головы и выкрикивают разносящееся эхом слово: анбесса, лев и Эфиопия. Она повторяет свою личную молитву, когда Наварра отпускает ее запястья и снова называет ее имя, как отпущение грехов, которого она никогда не даст ему. Она повторяет это слово, когда Наварра, отпустив ее, выполняет приказ Фучелли и плетется к старикам-священникам, чтобы заснять их последний полет.
Хор
Мы подходим к ней в темноте достаточно близко, чтобы она могла слышать: Сотвори из этих страданий что-нибудь достаточно опасное, чтобы можно было швырнуть в них, нежная Хирут. Преврати воспоминания в тайное оружие, которое можно вынуть и бросить в схватку. Ты, которая дважды должна искать мщения, не делая поблажек, встань и иди к твоей матери и сестрам, которые ждут, чтобы укрепить твою решимость. Встань, Хирут.
Но девушка не слышит нас под удушающим одеялом своей ярости. Она сосредоточена на том, чтобы сохранить равновесие на этом предательском обрыве, который она ошибочно принимает за твердую землю, ее руки распростерты, как крылья, ее лицо поднято к немилосердному солнцу. Когда Астер подходит к ней сзади, чтобы прижать ее к себе в материнском и сострадательном порыве, Хирут отталкивает ее и выкрикивает имя, которое камнем падает между ними: Кидане.
А потом эта девушка, чьи органы чувств настроены на восприятие малейших тайн на лице Астер, задает вопрос, который не могла сформулировать прежде — до этого мгновения: Что случилось с моей матерью? Что отец Кидане сделал с ней? Астер отвечает ей: Мы не обязаны повторять истории наших матерей. Мы не обязаны идти путем, который они дают нам.
И Хирут просит еще раз, острый шип проволоки снова врезается ей в руку: Расскажи мне о моей матери.
Ну, слушай: молодая женщина по имени Гетеи придана молодой невесте по имени Астер как довесок. Астер, полнотелая и любимая, передана в дар новому мужу, которого она к тому же совсем не знает. Отец Кидане доставляет Гетеи в новый дом Астер. Гетеи, говорит он, мне будет не хватать тебя, но новой жене моего сына нужна помощь. Ты будешь в доме с моим сыном, который любит тебя, как сестру. С этой Астер, возможно, будет нелегко, но ты — подарок, не забывай это. Ты всегда будешь моим сокровищем, и я буду приходить к тебе, когда мне понадобится. И Гетеи, забранная из старого дома Кидане и оставленная на новом пороге Астер и Кидане, смотрит на отца Кидане и пятится, она онемела и не может сказать: Уходи и оставь меня в покое. И никогда сюда не возвращайся. А в следующий раз я тебя убью. Она входит в дом через порог задней двери, через кухню, рядом с комнатами для прислуги, где она будет спать, и надеется забыть о прежних ночных ужасах. Она достигнет истинной женской зрелости в этом доме, где и Астер овладеет всеми повадками жен и женщин, а также всех тех, кто идет нелегким путем между этими двумя. Когда отец Кидане, предрасположенный к поискам врага на своей земле, приходит за Гетеи, Астер становится на его пути и говорит старику: Это больше не ваш дом. Именно Астер обнимает Гетеи и говорит, я дам тебе мою винтовку и патрон. Именно Астер побуждает Кидане защитить Гетеи, влюбленную в Фасила, и сказать им обоим: Бегите скорее, и я найду способ сделать вас обоих свободными.
Астер рассказывает все это Хирут, которая слушает, заглядывая в этот бездонный колодец, задыхаясь в плотных парах ненависти. И когда Хирут поворачивается к ней так, как всегда представляла себе Астер в предчувствии этого дня, и спрашивает: Почему же ты ничего не сделала, чтобы помочь мне? Неужели ревность лишает тебя сердца? Астер может сказать ей в ответ только: Твоя мать была не только любима, но и отважна. Твоя мать умела сражаться.
Глава 12
Он повторяет ее имя, как стенание, как печальный рефрен, который одновременно предупреждение и мольба. Хирут, увидев приближающегося Наварру, прижимается спиной к стене тюрьмы, она потрясена его появлением. Утро только-только наступило. Время привоза новых пленников еще не пришло. С ним нет никого из приходящих посмотреть на очередной спектакль. Она опускает голову, пытаясь спрятать страх, когда он подходит к ограждению и снова называет ее имя. Он ждет ее реакции, опускается на землю, садится, положив руки на колени, эмоции перекашивают его лицо. Он начинает быстро говорить, слова срываются с его языка, а он качает головой. Теперь она испугана по-настоящему, она смотрит на этого ференджа. Он на уровне глаз. У него перехватывает дыхание. Его щеки раскраснелись, а пот свободно катится к его шее. Он представляет собой необычное зрелище в обыденный день. Он нарушил протокол. Того, что было, теперь нет.
Он запускает руку в сумку, без которой никогда не появляется, и вытаскивает оттуда фотографию. Держит снимок перед ней, его рука дрожит, он говорит: Я умирать. Ты умирать. Мы умирать.
Хирут рывком уводит голову от этого унижения. Это ее фотография, одна из тех, что распространяется среди soldati и ascari, как новое увлечение и неумирающая шутка. Они часто приходят в тюрьму, размахивают их с Астер фотографиями, смеются и кричат на женщин во плоти, лаская их плоские копии пальцами. Завидев их, Астер спешит назад в здание, а Хирут предпочитает оставаться снаружи и закалять твердость духа, испытывать себя на прочность перед лицом их насмешек. Ей каким-то образом удавалось сдерживать слезы и держать голову — высоко, спину — прямо, глаза — уставленными в горизонт столько времени, сколько нужно, чтобы насмешники, которым станет скучно, отправились назад в лагерь. Она каждый такой уход рассматривала как свою победу, еще одну метку на воображаемой винтовке.
