И тут вперед выходят его телохранители, по одному с каждой стороны его двойника, камера берет крупный план, картинка зернистая, неустойчивая, земля словно соскальзывает со своей оси. Император моргает и трет глаза. Это невозможно: Женщина? Нас охраняет женщина? Потом журнал заканчивается, экран чернеет. Еще раз, сначала, говорит он.
Император Хайле Селассие сидит, словно прирос к стулу, боится еще раз смотреть на изломанный свет, бродящий по его стенам. Но он видит себя, какие-то его части появились в виде ущербного двойника. И он начинает сомневаться в том, где реальность и может ли он на самом деле находиться в Эфиопии, пока некий император-самозванец, которого любят высмеивать итальянцы, сидит в настоящий момент на стуле, в комнате, точно повторяющей другую комнату, заявляющую о своей подлинности в Эфиопии. И император, сидящий в фальшивых стенах этого кабинета за этими фальшивыми шторами, спрашивает себя, а не заменили ли и солнце на двойника? Не стал ли и весь мир фальшивым, если все истины в нем вывернуты наизнанку? Он чувствует это даже в этом кабинете, который воистину принадлежит ему, чувствует, как он, император, странным образом начинает исчезать, как его вытесняют со сцены фальшивые личности, притворяющиеся его союзниками.
Хайле Селассие достает из кармана ключ от своего кабинета в Аддисе. Он сжимает ключ в руке, и его ощутимость, острые зубчатые края, которые врезаются в плоть, успокаивают его. По ночам он кладет ключ рядом с Псалмами и своим английским словарем. Дополнительные комплекты его одеяний лежат у него в сундуках. У него несколько портфелей с копиями документов. Он подготовился к немедленному отъезду, но ничто из того, что он делает, не может стереть то, что он уже сделал, и переделать во что-то иное. Полет. Лететь. Парить. Оторваться от твердой земли и отдаться воле ветра.
Хайле Селассие приходится противостоять накатывающим на него волнам одиночества, которое обитает в нем. Он встает, свет в кабинете включается, а он подходит к своему окну, чтобы выглянуть наружу и понять, где же он на самом деле. Он прижимает ладонь к запотевшему стеклу. Потом убирает ее. Рисует крест внутри изящных очертаний своей ладони. Когда-то было сказано, что для своего народа император Эфиопии подобен солнцу. Но последние дни доказали, что мы живем и умираем среди теней, думает император. Мы делаем только одно: удерживаем власть надо всем, что обитает в тени и тумане. Все остальное — иллюзия, фальшивая видимость, призрачный двойник, который идет по нашим следам, жадный до каждого нашего вздоха.
Глава 6
Она не знает толком, как долго они находились в этой тюрьме на одну камеру. Она потеряла представление о прошедшем времени и его длительности, о том, как минуты перетекают в часы и смешиваются с ночью. Здесь так темно, так холодно, и ее глаза ослабели с пугающей быстротой. Она едва различает сутулые очертания Астер. Она не знает толком, дышит ли она или даже живы ли они обе. Хирут медленно моргает, ждет, когда ее глаза приспособятся.
Астер закуталась в разодранные остатки своей формы, сидит на кромке солнечного света, который широким золотым лучом проникает в крошечное оконце над их головами. Она сидит на корточках, согбенная фигура под бременем исчезающего света.
Астер, это я, говорит она. Хирут знает, что прикасаться к ней нельзя. И потому садится у двери. Я тоже здесь. Они и меня поймали. Она кладет ногу на ногу, опирается на руку. Давление успокаивает. Она боится рассыпаться и исчезнуть, боится и того, что ее уведут, и того, что ее оставят: тело, избиваемое руками снаружи, умирает внутри.
Астер?
Но Астер неподвижна, даже когда лучик света ползет по ее согнутой спине на пути прочь из этой тюрьмы.
Когда солнце встает, Хирут еще бодрствует. Снаружи сменяются охранники. Их разговор и приветствия дружеские, так разговаривают близкие люди. Один из них стучит по гофрированному листу алюминия в воротах. Именно туда поставил ее soldato по имени Наварра, чтобы наспех сделать фотографию. Ворота держатся на двух толстенных металлических столбах и закрываются на навесной замок. По периметру поставлена деревянная ограда с четырьмя рядами колючей проволоки. Убежать невозможно. Она уже пыталась. Начала копать деревянный пол, но только наткнулась на бетонный фундамент внизу. Она встала и прошлась по тесной комнате в поисках слабых мест в деревянных стенах, проломов в конструкции, тайных ходов, но безрезультатно.
Хирут прижимается затылком к стене. Она всю ночь просидела в этом месте у двери, опасаясь, что, когда Астер проснется, она еще будет спать. Астер ушла в себя, так и сидит, свернувшись, дышит она так тихо, что Хирут несколько раз подавалась поближе к ней — не умерла ли.
Один из охранников свистит и стучит в дверь. Еда. Кофе. Хватит вам обеим. Он бегло, естественно говорит по-амхарски.
Она позволяет ему уйти. Она хочет извести себя голодом, сойти на нет, просочиться в землю и выскользнуть из этого места. Она трет глаза. Она не помнит, когда спала в последний раз, и голова у нее идет кругом.
