Этторе спешит в столовую, прижимается к зданию: почтовый грузовик с работающим двигателем, скрежещущий шум в голове, пары бензина, от которых все плывет перед глазами. Он оглядывается, но никто не обращает на него внимания. Все остальные не отрывают глаз от почтальона и большого полотняного мешка, откуда он достает пачки конвертов, а потом выкрикивает имена. Этторе склоняется над письмом: имя матери в верхнем левом углу, но почерк отца. Никто, кроме него, не пишет письма так, словно спешит перейти на обратную сторону листа. Скорость письма Лео Наварры всегда была чудесным подтверждением его поразительного ума. А вот и его имя — жирными буквами точно по центру конверта. КОМУ: моему сыну Этторе Наварре. Штампа цензора не видно.
Он ощупывает края конверта, проводит пальцами по твердым, уверенным линиям букв, составляющих его имя. Этторе осторожно открывает конверт, разрывает его по длинной стороне. Потом разворачивает письмо, боясь разгладить складки на листах, читает.
Мой дорогой сын, есть одна вещь, которую ты должен держать в голове, когда будешь читать это: я никогда не был чужим для самого себя. Я точно знаю цену моим решениям и хорошо понимаю, кто в результате пострадал от них. Надеюсь, настанет день, когда мы сядем рядом и мне хватит мужества все тебе объяснить. А пока я пишу, чтобы сказать тебе наконец вот это: до того как ты меня узнал, я был другим человеком. До тебя у меня была семья, другой сын и другая жена. Ты — мой второй ребенок, первенец твоей матери. Я никогда не рассказывал тебе о моей предыдущей жизни, потому что приучил себя верить, что имеет значение лишь то, что существует. В счет идет только то, что видимо. Но ты даже не знаешь моего имени, сын мой. Моя первая жена, Аня, хотела бы, чтобы я сообщил его тебе. Моя вторая жена, твоя мать, Габриэлла, понимает мои меры предосторожности. Она знает, сколько всего может содержаться в одном слове.
Вот что я могу тебе сказать: моя прежняя жизнь закончилась одной ночью в Одессе под светом таким мягким и рассеянным, что ты мог бы сфотографировать в нем тени призраков. После потери первого сына я перестал понимать, что я такое. Как называют отца без сына? Если бы я нашел такое название, я бы сменил Лео на него. Когда мне было почти столько же, сколько сейчас тебе, я оставил город на Украине, в котором родился, и переехал в Одессу, куда меня привела любовь. Потом я был вынужден оставить и это место — не мог жить в городе, который столько всего разрушил. Я оставил Одессу евреем, а в Венецию прибыл атеистом. Когда я бежал, я пытался сделать только одно: уйти как можно дальше по суше пешком. Один. Я заставлял свое тело выносить все боли и лишения, какие оно могло вынести. Так я пытался наказать себя. Я искал прощения за то, что остался жив. Ты, вероятно, слышал разговоры твоей матери про погромы 1905 года. Нужны ли тебе подробности? Что я могу рассказать тебе об этом, кроме того, что они возвращаются и мне не удалось тебя защитить?
Есть люди, судьба которых состоит в том, чтобы всегда быть разделенными со своей семьей, мой Этторе. И я — один из них. Боюсь, что и ты. Мы обречены бросать свои семьи, пересекать границы в поисках места, где найдутся щедрые души, которые поймут нас и придут в наше уединение. Твоя мать сделала это для меня. Она каждый вечер позволяет мне брать ее за руку в темноте. Она держит меня, пока я не засыпаю. Она не засыпает, пока я не удостоверюсь, что никакой запах дыма не проникает в наш дом. Разве есть бо́льший знак любви, чем этот? И разве есть бо́льший акт эгоизма, чем ежедневное принуждение ее к этому с моей стороны?
Я говорил тебе об этом: всякое видимое тело окружено светом и тьмой. Мы двигаемся по этому миру, всегда раздираемые между ними. Я знаю, ты никогда меня не понимал. Ты считал, что мои наставления строги и безжалостны. Но ты жил, не зная страхов, а потому всегда считал, что имеешь право судить. Я принимал это как доказательство того, что я поступал правильно. Твой отец построил семью и новую жизнь, не склоняя головы. Он воспитал сына, который видел перед собой лучшее будущее. Этого было достаточно.
Этторе, запоминай все, что происходит. Сделай жизнь своим актом сопротивления. Фиксируй все. Делай это упорно, с теми упрямством и точностью, которыми ты так похож на своего отца. Вот для чего я купил тебе твою первую камеру. Не позволь этим людям забыть, чем они стали. Не позволь им отвернуться от их собственных отражений…
…почему я говорю тебе это? Это не слова умирающего отца. Что ты понимаешь из того, что я сказал?
