрелому предвечернему небу. Долина за ним сужается под жадными глазами облаченных в форму ференджи. И кто они в конечном счете, если не другие сыновья других матерей и славное доказательство их бронетанковых амбиций? Вот что мы видим: мальчик на пороге зрелости, парящее в воздухе тело, взгляните, как он вытянулся на этой ужасающей веревке, обратите внимание на ноги, которые дергаются под собственным весом: узрите этот бунтарский силуэт, вращающийся на обжигающем солнце. И вот, увидьте его тоже: у самой кромки — автор этой фотографии, вор, укравший это мгновение, вот он, почти вне поля зрения, видимый только по тени, тянущейся к висящим в воздухе ногам, темной фигуре человека в надежном фокусе, камера, направленная на это бесчестие.
Глава 6
Этторе смотрит на висящее тело, а другие продолжают веселиться у костра до следующего утра, на их веселье в этот раз присутствует полковник Фучелли. Этторе наводит объектив на голову и грудь повешенного в надежде уловить тот почти невидимый порог, который лежит между тем, что бросает вызов смерти, и тем, что ждет умирания. Распухшее лицо пленника обмякло. Шея согнута под неестественным углом. Из свежих ран на груди капает кровь. Его босые ноги вывернуты носками наружу, они слегка подергиваются в бездонном изгибе земли. На ветру кажется, что он вращается, пытается по спирали устремиться на небо. В нем нет ничего свирепого, но все же, когда Этторе становится на колени и делает еще одну фотографию, сердце его колотится так громко, что ему не разобрать слов Фучелли, который что-то громко кричит своим бойцам, чтобы им было слышно за нестройными звуками мелодий, издаваемыми различными гитарами и гармониями.
Чуть поодаль раздается нарастающий рев мотора. Грузовик. Музыка в лагере стихает.
Этторе встает и спешит назад в лагерь, видит людей, смотрящих на грузовик «Фиат», который поднимается по петляющей дороге в гору. Грузовик двигается неспешно, почти лениво — странное вторжение, нарушающее безрассудный хаос. Фучелли проталкивается через толпу и становится впереди. Он оглядывается через плечо, его глаза горят, улыбка расползается по его лицу. Он зарумянился, чуть ли не сияет. «Фиат» приближается, и Фучелли салютует ему. На переднем сиденье два человека. Camionista[77] отвечает на приветствие с водительского места, из открытого окна высовывается его загорелая рука.
Водитель останавливается рядом с soldati. На пассажирском сиденье сидит эфиопка. Она потрясенно смотрит на дерево вдалеке, на повешенного пленника. Ее смятение видно даже сквозь блеск стекла.