Но Наварра: он — некая ненормальность, искажение без своей камеры.
Уходи, говорит она ему, удивленная твердостью собственного голоса, довольная тем, как этот голос заставил его вздрогнуть и покачать головой, засунуть руку в сумку в отчаянных поисках чего-то.
Он достает фотографию своих родителей и показывает. Они умирать, говорит он по-амхарски, который теперь стал более беглым, более уверенным, чем она слышала раньше. Они умерли. Они умирают. Я умирать. Я уверен.
Он знает слова и их смысл достаточно хорошо, чтобы выразить их важность, достаточно хорошо, чтобы позволить каждому гласному растягиваться в разных нотах скорби. Хирут не может видеть, что происходит за его меняющей оттенки бледности кожей, не может взглянуть на него настоящего, но она может интерпретировать желание и боль за каждой его фразой. Он достает письмо — она видела, что он регулярно возвращался к этому листку бумаги, — и открывает его. Он показывает почерк, алфавит ференджи, а потом тычет себя пальцем в грудь.
Сын, лидж, figlio, произносит он, потом трясет письмом и добавляет: аббаба. Он показывает себе за спину в сторону горизонта и гор, его рука обводит два прожорливых камня и обрыв.
Она понимает, что это письмо от его отца. Его самая драгоценная собственность. Аббаба, тихо произносит она, исправляя его произношение. Аббаба, говорит она, обращаясь к собственному отцу, свернувшийся в клубок страх поселяется в ее животе. У каждой жестокости свои методы, но с такой разновидностью она не сталкивалась.
Хирут берет себя в руки, подтягивает колени к груди, подтыкает подол своего длинного платья под стопу. Она ждет. Она воображает себя глазом фотокамеры, который проедает дыру в пространстве, потом прогрызает его шею, чтобы проникнуть в то далекое место, где ференджи хранят свои чувства и воспоминания. Щелчок: она моргает, фиксируя его осторожную паузу, когда один из охранников неторопливо проходит мимо него, любопытствующий и смущенный. Щелчок: она масштабирует исписанный лист бумаги, над которым он сидит, ссутулившись, словно над тайным сокровищем, над драгоценностью, которую должен защищать любой ценой.
Он показывает другое слово, потом тычет пальцем в сторону горы и говорит: Хагере, моя страна, il mio paese. А здесь не моя страна.
Астер выглядывает из двери. Она смотрит на Наварру, прищуривается. Что он делает? спрашивает она. Она пододвигает пустой поднос из-под еды в сторону Хирут. Этим утром Хирут, как и обычно, принесла от ворот их хлеб и кофе, а теперь она же вернет поднос ascari.
Наварра поднимает голову, ждет ответа Хирут. Хирут смотрит на него, привлеченная неуверенностью его взгляда. Она настолько онемела, что уже не имеет значения, ударит он ее или нет. Ей все равно — пусть он вытаскивает свою камеру и сует ей в лицо. Она солдат, которого пленили и посадили за ограду с колючей проволокой, но она все еще продолжает войну, а поле сражения — ее собственное тело, и может быть, за недели, проведенные в заключении, она стала понимать: война всегда и велась в этом месте.
Наварра! Наварра! Это Фучелли, его широкие шаги ведут его с дороги на плато.
Он самодвижущийся снаряд, нацеленный на тюрьму, оружие, направленное в их сторону и грозящее взорваться. Его руки раскачиваются в жестком ритме, его ноги оставляют за ним облака пыли. На поле опускается тишина, небо за его спиной мрачнеет, и все живое в скрытых изгибах и пещерах холма настораживается и следит за его разрушающей инерцией.
Этторе отшатывается от нее, он расстроен, но не удивлен. Он бормочет что-то себе под нос, сжимает губы. Его черты напрягаются.
Астер медленно закрывает дверь в тюрьму.
Хирут смотрит на Этторе, а он засовывает письма назад в свою сумку, а фотографию в карман, застегивает сумку, набрасывает ее ремень себе на плечо, словно он всегда был там. Она узнает эту панику, это дуновение детского ужаса, которые свидетельствуют об изматывающей покорности. Она знает тот позыв, что мучает его сейчас, это инстинкт избегать конфронтации с помощью унизительного подобострастия. Она смотрит на Фучелли, приближающегося к ним с уверенностью, которая может существовать только тогда, когда она не встречает сопротивления. Он, словно флагом, размахивает бумажкой в руке.
Нет, говорит она Этторе. Будь солдатом, soldato.
Этторе вскакивает на ноги, возится с камерой. На его лице слишком широкая улыбка, слишком необузданная, и когда Фучелли приближается, он засовывает руки в карманы. Он сутулится, убирает голову в плечи, его глаза смотрят вниз, потом он поднимает взгляд и смотрит из-под полуопущенных век. Советы кухарки: ты должна знать, как нужно стоять, чтобы они видели тебя, но не видели. Ты должна смотреть на них так, словно не смотришь. Будь невидимой, но полезной. Будь нужной, но отсутствующей. Будь как воздух, как ничто. Хирут скрещивает ноги. Она отирает руки о платье, она занимает себя, делает вид, будто встревожена. Она потом в течение многих лет не будет позволять себе задумываться над тем, почему она не оставила его одного, почему не ушла вместе с Астер под крышу тюрьмы. Он ребенок, говорит она себе теперь, он просто жестокий, испуганный ребенок.