Мой дорогой сын, твоя мать сидит на кухне, а я у себя в кабинете. Она тоже пишет тебе письмо, потом положит его в коробку, которую мы храним для тебя. Мы пишем тебе отдельно, потому что ты теперь стал хранителем наших тайн. Мы с твоей матерью слишком много знаем друг о друге. Мы больше не можем быть хранителями нового знания. Мы не можем воспринять иную истину. Она не сможет смотреть на меня, если будет думать, что у меня есть еще один слой, о котором она не знает. Я говорю тебе об этом, потому что ты нас больше не увидишь. Я знаю это наверняка, так же как я знаю, что в этом кабинете горит свет, что я не увижу моего младшего сына, брата призрака, сына фантома. Не возвращайся, Этторе. Что бы ты ни слышал, не повторяй истории твоего отца в том месте, которое он когда-то называл своим домом. Оставайся в Абиссинии. Найди того человека, каким ты станешь. Это не последнее мое письмо, но самое правдивое. Я всегда тебя любил.
У него боль в груди. Голова кружится. Его бесконтрольно трясет в ритме уродливом и безжалостном. Этторе смотрит на подпись отца, буквы резкие и рваные, поспешные и наклонные. Он возвращается к началу письма. Мой дорогой сын. Мой дорогой сын. Он прислоняется к стене столовой, прижимает голову к твердой поверхности. Он пытается проследить логику отцовской мысли, подоплеку его вопросов: Что ты понимаешь из того, что я сказал? Нужны ли тебе подробности? Как называют отца без сына? Этторе снова возвращается к письму, заставляет себя прочесть его, заставляет себя позволить этому грузу лечь на все его воспоминания об отце, и его жизнь проседает под всеми фактами и допущениями, которые он принимал как сами собой разумеющиеся. Потому что он не может уйти от этой бескомпромиссной подробности: он не знает своего отца и, вероятно, никогда не знал.
И вот почему он остается в столовой и ждет ежедневного завоза пленных. Он хочет быть среди тех, кто растратит всего себя, а потом, как прах, улетит в забвение. Он будет фотографировать их в тот момент, когда они будут вынуждены пересечь границу. Он будет искать себя в их искореженных фигурах, размахивающих руками и ломающихся в полете. Этторе останавливается на краю дороги, которая поднимается в скалы, ждет, когда грузовик заползет наверх. Машина останавливается. Мотор недовольно работает вхолостую. Водитель высовывается в окно, машет перед собой, потом лениво убирает голову назад в кабину. И только теперь Этторе замечает служанку Фифи. Она блокирует продвижение грузовика, идет вперед, размахивая корзинкой. Она медленно, уверенно подходит, кивает водителю. Просовывает руку в открытое окно, потом идет к заднему борту и ставит на бампер круглый, плоский мессоб, какие носят аборигены.
Она достает вязанку листьев и быстро распределяет их между пленниками. Потом смотрит через плечо, а когда замечает Этторе, становится так, чтобы он не видел ее руку, которую она опять запускает в корзину, а потом в укрытый брезентом кузов. Ее движения такие быстрые — трудно разглядеть, что она делает. Она останавливается, снова оглядывается, потом поворачивается и взволнованно говорит что-то. Слушает, что отвечают ей пленники. Кивает. Потом она уходит, неся корзинку перед собой. Она не смотрит на Этторе. Легко предположить, что она прочла им молитву и выслушала их исповеди. Но сегодня Этторе знает, что здесь происходит нечто другое, еще одно нарушение естественного хода вещей.
Кухарка передает каждому пленнику по небольшому мешочку с порошком, завернутым в листья ката. Будьте готовы находиться в постоянном контакте со смертью, говорит она. Вы умрете, но не показывайте им своего страха, говорит она. Не просите.
Руки и ноги пленников связаны, но они тянутся к ней, как могут, в ужасе смотрят на залитую солнцем долину за ее плечами. Регулярно через день привозят не менее пяти человек. Машина приходит между двумя и тремя часами дня. К тюрьме рядом со скалой они подъезжают ровно в три тридцать дня. До четырех часов их всех фотографируют. Потом их снова связывают, срезают с них нескладную одежду. Их сталкивают со скалы между пятью и половиной шестого, для soldato Наварры это наилучшее время — самый подходящий свет. Все это происходит под наблюдением часовых, которым ференджи любят подчиняться. Кухарка теперь пытается встречать всех задержанных, чтобы убедить их отказаться от наивной надежды и принять действительность такой, какая она есть.
Съешьте это сейчас же, говорит она теперь новым пленникам. Пережуйте хорошо и проглотите, тогда вы станете ангелами, умеющими летать. Она отказывается говорить шепотом, хотя и знает, что Наварра смотрит на нее; Фифи подкупила водителя и других охранников.
Глядя в кузов машины, она видит: мужчин и мальчиков, женщин и девочек, все они испуганы, все они сбиты с толку, все они не готовы прыгать в воздух, когда их сталкивают в пропасть.
Избежать этого невозможно, говорит кухарка. Но вы можете сами перепрыгнуть в другой мир. Возьмите это. И она подает еще один мешочек, кусает губу, чтобы не дрожала.
Я умираю за Эфиопию, говорит один из молодых людей.
Я ничего не сделала, почему я здесь? спрашивает девушка.
Передайте моей матери, что видели меня, умоляют все они.
Кухарка отрицательно качает головой, протягивает руку, кладет ее на ногу ближайшего человека — старика, дрожащего в своей драной футболке. Ты умрешь без всякой пользы, аббаба, говорит она. Ты умрешь ни за что, потому что ты невиновен, и никто не запомнит твоего имени.