Кидане, бормочет Астер. Кидане. Она стонет, молотит ногами, подхваченная фабулой сновидения. Слабый свет восхода просачивается внутрь, он все еще завернут в тьму ночи. Он обволакивает дрожащую фигуру мягкой дымкой. Астер, шепчет Хирут. Ты со мной. Она сжимает руки Астер. Она знает, по каким местам бродит разум в темноте. Она знает, как легко сойти с ума, когда у тебя слишком много времени для пребывания в этих уголках. Она прощупывает шрам на собственной шее, чувствует огрубевшую кожу, которая обтягивает ее ключицу. До вчерашнего дня она не знала, что существуют разные виды наготы. Она не понимала, пока не увидела Астер, что есть разные виды обнажения, и один из них — непристойный и унизительный. Не знала, что некоторые тела не могут выносить унижения, что это делает их слабее, а не сильнее, они не в силах противостоять тому, с чем другие, вроде нее, живут день за днем, словно и нет ничего.
Астер поднимает голову. В ее голосе слышится дрожь. Кидане? Астер медленно распрямляется. Я поведу. Она прощупывает воздух. Где моя винтовка, глупая ты девка?
Мы в тюрьме, говорит Хирут. Нас поймали, я не знаю, где все. Ее подбородок дрожит, слезы просятся в глаза; произнесение этих слов вслух еще раз подкрепило их справедливость.
Заткнись. Астер прислоняется к стене, оглядывается, потом смотрит на себя и охает. Она складывает руки на груди. Ожерелье — разве он не надел его на меня? Потом она прижимает ухо к стене. Они подслушивают, да? Пожалуйста, отведи меня домой.
Мы в итальянской тюрьме.
Астер обхватывает дрожащими руками свое лицо. Она прикасается к своим плечам, заплывшему лицу, трогает промежность. Что они сделали? Это случилось? Она прижимается спиной к стене. Это была я? То была я?
Ее руки взлетают в воздух, потом падают ей на колени. Она смотрит на них, пытаясь сморгнуть потрясение. Где мой муж?
Лицо, которое Астер поднимает к грубому потолку, являет собой полотно царапин, подсвеченных ранним солнцем. Она крестится, потом застегивает рубашку на оставшиеся пуговицы. Потом она делает глубокий вдох, потом еще один, и последний выдох обессиливает ее. Она опускается на землю. Где мой Кидане?
Хирут отворачивается. За дверью еда, говорит она, вставая на ноги. Я попрошу одеяла.
Они не имеют права держать нас здесь. Почему мы здесь? Астер поворачивается к стене и начинает тихо плакать.
Хирут встает у дверей, руки ее висят по бокам. Она боится открыть дверь и впустить солнце. Она не хочет видеть, что сидит перед ней, отражая то, чем была она всю предыдущую жизнь. Она осторожно поворачивает ручку и выходит, глаза ее горят и слезоточат на неожиданном свету. Она покачивается на ногах, неустойчивая и дезориентированная, наконец охранник показывает на поднос с едой сразу за оградой: ломти сухого хлеба и две чашки холодного кофе. За ним стоят два других охранника, держат ее под прицелом.
Хирут смотрит дальше — за спины этой тройки: тут есть еще охранники, они идут тропинкой, которая ведет в лагерь внизу. А в нескольких шагах — два больших камня, которые словно простерли к небу руки в мольбе.
Внутри палатки кухарки: необычная и громкоголосая дрожь. Фифи смотрит на нее через отверстие в клапанах. Женщина выхаживает туда-сюда в тесном пространстве, ее верная ложка колотит ее по ноге, ее бормотания раскручиваются и проникают через ткань протяжным взволнованным вопросом. Фифи снова стучит снаружи, ждет, когда кухарка заметит и впустит ее, она не может понять, что нашло на женщину, которая обычно так пунктуальна в своих дневных обязанностях, что даже одна пропущенная еда дает основания для тревоги.
Сегодня кухарка не вышла из своей палатки и не принесла ей кофе. Она не подала ни инджеры, ни хлеба, не предложила посидеть с ней и поесть, прежде чем начать день. Она не выходила из своей палатки после того, как они закончили обед вчера вечером, сидела ссутулившись над мессобом в палатке Фифи, почти не говорила, настораживалась при каждом шуме со стороны тюрьмы и новых пленных.
Прошлым вечером Фифи отважилась спросить ее: Ты знаешь этих женщин, которых они взяли в плен?
Кухарка сидела, уставившись на поднос с едой. Потом, после долгого молчания, сказала: Не позволь ему убить их. Рот ее продолжал дрожать. Он будет жестоким, но ты можешь помешать этому.
Кто они? спросила Фифи.
Кухарка отрицательно покачала головой. Я знаю, что он делает. Я знаю, что он за человек. Хватит, добавила она. Всему есть предел.
Я войду, говорит Фифи теперь, постукивая в клапан палатки.
Кухарка движением руки приглашает ее. Они стоят лицом друг к другу в маленькой палатке и не знают, что делать.
Что они сделали со старшей? Почему она была голая? Кухарка смотрит на ложку в своей руке и, словно поняв, с какой силой она сжимает ее, осторожно кладет ложку на кушетку. Она сердито, быстрыми и яростными движениями трет руки о ноги. Что случилось?